вершенно очевидной целью
полета Дорохова. Но по мере того, как укреплялась мысль, будто Волков в
конце концов должен повернуть к югу, закрадывалось сомнение: целесообразно
ли держать все силы сопротивления прикованными к одному направлению? Не
лучше ли вовремя, не дав противнику соединить свои силы, уничтожить его
колонны поодиночке? Не так ли поступал Великий Фриц[17]? Не этому ли учил
Наполеон? Когда из предположения такая мысль перешла в уверенность, Рорбах,
не колеблясь, отменил прежнее задание всем силам сосредоточиваться в
южнопромышленном районе. Перед частью своих сил он поставил новую задачу:
сосредоточиться в районе Дессау - Торгау для встречи с колонной Волкова,
когда она повернет к югу. При встрече с советскими отрядами Рорбах хотел
быть сильнее каждого из них в отдельности.

Итак, независимо от того, произойдет встреча Волкова с заслоном или нет,
его задача была выполнена - противник оттянул значительные силы от
сопротивления второй и третьей колоннам.

Но Волков об этом не гнал.

Видя, что его полет проходит без всякого сопротивления, комиссар допустил,
что вражеское командование из-за малочисленности первой колонны не придало
ей значения и бросило все силы против Дорохова.

Волков решил, что его обязанность - привлечь к себе внимание противника,
заставить его бросить на сопротивление первой колонне большие силы. В эфир
пошла ложная радиограмма Дорохову: "Ввиду отсутствия на моем пути
сопротивления противника, по-видимому поддавшегося на вашу демонстрацию,
прошу разрешить мне повернуть к цели, не доходя до Берлина". Чтобы
противник мог наверняка перехватить это радио, Волков дал его клером[18].
Оставалось только, чтобы немцы доверили радио.

Через полчаса радиограмма лежала перед Рорбахом. Генерал удовлетворенно
потирал руки: его предположения подтверждались.

Большие силы немцев продолжали сосредоточиваться в районе Дессау - Торгау,
ожидая Волкова. Но Волков об этом по-прежнему не знал и, по-прежнему не
видя сопротивления, сделал еще одну попытку обратить на себя внимание.

Его собственная машина стремительно пошла вниз. Следом за нею снижались
одна за другой части колонны. Но земля была по-прежнему мертва.

Задолго до прихода колонны страна погрузилась во тьму. Посреди улиц
замирали трамваи и автобусы. Внезапно обрывалось сияние реклам, во мрак
проваливались целые кварталы, районы, города.

Волкова видели. Его не могли не видеть. Волкова слышали. Не могли не
слышать.

Две тысячи метров! Он почти тащится по земле. Он подставляет себя под
выстрелы зенитных батарей. Так почему же они молчат? Почему нет
лихорадочной стрельбы, почему не раскрываются ворота пресловутых подземных
аэродромов, о которых столько писали в мирное время? Почему тучи
истребителей не поднимаются в воздух, чтобы спасти от бомб мирные города
своей родины? Почему, черт возьми, никто не пытается его остановить?

Земля молчала. Города Восточной Германии прятались во мраке. У них не было
ни истребителей, ни зенитных пушек. Они не представляли ценности для
командования. Зенитные пушки были нужны для других целей. Они должны были
защищать от советских бомб узкие черные ленты земли, залитые
бетоноасфальтом, - автострады. Непрерывными потоками текли по ним
автомобильные поезда с войсками, бежали броневики и танки; дымя угольными
моторами, мчались грузовые колонны со снаряжением, огнеприпасами и горючим.
Горючее, горючее и горючее! Тысячи, десятки тысяч цистерн запружали
автострады. Фронт, как губка, всасывал горючее.

Хотя все движение на автострадах и замирало при звуке приближающихся
самолетов, Волков с малой высоты различал иногда бесконечные вереницы
автомобилей. Он видел спины танков, а под рукой у него не было ни одной
тяжелой бомбы, чтобы разметать в прах эти тысячи, десятки тысяч тонн стали,
вырванных с кровью из полезного обращения у трудового народа Германии,
обращенных в танки, пушки, снаряды, в броню. Эти тысячи пушек одинаково
направлены как на Советский Союз, так и в сердце великого народа трудовой
Германии, истекающего кровью, вынужденного в рабском безмолвии, ценою
собственной жизни, утверждать господство своих оголтелых хозяев-фашистов.
Несколько хороших бомб! Их нет. Только полукилограммовки, данные ему для
демонстрации, годные больше для того, чтобы пугать, чем для уничтожения.
Но, черт побери, и эта мелочь пригодится на то, чтобы остановить там внизу
мерзкую гусеницу войны, чтобы заставить в панике метаться грузовики, чтобы
выпустить и придорожные канавы содержимое сотен цистерн. Пусть это пока не
те ягодки, которые обещал им Ворошилов, но кое-что Волков все-таки может
сделать, не отвлекаясь от основной задачи.

Когда курс колонны слишком близко подошел к линейке автострады, на земле
забесновались зенитки. Разрывы создали завесу, сквозь которую с воем
неслись бомбардировщики. Тысячи разрывов, похожих на взрывы ручных гранат,
засверкали в месиве застывших на дороге машин. Тысячи полукилограммовок
сыпались с СБД. Стрелки нижних башен не отрывались от пулеметов. Сверху не
было видно результатов атаки. Полыхали только языки пламени вокруг цистерн
с бензином, керосином, нефтью. Тяжкая пелена черного дыма повисла над
автострадой. На ней плясали багряные блики пожаров. Зенитки посылали залпы
вслед пронесшемуся смерчу советских машин. Но истребителей не было. А
именно их-то ждал Волков. Привлечь к себе как можно больше истребителей - в
этом сегодня его задача.

Истребители не выходили навстречу СБД. Их не хватало у германского
командования. Оно не могло оборонять авиацией всю территорию империи. Оно
создавало заслоны на вероятных путях движения советских колонн. Оно
готовило Волкову достойную встречу, когда он повернет на направление,
которое генерал Рорбах принимал за цель его появления над Германией.

Волков понял это по-своему. Он решил, что германское командование разгадало
в его движении простую демонстрацию. Мало ли каким образом оно могло это
узнать?

Вплоть до агентурной разведки. Во время войны она у немцев усилена в
десять, в сто раз.

Если это так, то немцы знают и то, что у него нет ни одной бомбы весом
более полукилограмма. Они знают, что он не может принести существенного
вреда ни Берлину, ни какому бы то ни было другому пункту. Если все это так,
значит они бросили все резервы главного командования на сопротивление
Дорохову. Значит, единственная верная задача, которую ставит перед Волковым
обстановка, - немедленная помощь Дорохову силою своего вооружения. Если
удастся присоединиться к Дорохову, первая колонна Волкова сможет принять на
себя роль крейсерского охранения. На пути к цели машины Дорохова тяжело
нагружены бомбами. На обратном пути они будут измотаны боями. Помощь
Волкова не будет лишней.

Больше всего пугала Волкова мысль, что рейд его двухсот сорока СБД окажется
выстрелом, сделанным в воздух. Он был ошибочно уверен, что не сыграл
предназначенной ему роли. Двести сорок самолетов казались ему напрасно
оторванными от основной задачи. Они не только не отвлекли на себя крупных
сил противника, но просто совершили увеселительную прогулку. А где-то там,
на юге Германии, Дорохов, может быть, и даже наверно, испытывает жестокие
удары соединенных сил врага. СБД второй и третьей колонн принуждены вести
воздушные бой, а его, Волкова, самолеты идут налегке, забавляясь стрельбой
по грузовикам.

Меньше всего Волков мог думать, что начальник штаба германских воздушных
сил нервно грызет ногти, решая вопрос: можно ли взять из заслона Дессау -
Торгау хоть один самолет, чтобы использовать его против Дорохова?

Терпение Волкова было исчерпано. Он радировал в СССР начальнику воздушных
сил:

"...противник не оказывает никакого сопротивления. Попытки вызвать его на
бой безуспешны. На этом направлении нет ни одного самолета. Разрешите
повернуть к Нюрнбергу для оказания поддержки Дорохову и для прикрытия его
возвращения. Волков".

Ответ был:

"Идите на соединение с Дороховым".

Обрадованный Волков немедля отдал нужные приказания по колонне. Двести
сорок СБД изменили курс и стали набирать высоту. Из добивающегося
столкновения искателя битв Волков превратился в осторожного водителя,
трясущегося над целостью каждой машины. Может быть, в недалеком будущем им
предстояло прикрыть утомленных боями товарищей из второй и третьей колонн.

Уклоняясь к югу, мягко гудели в темной вышине двести сорок машин.
Неотступно по их следам поворачивались на земле широкие уши
звукоулавливателей и неслись по проводам донесения о движении колонны.

И тут-то, из этих донесений, генерал Рорбах наконец понял, что ошибся.
Двигаясь на соединение с Дороховым, Волков летел вовсе не по тому пути,
который казался Рорбаху наиболее вероятным. Его группа быстро уклонялась на
юго-восток, для того чтобы через полчаса изменить курс на строго западный и
потом снова лечь на южный. Волков шнырял, как лиса, неожиданными зигзагами.
Темнота надежно укрывала его. Очень скоро Рорбах увидел, что заслон,
стерегущий бригкомиссара на линии Дессау - Торгау, бесполезно теряет время.
Волков обходил его с юго-востока. Единственным средством спасти
истребительные силы этого заслона от бездействия был стремительный бросок к
югу, в район Нюрнберга, куда, несомненно, двигался Волков.

Среди свежих радиограмм офицер штаба положил на стол Рорбаху короткую
сводку о потерях, понесенных германской авиацией в бою с эскадрой Дорохова:


          Истребители Мессершмидт - сбито   110 (22%)
                     получили повреждения - 211 (33%)
          Истребители Арадо-Удет  - сбито   162 (10%)
                     получили повреждения -  20 ( 5%)
          Бомбардировщики Хеншель - сбито    92 (16%)
                     получили повреждения - 101 (50,5%)
Первая бригада Юнкерсов в результата ошибки штурмана наткнулась в темноте
на подвесные мины своей второй бригады и понесла тяжелые потери. Точное
число их еще не установлено вследствие того, что самолеты дивизии
рассеялись на очень большом пространстве. Пока обнаружено 47 разбитых машин.

Положив эту сводку перед генералом, офицер поспешил уйти. Он знал, что
реакция на нее будет не из тех, когда можно услышать что-нибудь хорошее.
Потери превосходили самые пессимистические ожидания командования. При таком
расходе в людях и материальной части не хватит никаких резервов для
поддержания германской авиации даже на уровне мобилизации, не говоря о
каком бы то ни было расширении.

Ночь с 18 на 19 августа.
БЕРЛИН

Пользуясь суматохой, под самыми различными предлогами хозяйки убегали из
подвалов, превращенных в убежище ПВО. Тихонько, прячась в подъездах,
прижимаясь к стенам, они пробирались по темным улицам. Раз люди сидят в
подвалах, есть надежда занять такую очередь за молоком или мясом, что,
может быть, завтра, когда кончится эта тревога (не может же она
продолжаться вечно), что-нибудь достанется. По правде говоря, хозяйки не
очень-то обеспокоены этими россказнями о приближающихся большевиках. С
восьми часов вечера берлинцев держат в подвалах, а большевиков нет как нет.
Какие там большевики? Кто слышал о том, чтобы красные бросали бомбы на
головы мирных жителей? Это бывало только в мозгах писак из "Ангриффа"!
Довольно вранья, господа хорошие! Просто-напросто полиция хотела избавиться
от бесконечных процессий, наводнивших берлинские улицы с того самого
момента, как стало известно, что наци все-таки напали на Россию.
Демонстрантов загнали в убежища. Будет ли ещђ какой-нибудь толк от того,
что целый день, а за ним и целую ночь проторчишь в этой проклятой духотище
под домом, - неизвестно; а вот, если удастся встать первой, ну, даже не
первой, а, скажем так, в пределах первой сотни, у молочной лавки, то,
возможно, достанешь литр молока. Есть из-за чего беспокоиться.

Но немногим из этих женщин, пренебрегавших опасностью ради того, чтобы
раздобыть несчастный литр молока для изголодавшихся ребятишек, удавалось
добраться до лавок. Несмотря на полную темноту, царившую на улицах Берлина,
полиция каким-то образом обнаруживала эти крадущиеся тени. Шупо[19]
безжалостно гнали их в первые попавшиеся дома.

Улицы были черны и пусты. Только на крупнейших магистралях Курфюрстендамма,
Фридрихштрассе, Лейпцигер-штрассе, Унтер ден Линден едва заметно синели
редкие, прикрытые колпаками фонари тревоги. Они ничего не освещали, служа
лишь маяками, по которым могли держать направление автомобили тех, кого
шупо не гнали насильно в подвалы убежищ, кому предоставлялось самому
избирать время и место для укрытия от бомб.

Весь остальной город, в особенности такие бецирки[20], как Нейкельн,
Веддинг, Панков, был погружен в тишину и мрак. Изредка пробирался там по
улицам полицейский автомобиль, сторожко щупая дорогу синим светом
притушенных фар. Даже эти посланцы Александерштрассе[21], о приближении
которых обычно можно было узнать за два квартала по отчаянному вою сирен,
двигались теперь молча. То ли это было желание подкрасться незаметно к
кому-то, кого они искали, то ли сами они боялись малейшего звука.

Громкоговорители, установленные в подвалах домов, переоборудованных в
убежища, изрыгали бесконечную истерику национал-социалистских агитаторов.
Берлинцев пытались убедить в том, что все обстоит очень хорошо, что
германский народ, как один человек, поднялся по зову фюрера, что части
рейхсвера давно уже перешли советско-польскую границу и громят Красную
армию на советской земле. Еще немножко терпения, еще немножко воздержания,
- и подданные Третьей империи попадут прямо в рай. Хриплые выкрики наци
сменялись бодрыми маршами. Грохот меди, бесконечная дробь барабанов и визг
военных флейт. Наци пытались отвлечь от горькой действительности мысли
нескольких миллионов берлинцев, сидевших в полумраке убежищ. Ни одной
верной новости, ни слова правды о том, что происходит на фронте, в стране,
за границей. Все радио и телеграммы фронтового командования и местных
властей обрабатывались прежде всего на Бендлер-штрассе[22]. До жителей не
доходило ничего, кроме привычного, набившего оскомину вранья. Чем победней
звучало радио, тем меньше ему верили. Неведомо какими путями, без телефона
и телеграфа, через все фашистские рогатки извне приходили слухи. Чем меньше
они были похожи на сводки правительства, тем больше им верили. Среди слухов
была правда. Передавали, что к Берлину движется советская воздушная эскадра
в несколько сот новейших бомбардировщиков. Эскадра летит приблизительно
вдоль течения Одера и скоро должна будет вступить в бой с истребителями
противовоздушной обороны германской столицы.

Берлинцы не знали имени ведущего эту эскадру советского командира, но в
слухи проникла даже такая подробность, что, мол, командир этот очень смел и
искусен. Берлину не сдобровать! Очевидно, речь шла о бригкомиссаре Волкове.

Какими путями, через кого и как получили такое распространение случайные
слова, несколькими часами ранее сказанные генералом Рорбах своему
начальнику? В двадцатом веке пантофельная почта, невидимому, не нуждается
уже ни в путешествующих обывателях, ни в стенках вагонов, чтобы писать на
них секретные сообщения. Существуют тысячи коротковолновиков-любителей,
тысячи любительских ключей и шифров, за которыми не может угнаться никакая
Гестапо. В подземельях шушукались.

Шушукались в подворотнях, в темных квартирах, в цехах затемненных заводов.

Берлинские предприятия стояли. В ожидании Волкова они были погружены в
темноту и молчание. В одиннадцать часов ночи, когда настало время смены на
заводах АЭГ[23], рабочие отказались сидеть взаперти. Они требовали, чтобы
их отпустили домой. Прискакавшие бонзы[24] ничего не могли сделать. Рабочие
волновались и требовали, чтобы их немедленно выпустили, грозя в противном
случае головами бонз разбить ворота завода. И опять заработала почта
шепотом. Через двадцать минут то же самое произошло на газовом заводе у
Данцигерштрассе. Туда даже не успели приехать бонзы. Рабочие газового
завода вышли на улицу, не ожидая смены. Но вместо того, чтобы разойтись в
разные стороны, как делали каждый день, отправляясь по домам, они в
молчании, беглым шагом направились вверх по Данцигерштрассе на выручку
рабочим АЭГ. На ходу строились колонны. Выделялись командиры.

Мерный топот тысячи ног глухо раздавался в темной щели Данцигерштрассе,
когда вдруг голова колонны остановилась. На скрещении с Шенгаузераллее
рабочих встретил сильный отряд полиции. В темноте можно было разобрать
силуэты броневых автомобилей. На один из них взобрался "доверенный"[25],
но, прежде чем он успел что-нибудь сказать, толпа повернулась и бросилась к
Паппельаллее, пытаясь обойти заставу с севера. Это не удалось. Там стояли
броневики. Машины глухо гудели, двигаясь на малом газу и сжимая рабочих
стальным прессом. Когда теснота достигла предела и люди готовы были лезть
друг на друга, полицейские открыли узкий проход в сторону Шенхаузераллее и
- ударами дубинок погнали рабочих к выходу метрополитена. Светящееся синее
"U"[26] было единственной точкой на всем пространстве улицы, которую можно
было видеть. Рабочих загоняли в узкий проход унтергрунда - первое
попавшееся место, где их можно было лишить возможности передвигаться.

Нижние рабочие были уже на платформе подземной станции, а наверху работали
резиновые дубинки шупо, пихали в .спину стальные листы бронированных
радиаторов полицейских машин. Толпа рабочих уже не помещалась на лестницах,
в проходах, на платформе. Под напором верхних рядов рабочие оказались
сброшенными на пути. Снизу предупреждали, кричали, вопили. А полицейские
продолжали втискивать толпу под синее "U".

Рабочих на путях становилось все больше. Им некуда было деваться. Пронесся
слух, что от Александерплатц идет поезд с полицией. Начальник станции
подтвердил это. Раздались крики с требованием задержать поезд, чтобы он не
врезался в толпу. Но испуганный начальник станции заперся у себя в будке с
несколькими шупо. Напрасно сыпались удары рабочих на окованные створки. На
путях были уже сотни их товарищей. Рабочие хотели сами дать сигнал об
остановке поезда. Но все управление сигнализацией находилось в будке.
Несмотря на то, что оттуда сыпались ругань и угрозы шупо стрелять в
первого, кто покажется, рабочие раздобыли на платформе железную скамейку и
стали ею, как тараном, выбивать дверь.

Красная стрелка индикатора стремительно бежала по линейке схемы. Вот она
миновала Лотрингерштрассе, вот подошла к Шенгаузерплатц, приближается к
пересечению Данцигер - и Шенгаузераллее. Остались считанные минуты.
Стальная дверь камеры гнется, но висит еще на петлях. Рабочие разбили уже
одну скамейку и таранят второй. Вот соскочила первая петля. С путей сотни
расширенных глаз следят за движением красной стрелки. Люди в ужасе
карабкаются на платформу. Стоящие там лезут на плечи товарищей, они садятся
друг на друга. Цепляются за поручни лестниц, чтобы освободить лишний дюйм
места для нижних товарищей. Наверху, у выхода на улицу, загороженного
решетчатой дверью, кто-то, рыдая, пытается объяснить полицейскому офицеру
происходящее, но тот делает вид, что не слышит. Люди по эту сторону решетки
кричат, требуют; многих начинает бить истерика. Их нервы уже не выдерживают
напряжения. Они вцепились в прутья и с воем трясут их, трясут. Оттуда, с
улицы, несется брань. Шупо бьют дубинками по пальцам людей, вцепившихся в
решетку. Их не касается то, что происходит внизу. Приказ был ясен: рабочих
газового завода загнать в унтергрунд до прибытия резерва, высланного с
Александерплатц поездом подземки. Шупо его исполнили. Теперь рабочие могут
бесноваться сколько им угодно.

Старый рабочий, по скрюченным пальцам которого с ожесточением бьет шупо, не
выпускает решетки. Он уже не может кричать, нет больше ни голоса, ни сил.
Слезы текут по желтой коже изможденного лица и застревают в глубоких
морщинах, в седой бороде.

Вдруг снизу доносится вопль тысячи глоток. Его покрывает грохот
выкатившегося из тоннеля поезда. Рабочий отпускает руки и без сил повисает,
прижатый к решетке телами других рабочих...