"Экстра-класс!", "Лошадь-феномен!" - раздавалось рядом,  но
я-то с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше  это
знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли.
   Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая.
   Мимо Шнелля, даже не взглянув  на  него,  подошел  ко  мне  полицейский
офицер в полной парадной форме: я даже  мундира  его  не  видел  -  только
нашивки, аксельбанты,  лампасы  и  пуговицы.  Сдержанно  поклонившись,  он
сказал:
   - Вас просят в ложу.
   Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм:
   - Может быть, сначала переодеться?
   В ответ он протянул мне платок и расческу:
   - Это все, что вам нужно. Пошли.



        17. АУДИЕНЦИЯ

   С  кое-как  вытертым  лицом  и  приглаженными  волосами  я  появился  в
центральной ложе. Собственно, это  была  не  ложа,  а  лоджия  -  тенистая
веранда с накрытым  столом  и  широченным  окном,  открывавшим  глазу  все
скаковое поле.
   Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся  под
обращенными на меня любопытными  взглядами.  За  столом  сидело  несколько
человек - кто в штатском, кто в опереточных  галунных  мундирах.  Судя  по
обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но  хозяин
был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без  галстука.  Я  сразу
догадался,  кто  это,  по   какой-то   неуловимой   властности,   сознанию
собственного могущества, которое легко было прочитать  и  в  глазах,  и  в
непринужденной позе хозяина.  Я  вспомнил  описанного  Мартином  щекастого
сержанта в городе оборотней. Нет,  описание  не  подходило.  Или  это  был
другой человек,  или  новая  среда  и  новая  роль  коренным  образом  его
изменили. Я бы  сравнил  его  с  Черчиллем,  только  что  справившим  свое
сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки,  сигара  в  зубах,  первые
признаки тучности во всем облике - и властность,  властность,  властность,
наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.
   Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И  я  слишком
устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть  разевает  рот
первым.
   - Чья лошадь? - наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.
   - Хони Бирнса, - сказал я.
   - Я спрашиваю не о тренере.
   Я недоуменно пожал плечами:
   - Простите. В таком случае не знаю.
   - Выясни, - обратился он к галунщику, сидевшему рядом. - Я бы купил ее.
- Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку
пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес:  -  Жорж  Ано.
Француз?
   - Отец француз, мать из американского сектора.
   Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился:
   - Акцент остался.
   - Я говорю  с  акцентом  на  обоих  языках,  -  виновато  признался  я,
продолжая играть.
   - Приза не получишь: скачки любительские, - продолжал он, пропустив мою
реплику, - но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось -  денег?
Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету.
   Он уже знал все о моей профессии в этом мире. Тем  лучше:  пойдем,  как
говорится, ва-банк!
   - Я бы хотел поступить в полицию, - решительно произнес я.
   Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом.  Вероятно,
так посмотрели бы на меня, если  б  я  попросил  птичьего  молока.  Только
Корсон Бойл не удивился.
   - А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? - спросил он  с  хитрой
усмешечкой.
   На "мальчика" я не обиделся: карта шла в руки.
   - Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего.
   - А если у служащего текущий счет в банке?
   - Мундир патрульного стоит чековой книжки.
   Корсон Бойл засмеялся, но без насмешки, а дружелюбно и поощрительно.
   - Значит, мундир патрульного? - повторил он.
   - Не совсем, - расхрабрился я. - С аксельбантами.
   Аксельбанты носили только продполицейские.
   - Ого, - сказал Бойл, - мое ведомство. Чем же оно лучше другого?
   - Выше другого.
   - Чем?
   - Правом распоряжаться жизнью любого прохожего.
   - А ты честолюбив, мальчик, - заметил Бойл. - Впрочем,  честолюбие  для
патрульного не порок. Скорее достоинство.
   - Значит, можно рассчитывать на вашу поддержку?
   Или я поторопился, или сделал неверный ход, только он ответил  не  так,
как мне бы хотелось:
   - К  сожалению,  даже  моя  поддержка  еще  не  лицензия  на  мундир  с
аксельбантами. В продполицию принимают только сдавших экзамен.  А  экзамен
не легкий. Даже для победителей гандикапов.
   - Я не боюсь.
   - Тебя уведомят, - сказал  он,  уже  отвернувшись  к  окну,  в  котором
промелькнула пестрая группа всадников: начался новый заезд.
   Я понял, что моя миссия окончена, неловко повернулся и молча ушел, злой
и растерянный. Честно говоря, непредусмотренный экзамен меня  пугал.  Один
неосторожный ответ - и вся затея Сопротивления ставится под угрозу.  И  не
только затея - люди! Хони Бирнс, Маго, Фляш. Да  и  вообще,  мало  ли  что
уготовано мне в этой полицейской клоаке? Вдруг они заставят меня  стрелять
в человека: может быть, так они проверяют  меткость  глаза,  или  крепость
нервов, или  какую-нибудь  палаческую  жилку.  На  лбу  у  меня  выступили
капельки пота,  хотя  на  улице  было  совсем  не  жарко.  Хорошо,  что  в
раздевалке не было Хони Бирнса и я мог ускользнуть незаметно: рассказывать
о подробностях своего визита в ложу полицейского мецената  мне  совсем  не
хотелось.
   По возвращении я никого не нашел в нашей "казарме" и, не  задерживаясь,
побрел в ателье с тайной надеждой поймать  Фляша,  но  застал  одну  Маго.
Планы Джемса о "пятерке" и "руководстве", с которыми он  пошел  с  нами  в
маки,  были  кем-то  исправлены.  С  первой   встречи   в   ателье   нашей
руководительницей стала Маго; лишь Зернова, вероятно, из-за его  работы  у
мэра Города связали с кем-то другим, спрашивать о котором  не  полагалось.
Потом со мною начал встречаться Фляш, должно быть, в связи  с  новым  моим
заданием. Но Маго по-прежнему была нашим общим  Виргилием,  с  готовностью
проводящим каждого  по  кругам  здешнего  ада.  А  поскольку  передо  мной
открывался еще один круг, лучшего  собеседника,  чем  Маго,  незачем  было
искать.
   - Камзол лиловый, лошадь караковая, - встретила она меня.
   - Гнедая, - поправил я.
   - Почему же раскис?
   Пришлось об®яснить почему. О скачках  она  уже  знала.  Ее  интересовал
разговор с Корсоном Бойлом: "Все, все с  самого  начала!"  Я  рассказал  с
самого начала.
   - Все идет по плану.
   - А экзамен?
   - Детские игрушки. Ты же умнее их в сто раз.
   - Смотря что спросят.
   - Стрелять умеешь. Хотя... постой, постой: говори, что умеешь  стрелять
из лука. Только из лука. Ссылайся на глазомер,  а  "смитывессона"  даже  в
руках не держал.
   Она так и сказала - "смитывессона". Я засмеялся:
   - А ты знаешь, что такое "смит-и-вессон"?
   - Автомат.
   - А почему он так называется?
   Она пожала плечами: мало ли почему?
   - Потому что изобретателей звали Смит и Вессон.
   - До Начала?
   - Конечно.
   -  И  ты  все  помнишь?  -  спросила  она  с  завистью.  -  Счастливый.
Когда-нибудь   и   мы   все   вспомним:   Фляш   говорил,    что    память
восстанавливается.  Иногда  подсказка,   слово   какое-нибудь   -   и   ты
вспоминаешь. Какая-то особая память.
   - Ассоциативная, - сказал я.
   - Вот-вот.  Помнишь,  ты  сказал  что-то,  а  я  вдруг  вспомнила,  как
называлась школа, где я училась в детстве. Лангедокская школа.  Интересно,
почему это - забыто, а вспоминается?
   - Ячейки мозга, где записана информация  о  прошлом,  у  вас  пусты,  -
постарался я об®яснить как можно популярнее, - информация  стерта.  Но  не
совсем, не до конца - какие-то следы все-таки остаются. Тут и приходит  на
помощь ассоциативная память: она проявляет эти следы.
   Мы замолчали оба, думая о своем.
   - Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? - вдруг спросила она.
   - Я не телепат.
   - А что такое телепат?
   - Если  я  скажу,  что  я  не  энциклопедия,  ты  спросишь,  что  такое
энциклопедия. Так что давай сначала: что бы ты сделала на моем месте?
   - Дали бы мне автомат - тебе же дадут - ну,  повернулась  бы  и  вместо
цели - по экзаменаторам! Одной очередью.
   - Спички, девочка, не тронь. Жжется, девочка, огонь, - перефразировал я
Маршака по-французски. - В детстве меня за спички пороли.
   - Автомат не спички.
   - И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее.
   - А что самое худшее?
   - То, что одновременно с тобой повесят и меня, и фляша,  и  всех  твоих
знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что  не  донесла  о
тебе вовремя.
   - Консьержку не жалко.
   - А других?
   - Один из Запомнивших рассказывал, что  в  настоящем  Сопротивлении,  в
том, что было до Начала, -  сказала  она,  глядя  сквозь  меня,  -  врагов
убивали, не считаясь с репрессиями.
   Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.
   -  Во-первых,  считались.  В   подготовке   любого   покушения   всегда
учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число
возможных  жертв,  и  размах   ответных   репрессий.   Во-вторых,   нельзя
механически сопоставлять события, обусловленные  различными  историческими
условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.
   - Мы все  больны  собачьей  старостью,  -  вырвалось  у  Маго  с  таким
несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.
   Я поспешил уйти.
   Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов  в  таком  же
заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского  бытового
обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны?  Судя  по
ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой  ожесточенный,
яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная
по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть,  просто  новая
Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее "облака"? В Сен-Дизье или в Париже,  в
ячейках  памяти  подвернувшегося  экс-гестаповца,  который  эту   Раймонду
замучил?  А  какая  судьба  уготована  ей  здесь,  в  этом  мире,   только
биологически  повторяющем  наш,  но  уже  живущем  по  своему  хотению   и
разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли.
   Размышления  мои  прервал   Джемс,   поджидавший   меня   под   кронами
Тюильрийского парка, вернее, его уменьшенной и урезанной копии.
   - Сядь, - сказал он оглядываясь: никого  поблизости  не  было.  -  Есть
разговор.
   Оказывается, он тоже все знал о скачках.
   - Зачем тебе эти  скаковые  рекорды?  Дешевой  известности  захотелось?
Колонки в  "Суар"  или  фото  на  обложке  "Экспресса"?  Наш  сотрудник  -
победитель  в  любительском  гандикапе!  Звезда  "Олимпии"  Тереза  Клеман
увенчивает его золотым галуном, содранным со штанов очередного  любовника!
А может быть, этот спектакль только повредит нашему делу?
   Я понял, что он ничего не знал о  задании  Фляша.  Не  знал  и  о  моем
разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться и молчать: на
орбите, вычерченной для меня Зерновым и Фляшем, спутников у меня не было.
   - Хороша больно лошадь, - виновато признался я. - Видел  ее  как-то  на
с®емке. Соблазнился. Не лошадь - вихрь!
   - "Вихрь"! - передразнил Джемс. - Ты брось  эти  фокусы.  Мне  от  тебя
нужно другое.
   Я полюбопытствовал:
   - А что именно?
   Он молча  раскрыл  свернутый  трубочкой  очередной  номер  "Экспресса".
Какие-то страницы его слиплись.  Джемс,  воровски  оглянувшись,  осторожно
раз®единил их, и я увидел заложенный  внутрь  газетный  листок  небольшого
формата  на  тоненькой,  почти  прозрачной  бумаге,  на   которой   обычно
печатаются увесистые однотомники  и  карманные  словари.  Название  листка
"Либертэ", колонка курсива под заголовком "Доколе!" и шапка на  оставшиеся
четыре колонки "Трупы на колючей проволоке", а под ней  шрифтом  поменьше:
"Массовые расстрелы в Майн-Сити" без ненужных пояснений рассказали мне все
о газете. У Сопротивления родился печатный орган,  и  Джемс,  подхвативший
эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.
   - Мне нужны сотрудники, - сказал он. -  Я  рассчитываю  на  тебя  и  на
Мартина.
   - Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи
на хронике, - посоветовал я.
   - С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь.
   - Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание.
   - Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография  у  вас  под
ногами.
   - Где?!
   - В подвалах "Омона".
   Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.
   - Этьен знает?
   - Конечно. Он же и предоставил помещение.
   Я подумал о том, что  безоговорочное  доверие  Джемса  и  Этьену  могло
приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто?
   - Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен?
   Джемс насторожился:
   - А почему тебя это интересует?
   - Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.
   - Он знает только то, что вы "дикие", вернувшиеся к городской жизни.
   - Не больше?
   - Ты с ума сошел! - вспылил Джемс. - Ты знаешь, кто такой Этьен?
   - Не знаю.
   - Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами,  как
Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать  многое  из
того, что известно нам.
   - По условиям конспирации твоя информация для меня недостаточна.
   Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он -  еле  дотронулся
до моей руки  холодными  пальцами,  процедив  сквозь  зубы:  "Я  не  столь
педантичен, но спорить не буду", я - стараясь скорее  уйти:  сказанное  об
Этьене отодвигало все заботы.
   Вечером я наконец поймал Зернова.
   - Ты все знаешь о "Либертэ", Борис?
   - Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.
   - Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах "Омона".
   Зернов тихо свистнул.
   - С ведома Этьена?
   - Конечно. Он все знает.
   - Плохо.
   - Может, мы несправедливы к нему, Борис?  Может  быть,  это  цитата  из
другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет...
   - Стал другим?
   - А вдруг?
   - Гадаешь?
   - Зачем? Просто высказываю предположение.
   Зернов прищурился с откровенной злобой.
   - А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь  нельзя  допустить.
Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.
   - Какой же вывод?
   -  Создать  законсервированную  резервную   типографию.   И   с   одним
непременным условием: Этьен знать не должен.
   Я долго молчал, прежде чем ответить.
   - Нет, не рискну, - наконец сказал я. - Фляш  потребует  об®яснений.  А
какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон.  Нет,  не
рискну.
   - Хорошо, предоставь это мне.
   О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном  Бойлом,  мы  так  и  не
поговорили.



        18. ЭКЗАМЕН

   Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре  открывались  лавчонки
помельче, в пять - двери больших магазинов и ворота  заводов,  а  в  шесть
собиралась в своих канцеляриях  вся  конторская  братия.  Дежурный  портье
поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены,  а
Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.
   - Звонили из фуд-полиции, - почтительно склонился портье; слово "фуд" -
"пища"  -  он  произнес  при  этом  с  подчеркнутым   уважением   и   даже
настороженностью: видимо, в  отель  "Омон"  из  продовольственной  полиции
обращались не часто. - Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж.
   В пять я уже, потягиваясь и  зевая,  прошел  мимо  снова  склонившегося
портье и вышел на улицу. Экипаж под®ехал  почти  одновременно  -  открытый
кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей  с
расчесанными гривами.  Вместо  обрезанного  радиатора  торчал  самодельный
облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой
восседал очередной "бык" в сером мундире  с  выцветшим  желтым  шитьем.  В
лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры  изнашивались  скорее,
чем люди. Более импозантный галунщик -  очевидно,  мой  телохранитель  или
конвойный - сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара,  он
открыл дверцу:
   - Мсье Ано?
   Я кивнул.
   - Прошу.
   Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу
не произнес ни слова,  явно  отягощенный  неприятной  необходимостью  быть
внимательным и любезным с каким-то штатским парнем, явно не солидным ни по
возрасту, ни по внешности да  еще  проживавшим  в  каком-то  второсортном,
старомодном отеле. Меня  его  молчание  вполне  устраивало,  позволяя  без
глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться  утренней  прогулкой  по
городу. Лошади постукивали по  каменной  брусчатке,  бич  кучера-галунщика
привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый,
изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал - "знакомо", и
тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы,  стыки  и  переходы,  когда
тихая    провинциальная    французская    улочка     с     полуподвальными
лавчонками-погребками  и  распухшими  от  сидячей  жизни  консьержками   в
под®ездах  вдруг   устремлялась   к   небу   бетонно-стеклянным   вакуумом
небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и  огромными,  в
два человеческих роста, витринами, сверкающими черт  знает  чем,  лишь  бы
ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его,  потому  что
небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без  тротуаров,
но с неизменной драг-содой и  механическими  бильярдными,  а  та,  в  свою
очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и
фруктовщиков.  Фрукты,  как  и  все   пищевое,   доставлялось   по   ночам
полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от
причудливых уличных стыков, где-то возле домов-трамваев и  домов-автобусов
или в специализированных садоводствах на  отвоеванной  у  леса  земле.  Мы
проезжали мимо прохожих,  куда-то  спешивших,  как  спешат  по  утрам  все
прохожие мира, обгоняли такие  же  смешные  автоэкипажи,  как  наш,  и  не
смешные, но просто не современные ландо  и  фиакры,  и  уродливые  коляски
велорикш, и совсем уже не странные,  а  привычные  машины  велосипедистов,
обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками  и  рюкзаками.  А
нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобили-уродцы,  по
какой-то улице гремела конка  с  летним,  открытым  вагончиком  и  длинной
подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты  кондуктор,  и
почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими  подковами  широкой
дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в
цветных камзолах и  бриджах,  как  на  любительском  гандикапе.  Странный,
чудный и необычайный город,  нелепо  сшитый  и  еще  нелепее  перешитый  и
дошитый,  взращенный  искусственно,  но  все-таки  живой   и   человечный,
биологически повторяющий людское обиталище на Земле, -  Город,  в  котором
многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не  знали
как.
   Управление фуд-полис, или по-русски - продполиции, помещалось в  первых
двух этажах двадцатиэтажного  здания,  вытянувшегося  по  всему  кварталу,
дощечка  на  углу  которого   извещала,   что   это   Четырнадцатый   блок
американского   сектора.   То   был   действительно    блок,    гигантский
металлостеклянный куб, живой только в  первых  двух  этажах  и  мертвый  в
остальных восемнадцати, где лежала многолетняя  пыль  и  жили  привидения,
если  их  догадались  синтезировать   наши   "всадники   ниоткуда".   Мимо
неподвижных постовых меня  провели  во  второй  этаж,  в  большую  светлую
комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами,
с плоск