взять партию  репеллента  из  последней
добычи. У него был хороший выбор. Но он выбрал ром.
   Она сняла свое пончо и, обнаженная, вся  намазалась  жиром.  Ее  кожа
блестела в луче фонарика.
   Мейнарду свиной жир напомнил его детские годы, когда отец по утрам  в
воскресенье готовил бекон и колбасу и жарил яйца в оставшемся жире.
   - Где мой сын?
   - С другими мальчиками.
   - Их много?
   - Нет, только двое.  И  девочка,  Мэри.  Их  число  меняется,  -  она
откинулась и стала натирать жиром внутренние поверхности бедер.
   - Что они с ним сделают?
   - Сделают? Ничего. Они научат его самостоятельности.
   - А есть еще такие, как я?
   Она покачала головой.
   - Ты  единственный,  единственный  из  всех,  кто  вообще  когда-либо
оставался в живых.
   - Почему?
   - Закон говорит, что  взрослый  человек  развращен.  Только  молодежь
чиста.
   - О каком законе ты говоришь?
   - Ты узнаешь... если доживешь. - Она стала мягко втирать жир Мейнарду
в лицо. Она натирала  ему  шею,  грудь,  ноги,  ступни.  Она  ничего  не
пропускала. Ее пальцы успокаивали, и когда она  массировала  его  бедра,
он, начав засыпать, всхрапнул.
   Она ударила его по рту тыльной стороной ладони. Ее костяшки разорвали
трещины на пересохших губах. Посмотрев в его  встревоженные  глаза,  она
взяла из горшка еще жиру и занялась его половыми органами.
   - Ты пока не будешь спать.
   - Но... я не могу!
   - Можешь. Я тебе докажу.
   - А у тебя сейчас...?
   - Подходящее время? Нет. Но мы должны готовиться к этому дню.
 
Глава одиннадцатая 
 
   -  Похоже  на  маисовую  кашу,  -  сказал  он,  уставясь  в  чашу  из
необожженной глины.
   - Это и есть каша. Корни маниоки и бананы. Тебе будет полезно.
   - Я не очень... - Он осекся, увидев, что она отложила свое шитье.  Он
стал есть. Она улыбнулась и вернулась к шитью.
   Маниока была белой, вязкой и  безвкусной,  бананы  перезрели  и  были
жутко сладкими. Вкус каше придавал только мускатный орех.
   Но даже если кашу  еще  можно  было  есть,  то  ее  шитье  было  явно
неудобоваримо и вызывало тошноту. При  помощи  большой  иглы  для  шитья
парусов она шила  нечто  -  одежду?  -  из  необработанных,  испускавших
зловоние кусочков шкуры недавно убитого животного.
   - Что ты делаешь?
   - Брюки. Для тебя.  Я  не  могу  допустить,  чтобы  ты  изжарил  себе
задницу.
   - Вы не выделываете шкуры?
   - Зачем? Их выделывают солнце и вода. Когда они выделываются на  том,
кто их носит, они лучше к нему подгоняются, - она сжала  края  шкуры,  и
что-то липкое потекло у нее между пальцев.
   Запах заставил Мейнарда скривить губы.
   - Они убийственно пахнут.
   - Да, - она подняла глаза. - А как же еще?
   Кто-то отвел закрывавшую вход шкуру, и, наклонившись, в хижину  вошел
Hay. Он нес деревянный сундук с бронзовыми Ручками по бокам. Он поставил
сундук на землю и кинул женщине цепь.
   Она посмотрела на цепь, затем на Hay. Мейнарду  показалось,  что  она
хотела возразить, но вместо этого сказала:
   - Как хочешь.
   - Я не стану подвергать опасности пожилых людей, - резко сказал  Hay,
- только ради твоего... любимца. - Он повернулся к  Мейнарду  и  хлопнул
ладонью  по  сундуку.  -  Вот,  писец.  Приводи  это  в  порядок.   Наши
правопреемники будут тебе благодарны.
   - Где мой сын?
   - У тебя нет сына. У тебя ничего нет.  Скоро  ты  вообще  перестанешь
быть чем-то, - по крайней мере, в этом мире. - Глаза Hay были холодными,
никаких эмоций; он ждал, когда Мейнард отведет взгляд.
   Мейнард не стал этого делать.
   - Я хочу его видеть.
   - Как-нибудь, возможно, если он  согласится.  Я  его  спрошу.  -  Hay
двинулся к двери, обратившись на ходу к женщине:
   - Займись работой. Гуди. Когда ты будешь  шлюхой,  тебе  можно  будет
жить как шлюхе. А пока ты женщина, работай как женщина. - Он вышел.
   Мейнард заметил, что ее руки тряслись,  когда  она  делала  последний
стежок в шкурах. Со злобой она швырнула их в грязь.
   Ему хотелось ее успокоить, но он не знал как. Он попробовал:
   - Гуди - это хорошее имя.
   - Это не имя, - сказала она. - Это занятие,  как  говорили  в  старые
дни. Гуди значит "хорошая жена". Меня зовут Бет.  -  Она  подняла  конец
цепи. - Иди сюда.
   Она дважды обернула цепью его  шею,  встала,  перекинула  один  конец
через балку, затем соединила оба  конца  при  помощи  нового  блестящего
замка с цифровыми комбинациями. Защелкнув  дужку,  она  перекрутила  три
колесика с номерами.
   - Ты действительно думаешь... - начал Мейнард.
   - Он этим озабочен. Теперь может не беспокоиться. Если ты попытаешься
сбежать, тебе придется тащить с собой весь дом.
   - А ты когда-нибудь думала о том, чтобы сбежать?
   - От чего? - спросила она. - Куда?
   - Такая жизнь тебе не очень-то подходит.
   - Я не знаю никакой другой.
   - Ведь мир гораздо больше, чем... - Мейнард сделал широкий жест.
   - Нас учат, что это "большее" хуже, а не лучше.
   - Я бы мог тебе рассказать...
   - Да, - перебила она, - а я могла бы послушать,  и  работа  не  будет
сделана, и моей наградой будет гнев Л'Оллонуа.  Как  Жан-Давид  Hay,  он
человек - такой, каким Бог сделал людей, но как Л'Оллонуа, он - творение
Властителя Тьмы.  -  Она  взяла  плетеную  корзину,  железную  мотыгу  с
короткой ручкой и грубое мачете, и вышла из хижины.
   Оставшись один, Мейнард сел на земляной пол и прислушался. Он  слышал
шепот бриза  в  сухих  листьях,  щелчки  и  стрекот  насекомых,  хриплые
жалобные крики морских птиц и, вдалеке, звуки молотков и пил, и  мужские
голоса.
   Он исследовал замок, соединявший  концы  цепи.  На  нем  не  было  ни
царапин, ни тусклых пятен, его все  еще  покрывала  пленка  кремния.  Он
решил, что замок этот раньше ни разу  не  использовался.  Вероятно,  его
взяли с недавно захваченной лодки и хранили в заводской упаковке.
   Механизм замка содержал тысячи возможных комбинаций. Из  них  Мейнард
мог исключить только одну - ту, которую Бет оставила на замке, - 648. Он
перекрутил колесики на 111. Затем он попробовал 121, потом 131, 141. Он,
в конце концов, неизбежно нашел бы комбинацию, но на поиски  могли  уйти
дни, если не недели, так как он мог возиться с замком, только когда  был
один, а он не знал, часто ли и надолго ли она будет уходить.
   Дергая за дужку после набора 191, он заметил  крошечное  отверстие  в
боковой стенке замка. Сначала он не понял, для чего оно. Затем вспомнил,
как Юстин прятал полученные на день  рождения  деньги  в  сейф,  который
закрывал с  помощью  комбинационного  замка.  В  отличие  от  замков,  с
которыми Мейнард  был  знаком,  ключевые  комбинации  которых  ставились
производителем и были постоянными, на этом  замке  комбинации  ставил  и
менял сам  владелец  замка.  Мейнард  вспомнил,  как  Юстин,  вставив  в
отверстие тонкую спицу, набрал на замке последние три  цифры  номера  их
телефона. Когда он вытащил спицу, эти цифры стали ключевой комбинацией.
   Мейнард пораскинул мозгами: предположим, комбинации этого замка можно
было менять; предположим, что он был новым, и им раньше не пользовались;
предположим, что эти люди сочли инструкции слишком сложными, и не  стали
беспокоиться о том, чтобы изменить комбинацию.
   Тем не менее, производитель все же должен был поставить хоть какую-то
комбинацию. Какая из них была простейшей, наиболее логичной?  Он  набрал
000 и потянул за дужку.
   Замок открылся.
   Мейнард улыбнулся про себя, удовлетворенный своей догадливостью.  Ему
захотелось снять цепь, уйти из хижины и порыскать по острову  в  поисках
лодки, на которой можно было бы убежать. Нет, сказал  он  себе.  Слишком
рано, он слишком мало знал о том, где он  находится  и  с  кем;  слишком
велик был риск, что его схватят, и неизвестно, какое наказание ему могут
придумать за побег. Он не знал, где Юстин. Конечно, все  его  теперешние
знания давали ему некоторое преимущество, но он должен был  хранить  их,
пока не сможет использовать с наибольшей выгодой.
   Он защелкнул замок и снова поставил колесики на 648.
   Подобравшись к сундуку, который оставил Hay, он открыл его.  Тот  был
набит  бумагами:  отдельными   листами   -   старыми,   потрепанными   и
пожелтевшими; пачками, перевязанными бечевкой из  растительных  волокон;
измятыми бумажными обрывками. Все - написаны от руки, и на многих из них
чернила поблекли и стали едва различимы.
   Он подполз ко входу, отвел  шкуру  и  закрепил  ее  камнем.  Подтащив
сундук к свету, он достал  оттуда  первое,  что  попалось  под  руку,  -
грубый,  шероховатый  пергамент,  блеклые  коричневые  буквы   покрывали
ломкий, потрескавшийся от времени лист.
   Это, по-видимому, была страница  из  записной  книжки  или  дневника,
написанная в спехе. Однако писавший позаботился о  том,  чтобы  отметить
кой-какие детали.
   "Отчет о событиях дня 7 сентября 1797, написанный кровью мулата из-за
бестолковости квартирмейстера, уронившего и разбившего чернильницу.
   На рассвете заметили двухмачтовую баркентину и стали ее преследовать.
Слишком быстра для нашего больного корабля. Течь началась далеко в море,
законопатили салом. Чуть не утонули, но добрались до берега.
   Ром  весь  кончился.  Все  несчастные  и  какие-то  трезвые,  слишком
трезвые.  Все  в  замешательстве!  Негодяи  что-то  замышляют  -   опять
разговоры о том, чтобы разделиться, -  так  что  я  срочно  стал  искать
добычу, любую добычу, где был бы ром;  взял  одну  -  торговое  судно  с
большим количеством рома на борту, так что поддержал общий дух,  здорово
поддержал, потом все опять стало хорошо".
   В конце - росчерк: "Л'О. V".
   Доставая бумаги из сундука, Мейнард стал раскладывать их вокруг  себя
в  хронологическом  порядке.  Самые  старые  манускрипты,   датированные
1680-ми годами, он клал  слева,  самые  поздние  записи,  написанные  на
почтовой бумаге, датированные 1978 годом, - справа. Сначала он  старался
смотреть только на дату документа, но в глаза  ему  бросались  отдельные
слова и фразы, и он не мог не читать.
   "Буря прибила к берегу корабль, - говорилось в  бумаге,  датированной
1831 годом и подписанной "Л'О. VI" - прапрапрадедом  Hay.  -  Наменял  у
шкипера спиртного. Он, похоже, из буканьеров старой закваски,  пьет  как
сволочь, и в башке кое-что имеется. Он задавал мне разные хитрые вопросы
- явно что-то замышлял; так что я расправился и с ним и с его  командой,
они даже под пыткой не хотели сказать, что у них на уме.  Хиссонер  умыл
руки и сказал, - все мы будем прокляты, так что я  и  его  приговорил  к
мечу, после того как сказал ему, что его речи - это речи недруга, а если
он не друг, значит он враг, и если он враг,  то  будь  я  проклят,  если
позволю ему сделать еще хоть один вдох".
   Мейнард выявил в этих документах определенную систему:  чем  ближе  к
настоящему времени они  были  написаны,  тем  большей  небрежностью  они
отличались: их писали люди, не привыкшие  держать  в  руках  перо  и  не
питавшие особого пристрастия к деталям. Отчеты о кораблях, захваченных в
20-х годах, рассказывали о некоторых  методах  захвата  ("...  провертел
дыру в днище, набил порохом и взорвал его..."), о захваченных грузах и о
количестве  убитых.  К  50-ым  годам  перечислялись  только  захваченные
ценности и число пленников. А самый  недавний  отчет  представлял  собой
маленький обрывок почтовой бумаги, на котором было написано: "Спортивная
яхта  "Марита",  убито  двое,  один  взят  живым.  Фрукты,  ром  и  т.д.
Потоплено".
   Мейнард, запустив руку поглубже в сундук, вытащил что-то  похожее  на
несколько толстых  тетрадей  одной  книги  -  потрепанные  и  засаленные
страницы удерживались полосками тонкой, чешуйчатой кожи. Отодрав кожаные
полоски,  он  склонился  над  поблекшим  титульным  листом:   "Буканьеры
Америки" - было написано там,  -  "Правдивое  повествование  о  наиболее
примечательных  нападениях,  совершенных  в  последние  годы  у  берегов
Вест-Индии  буканьерами  Ямайки  и  Тортуги  (как  англичанами,  так   и
французами),  написанная  Джоном  Эсквемелином  (одним  из   буканьеров,
присутствовавшим при этих трагедиях)".
   Согласно едва различимому клейму печатника,  эта  книга  была  первым
английским  изданием,  опубликованным  в  1684   году   в   переводе   с
голландского.
   Много лет назад Мейнард читал  Эсквемелина.  Его  приятель,  историк,
расхваливал эту книгу, считая ее  единственным  надежным  источником  по
ранней истории так называемого Испанского Мэйна, и тот факт,  что  такая
книга существовала  -  и  вообще  была  написана  -  свидетельствовал  о
дерзости и немалой удачливости ее автора.
   Эсквемелин приплыл в Новый Мир - как подмастерье - в  1666  году,  но
едва корабль пришвартовался в Тортуге,  юношу  продали  в  рабство.  Его
купил генерал-губернатор  Тортуги,  которого  он  описывал  как  "самого
жестокого тирана и самого вероломного  человека,  когда-либо  рожденного
женщиной". Эсквемелин подвергался побоям и голодал, и единственное,  что
спасало его от смерти, это то, что хозяин понимал - если мальчик  умрет,
пропадут его тридцать реалов (зарплата  умелого  моряка  тогда  едва  ли
составляла два реала в месяц).  Эсквемелин  был  продан  затем  хирургу,
который его кормил, хорошо с ним обращался, научил его основам  хирургии
и, наконец, освободил его в  обмен  на  обещание,  что  если  Эсквемелин
когда-нибудь окажется при деньгах, он заплатит хирургу сто реалов.
   Эсквемелин решил пойти в буканьеры, следующие несколько лет он провел
на буканьерских кораблях, в качестве хирурга, - положение,  авторитет  и
жалованье которого были сравнимы с состоянием  медицинской  науки  в  те
времена, - это значит, что ему почти ничего не платили  и  почти  каждый
был над ним начальником. Но он имел неплохую голову на плечах, и, хорошо
владея пером, поставил перед собой тяжелейшую задачу - написать  хронику
эры пиратов. Он все испытал: болезни, сражения, засады, предательство  и
жестокость, а в 1672 году вернулся во Францию и написал книгу.
   Книга имела небывалый успех, но принесла  автору  не  только  мировую
известность, но и немало хлопот:  она  вызвала  к  жизни  многочисленные
судебные иски, например, иск сэра Генри Моргана, заявившего, что  он  не
имеет ни малейшего сходства с тем хищным и жестоким  гением,  каким  его
изобразил Эсквемелин.
   Что поначалу привлекло Мейнарда - почему  он  и  стал  интересоваться
буканьерами - так это то, что они  смогли  выжить:  люди  посредственных
талантов, не имевшие особых притязаний, ухитрялись выживать в бесплодных
пустынях (это метафора, подумал Мейнард, для большинства  из  нас).  Они
вызывали тревогу у самой могущественной нации на земле.  Многие  из  них
умирали от болезней, многие гибли в бою, или их казнили их враги,  -  но
кто-то достигал богатства, уважения и даже признания.
   Они начинали как беглые рабы,  подмастерья,  не  выдержавшие  плохого
обращения, потерпевшие кораблекрушение моряки, сбежавшие заключенные,  -
отбросы, случайно или намеренно отколовшиеся от цивилизованного мира.  В
середине семнадцатого столетия они организовали поселения на Эспаньоле и
Тортуге и занимались охотой. Они убивали  диких  животных,  обрабатывали
шкуры и коптили мясо на решетках, называвшихся "буканами",  -  откуда  и
пошло  их  прозвище  "буканьеры".  Они  никого   не   тревожили   и,   в
действительности, помогали выжить многочисленным судовым компаниям,  так
как обеспечивали их товарами - мясом,  кожами  и  салом  -  в  обмен  на
материю, порох, мушкеты и спиртные напитки.
   Когда человек становился буканьером,  его  прошлое  уничтожалось.  Он
брал себе новое имя, которое могло происходить  от  места  его  рождения
(как, например, Бартоломее Португальский или Рохе  Бразилиано),  или  от
физического  недостатка  (Луи  Кривозадый,  потерявший  в  бою  одну  из
ягодиц). Они не  задавали  друг  другу  вопросов,  а  от  внешнего  мира
требовали только одного - чтобы их оставили в покое.
   Однако в Испании был издан указ о  том,  что  вся  торговля  с  Новым
Светом должна вестись только испанскими кораблями. Невзирая на  то,  что
флот из Испании прибывал только один-два раза в год, а по его прибытии -
у них уже практически не  оставалось  провизии.  Невзирая  на  то,  что,
следуй колонисты  букве  закона,  они  обрекли  бы  себя  на  жизнь  без
строительных материалов, без одежды и  еды.  Колонистам  было  запрещено
выращивать сельскохозяйственную  продукцию,  делать  собственную  обувь,
вести торговлю с кем бы то ни было.
   Таким образом, уже одним  своим  существованием  буканьеры  поставили
себя вне закона,  и  потому  подвергались  частым  нападениям  испанцев,
которые убивали тех, кого могли схватить, и изгоняли тех, кого не могли.
В своей извращенной мудрости испанцы ухитрились лишить своих  колонистов
и моряков жизненно важных средств существования, и, в то же  время,  они
возбудили в этих выносливых, умелых, знающих жизнь в на море и  на  суше
людях глубокую ненависть к Испании.
   На одну охоту было трудно прожить,  и  буканьеры  стали  нападать  на
испанские корабли. Они плавали на небольших, быстроходных  судах,  более
маневренных,  чем  большие,  медлительные   испанские   галеоны...   Они
действовали скорее смекалкой, чем силой, и использовали оружие, быстро и
легко достающее врага в ближнем бою: ножи,  тесаки  и  ручные  топорики,
которые находили слабину в доспехах испанца и рубили его на части еще до
того, как он успевал прицелиться из своей неуклюжей аркебузы.
   Слухи о буканьерах разнеслись,  как  вирус,  по  испанскому  флоту  и
испанским колониям, сначала пропорционально тем зверствам,  которые  они
совершали, а затем - превзойдя всякую реальность.  Как  воскликнул  один
испанский моряк, увидев заполнившую его корабль пьяную  рвань  с  дикими
глазами:
   "Господи, благослови нас! Это же дьяволы!"
   Из всех отчетов,  которые  прочитал  Мейнард,  следовало,  что  самым
ужасным из буканьеров был Жан-Давид  Hay,  взявший  себе  имя  по  месту
рождения - Ле-Сабль-д'Оллонь, во Франции, - сущий дьявол для испанцев. И
если от Моргана еще можно было ожидать снисхождения, то испанец в  руках
Л'Оллонуа был человеком, у которого оставался только вчерашний день.
   Мейнард пролистал  страницы  книги  Эсквемелина.  "У  Л'Оллонуа  была
привычка, - читал он, - если человек ни в чем не признавался под пыткой,
немедленно разрубать его на части своей саблей и вырывать у  него  язык;
он стремился сделать это, по возможности, со всеми испанцами мира".
   Далее, в той же стопке страниц, Мейнард обнаружил ссылку на  событие,
как раз и сделавшее Л'Оллонуа мифической фигурой. Hay схватил нескольких
испанцев, и  стремился  получить  от  них  информацию,  которой  они  не
располагали. Мейнард читал: "Л'Оллонуа пришел в ярость и возбуждение, он
выхватил свою саблю и, разрубив грудь одного из  этих  бедных  испанцев,
вырвал своими святотатственными руками  его  сердце,  и  стал  кусать  и
грызть его зубами, как изголодавшийся волк, говоря остальным: "Со  всеми
вами я сделаю то же самое...""
   В отличие  от  испанцев,  среди  своих  собственных  людей  Л'Оллонуа
пользовался  популярностью.  Он  считался  бесстрашным  и   справедливым
человеком. Он строго соблюдал законы дележа добычи. И - самое главное  -
он был очень удачлив.  Путешествие  с  Л'Оллонуа  было  почти  гарантией
богатой добычи, которая будет потрачена на надолго запомнившуюся оргию в
тавернах и притонах Порт-Ройяла на Ямайке.
   Мейнард предположил, что хроника Эсквемелина большей частью неизбежно
была основана на слухах - его непосредственное восприятие событий, каким
бы оно ни было, прекратилось с его отъездом в Европу  в  1672  году.  Но
работы других историков, находившихся еще дальше  от  описываемых  мест,
были, естественно, еще менее достоверными и  надежными.  Считалось,  что
эпоха буканьеров закончилась к началу восемнадцатого столетия.  К  этому
времени Испания перестала быть главной силой Нового Мира и  превратилась
в динозавра, осаждае