: кто тебя, такую прыгунью зонтичную, замуж возьмет? Олеся
тряхнула головой:

- Берут - и даже одобряют.

- Замуж выйдешь, не до зонтиков будет. Будущий муженек-то, наверное...

- Будущий говорит, что если я хочу по-настоящему в десанте работать, то без
затяжных не обойтись. Точности без этого не будет.

Богульный переглянулся с Косых.

- Не врешь? - бросил он дочери.

- Он говорит, что и вы все, если хотите бить наверняка, должны освоить
затяжной, как утреннее умывание. Так, чтобы на последних пятистах парашют,
а до того - затяжка. Пулей к земле, посадка в пятачок.

- Так... - мог только протянуть Богульный. - Но, между прочим, может быть,
откроешь отцу, кто он, мой будущий зятек, - чи тот, чи этот? Не разберу я...

Олеся, покраснела и громко засмеялась.

Косых погасил свет и долго смотрел вслед удалявшемуся автомобилю.

ОБСТАНОВКА

К тому времени, когда происходила описанная беседа, то есть к середине
августа, атмосфера в Европе была еще более накалена, чем в августе прошлого
года.

Каким страшным похмельем было тогда, год назад, для Франции заявление лорда
Фэрсимена о соглашении между Британией и Германией по вопросу о переделе
колоний!

Пробным шаром к этой новой игре был в свое время захват германским морским
десантом португальского Золотого Берега. После того, как, с германской
точки зрения, все обошлось благополучно и к германским островным базам
Канарской группы прибавились новые военные порты в Африке, фюрер поставил
вопрос ребром: британская Танганайка или французский Мадагаскар.
Итальянский флот предпринял маневры у Балеар, мальтийский и гибралтарский
отряды британской эскадры сошлись на линии Тулон - Бизерта. Для Франции все
стало ясно. Она предпочла потерю Мадагаскара войне в одиночку. Но как
только римский трактат был подписан, в тот же день и час, пользуясь
присутствием в Риме французских дипломатов, господин Фианини, министр
иностранных дел Италии, предложил "дружески" решить спор о Ницце и Савойе.
Французские дипломаты пытались сделать вид, что никакого спора в сущности
нет: Ницца есть Ницца, а Савойя есть Савойя, то и другое - владения
Французской республики. Но немцы взяли на себя любезную миссию
посредничества и объяснили французам, что они не правы: и Ницца, и Савойя
суть, мол, территории исконно итальянские. Временная принадлежность их к
Французской республике была-де явной ошибкой, каковую и следует
незамедлительно исправить. Чтобы придать своему посредничеству авторитет,
Германия, нарушив свою декабрьскую декларацию, передвинула на левый берег
Рейна восемь корпусов. Итальянский флот продолжал маневры на африканских
коммуникациях французов, британцы производили давление на Париж:
"Уступайте, спасая мир"... Дела осложнялись. Германия, поощряемая
уступками, поставила вопрос о лотарингской руде. Сначала издалека,
осторожно: "лотарингское железо - вопрос существования для Германии".
Французские правые газеты пытались изобразить дело в радужном свете: немцы
- они собираются усилить импорт лотарингского железа. Но немцы поставили
точку над i: они не собираются импортировать то, что "принадлежит им по
праву". Лотарингия была объявлена древней территорией Великогерманской
империи. Исчерпывающие разъяснения не замедлили появиться в
"Бергверксцейтунг". "Фелькишер беобахтер" и "Ангрифф" не давали себе труда
даже что-либо разъяснять. Они просто заявляли: Лотарингия должна стать
германской. Любой ценой и в кратчайший срок.

С этими рассуждениями совпали размышления некоторых итальянских газет о
том, что мы живем в эпоху великих поправок, вносимых в историю. Одной из
тягчайших ошибок, когда-либо совершенных и подлежащих немедленному
исправлению, является участие Франции в эксплуатации Суэцкого канала,
поскольку Франция не имеет ни в Красном море, ни в Индийском океане таких
больших интересов, как Италия. Клич был подхвачен всей итальянской печатью.

Франция обратилась опять к Лондону. Официоз кабинета в очередной передовой
жевал мочало об исторических примерах плаваний, совершенных французскими
моряками вокруг Африки и задолго до того, как Лессепс приступил к
осуществлению своей идеи, которая по самому характеру своему может быть
рассматриваема как идея британская, так как и т. д. и т. п.

Правительство Франции наконец поняло, что никогда оно не было так
изолированно и одиноко. Французский премьер бил себя в грудь и пытался
уверить палату в том, что он, в сущности, никогда не верил коварным сынам
Альбиона и всегда в душе был приверженцем дружбы с Советским Союзом. В этой
части парламентской речи премьера на левых скамьях раздался откровенный
хохот и свистки.

Советский Союз заявил о постоянстве своей мирной политики. Московские
газеты предостерегали мировую демократию от опасностей, таящихся в
действиях фашизма. Во Франции демонстрация народных симпатий к Союзу
Советов вылилась в мощное движение рабочих масс и трудовой интеллигенции
против войны и фашизма. Пролетариат Англии в ряде городов вышел на улицы с
лозунгами недоверия консервативному кабинету.

15 августа волна растерянности прокатилась по Европе. В ночь с 14-го на
15-е вся сеть автострад Германии была закрыта для частного движения. Лишь
особо пронырливым корреспондентам иностранных газет удалось установить, что
по автострадам движутся непрерывные колонны автомобилей с войсками.

С утра 15-го были приостановлены все полеты иностранных и частных самолетов
над территорией Третьей империи. В местах скрещения железных дорог с
автострадами шторы на окнах вагонов спускались охраной СА [1], не
покидавшей поездов. Билеты продавались лишь до определенных пунктов. Выход
из вагонов на промежуточных станциях был воспрещен. Двери вагонов держались
на запоре.

Опытный глаз мог уловить причины этих строгостей: по железным дорогам
двигались воинские составы. Узловые станции были забиты эшелонами.

Европейские политики боялись раскрыть смысл этих перевозок. Буржуазные
правительства втайне надеялись, что события разыграются лишь на востоке
Европы. Разве не об этом твердили все тайные договоры последних лет? Но
действительность обманула ожидания. Осведомительная служба 2-го отдела
французского генштаба доносила: "Армия Германии мобилизована. На границе
Франции сосредоточиваются германские войска". Несколькими часами позже
началось сосредоточение итальянских войск на франко-итальянской границе.

Общественное мнение Франции было возбуждено. Оно знало, что германские
войска сосредоточены у границ, что средиземноморская эскадра англичан
появилась на африканских линиях, германский флот покинул свои базы и
крейсирует в Северном море. Наконец в полдень 16-го эскадра "неизвестной
национальности" открыла огонь по двум французским пароходам, выходившим из
устья Темзы. Огнем тяжелой артиллерии пароходы были пущены ко дну в течение
трех с половиной минут. К вечеру того же числа аналогичный случай произошел
в Сицилийском проливе, где погиб французский пароход с грузом хлопка.

Взрыв негодования охватил французское общество. Все его слои, все партии,
кроме фашистских, требовали отпора обнаглевшим агрессорам. Правительство
растерялось: оно было так же одиноко внутри страны, как на международной
арене. Пытаясь снять с себя ответственность за грядущие грозные события,
оно поручило своему послу в Москве сделать запрос советскому правительству
об его намерениях в случае нападения Третьей империи на Францию. Все хорошо
понимали, что, после демонстративного игнорирования французским
правительством франко-советского пакта и почти откровенного отрицания
взаимности обязательств, оно делало этот свой шаг не очень уверенно.

Взоры Европы обратились на Восток.

Радиоприемники ждали передач... Змеи-очереди вились у киосков. Сверстанные
номера газет неподвижно лежали в машинах с квадратом пустого места
посредине первой полосы: ждали известий из Москвы. Разносчики спали у ворот
типографий.

В Париже царила необычная тишина. Без криков и песен двигались по улицам
толпы демонстрантов. Под лозунгами Народного фронта стихийно объединились
разъединенные провокациями реакции широкие круги французского общества.
Коммунисты, социалисты, радикалы, левые католики - все были снова здесь.
Впервые за три года, чиновники шли рядом со штукатурами и мелкие лавочники
оказались в одной шеренге с металлистами. Колонны сходились к площади
Звезды и вливались в единый могучий поток народной воли, неудержимо
катившийся по Елисейским полям.

Разительным отличием этой грандиозной Демонстрации от сотен и тысяч прежних
выступлений французских масс было молчание. Ни криков, ни песен - одни лишь
сдержанные разговоры. Когда какой-нибудь энтузиаст или провокатор вскакивал
на крышу автомобиля, пытаясь что-то выкрикнуть, толпа стаскивала их
одинаково безжалостно.

Народ был начеку.

Громкоговорители до сих пор не передали ответа Москвы.

Народ не хотел пропустить ни единого слова в этом известии.

Радио упорно молчало. Зато по городу поползли слухи, колючие и липкие.
Какие-то типы шныряли в толпе. Нескольких провокаторов выловили.
Шоферу-волонтеру пришлось отвезти их в институт Скорой помощи. Когда
двигаться стало уже некуда, толпы застыли. Люди стояли на всех площадях, на
улицах и бульварах. Перед дворцом президента, перед палатой депутатов, у
монументальных зданий банков стояли пикеты Народного фронта.

Боялись провокаций. Полиции и гард-мобилям[2] нужен был только предлог,
чтобы пустить в ход бронированные автомобили. Но город был недвижим и
молчалив. Молчали опустевшие заводы, не гудели автомобили, брошенные
шоферами. Застыли на площадях безмолвные автобусы. Даже в кафе на бульварах
царила мертвая тишина. На спинках стульев белели брошенные фартуки гарсонов.

Париж молчал.

Правительство не решалось заговорить. Оно не хотело говорить правду, а
лгать в такой тишине было страшно. С его согласия "боевые кресты" пустили
своих шептунов:

"Москва не решится, она слаба... СССР покинул Францию. Франция одинока.
Франция изолирована. Германия размозжит нас одним ударом своего
бронированного кулака. Надо уступить..."

Так прошел день. Необычайно длинный и тихий для Парижа день 16 августа.

Около полуночи загремели рупоры на зданиях редакций левых газет:

"Французы! Решение Кремля состоялось. Великий Советский Союз остался верен
взятым на себя обязательствам. Он не покинет демократии в час фашистской
агрессии. Народы Советского Союза еще раз протягивают руку французскому
народу через головы всех предателей. Пожмем эту руку миллионами трудовых
рук всех честных французов. Да здравствует великий Советский Союз! Да
здравствует союз демократий всего мира!"

Молчать было немыслимо. Официальное коммюнике в сдержанной форме сообщило о
"заверениях", полученных французским послом в Москве. По тону сообщения
было видно, что это известие испугало буржуазных воротил больше, чем если
бы им сообщили об оккупации Третьей империей половины Франции.

По улицам Парижа женщины несли увитые цветами портреты советских вождей.
Короткое радио из Москвы сохраняло женщинам надежду на то, что полтора
миллиона французских солдат, стоящих на линии Мажино, избегнут нависшего
над ними кошмара. А если им придется драться, то это не будет безнадежным
броском в кровавую мясорубку воины. Французы будут драться за независимость
и свободу своей страны.

Этой августовской ночью в мертвенном свете прожекторов по улицам
французских городов, громыхая сталью гусениц, ползли танки, шуршали шинами
колонны машин. С платформ грузовиков хмуро глядели солдаты пехоты. И тут же
по тротуарам двигались процессии с высоко поднятыми транспарантами: "Мы не
хотим войны, но готовы воевать!", "Долой убийц-фашистов!", "Пора кончать с
Гитлером!"

На площадях Парижа стояли грозные толпы. Через два часа после первого
известия пришло другое:

"Посол Германии в Париже граф Фейербах опубликовал заявление: "Европа
проявляет слишком большую нервозность. Нет причин сомневаться в том, что
мир будет сохранен, если другие страны проявят необходимую выдержку".
Казалось, Берлин дрогнул, задумался... В экстренном выпуске "Ордр",
помеченном 0 ч. 30 м. 17 августа, обозреватель писал:

"...Мечущейся Европе трудно поверить тому, что есть шансы на мир. Нас хотят
уверить, будто нужно лишь сохранить немного спокойствия. Мы понимаем, чего
не договорил граф Фейербах: "Спокойствие, спокойствие! Необходима операция.
Не бойтесь нашего ножа, и вы выздоровеете". Господин Фейербах, позвольте
сказать с полной откровенностью: в ваших руках ланцет хирурга слишком похож
на нож мясника. Это не нравится Европе при всей ее привычке к
кровопусканиям..."

А Журье в "Пти Паризьен" твердил:

"Каков бы ни был истинный смысл заверений господина Фейербаха, они даны.
Даны от лица фюрера и правительства Третьей империи. Мы верим: империя
первая не нарушит границ!"

Правые газеты выуживали самые страшные, кровавые примеры прошлых войн.
"Тан" опубликовал обзор, содержащий угрожающие данные:

"Поверим на одну минуту правительствам великих европейских держав, будто в
строю их воздушных флотов на сегодняшний день состоит всего лишь 9 500
бомбардировщиков со средней грузоподъемностью всего в 1 200 килограммов
каждый. Простая арифметика скажет нам: 11,5 миллионов килограммов
взрывчатых веществ может обрушиться на головы мирных европейцев в первый же
день надвигающейся на нас генеральной свалки. А если мы возьмем более
реальную цифру, если мы удвоим число бомбардировщиков?..

Может быть вы, мои любезные соотечественники, мирные граждане, господа
чиновники, рантье, банкиры, консьержки, лавочники, инвалиды, лицеисты,
сенаторы, члены палат, чемпионы бокса и танцев, может быть, все вы, имеющие
в кармане свидетельство о непричастности к призыву, вообразите, что вас это
не касается? Неправда, господа: вас это касается. Вам, в первую очередь
вам, предназначается все, что может поднять современный
самолет-бомбардировщик и донести на глубину тысячи, а то и двух тысяч
километров за линию так называемого фронта.

Современная борьба, - это твердили в Берлине годами, - не признает никаких
ограничений со стороны договоров и параграфов, как не признает и никаких
моральных указаний. И если даже теперь, после страшных переживаний
последней войны, нации украшают себя знаком благородной гуманности, то
надвигающаяся война превратит все это в рваный клочок бумаги..."

Вместо того чтобы действовать, кликушествовали лондонские пацифисты.
Достопочтенный мистер Томас Джесс опубликовал табличку:

         "ИТОГИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ:

    Убитые (зарегистрированные)  -  9.998.771 чел.
    Тяжело раненные              -  6.295.512 -//-
    Легко  -//-                  - 14.002.039 -//-
    Пропавшие без вести (в том
    числе разорванные снарядами)
    и пленные                    -  5.973.600 -//-
    Возникшая в результате войны
    эпидемия инфлуэнцы унесла в
    1918 г.                      - 10.000.000 -//-
Итого сорок шесть миллионов человеческих жертв! Военные авторитеты
современности оценивают эффективность оружия в будущей войне втрое против
оружия эпохи войны 1914 - 1918 гг., - иными словами, в результате
предстоящей войны мы будем иметь примерно полтораста миллионов жертв. Чтобы
покрыть такой расход человеческой крови, понадобилось бы уничтожить
целиком, до последнего младенца, три таких страны, как Франция..."

В ответ народная печать громила паникеров:

"Советский Союз, окруженный с 1917 по 1922 год коалицией 14 держав, вынес
освободительную войну, возродил национальные силы и опередил
капиталистический мир. Пример СССР опрокидывает "статистику" Джесса. Надо
понять, что войны бывают разные... Война против фашизма будет священной
войной..."

Правые газеты, срывая дело национальной обороны, дали заметку, лаконизм
которой был страшнее цитат господ журналистов:

"Нам сообщают, что начальник генерального штаба и командующий армией
посетили президента республики и доложили ему, что Франция не готова к
войне. Боевая мощь Красной армии также считается недостаточной для того,
чтобы оттянуть на себя серьезные силы немцев. Даже если положиться на
маловероятный нейтралитет. Британии, Франции придется в одиночку биться с
соединенными силами германо-итальянцев..."

Правительство не опровергло этого измышления. Поднявшийся шум был необходим
премьеру, чтобы оттянуть огласку переговоров, уже начатых между Ке д0рсей и
Берлином.

Но... на рассвете 18-го сообщение об этом набиралось жирным шрифтом в
типографии "Юманите". Через два часа рабочий Париж должен был узнать
предательскую новость. Однако, когда полоса была спущена в машину,
типографию заняла полиция. Набор был рассыпан.

А между восемью и девятью утра над городом показалась группа стареньких
Кодронов единственного рабочего аэроклуба Франции в Бийянкуре. Машины шли
низко, они едва не цеплялись за крыши домов. С улиц было видно, до чего
потрепаны аэропланы. Долетев до Лувра, самолеты разошлись звездой. На
головы толпы посыпались белые хлопья листовок.

"Французы, вас хотят запугать, чтобы еще раз предать Францию. Готовится
сделка с фашистской Германией, - более позорная и страшная, чем когда-либо.
Народ, стань на защиту своих прав. Помни, что с тобой великий Советский
Союз..."

Далее следовал текст сообщения, которое должно было появиться на первой
странице "Юманите".

И снова тишина охватила Париж. Было слышно, как гудят в воздухе старенькие
Кодроны рабочего аэроклуба. Это была тишина перед страшной грозой.

17 ч. 00 м. 18/VIII

Гроза, майор Павел Романович Гроза выскочил из-под душа, крепко растерся
мохнатым полотенцем. Полотенце было особенное, жесткое, как терка. После
него кожа горела, тело делалось свежим и молодым. Это утреннее ощущение,
давно став привычным, каждый раз было приятно новым. С тех пор как Гроза
занялся высотной тренировкой и придерживался специального режима в
распорядке своего дня, он по-новому чувствовал себя, особенно полно ощущал
свое тело.

Первое время было трудновато выдерживать строгое расписание. Но потом
оказалось, что всякую работу, отдых, сон, питание - все можно точно уложить
в часы и минуты. Для начала нужно было вставать с таким расчетом, чтобы, с
одной стороны, успеть все сделать, с другой - к полетам не утомиться. Много
пришлось поработать над организацией питания. Плотный утренний завтрак
давал себя знать в полете болью в желудке. Гроза пробовал вовсе не есть -
еще хуже: на большой высоте голод усиливался до рези. Наконец Гроза нашел
верную порцию. Желудок стал вести себя отлично, и сам Гроза был в полете
спокоен. Часа в четыре организм снова напоминал о еде. К пяти Гроза садился
за стол.

Вино Гроза изгнал. Оно было не только лишним, но прямо вредным. Летчик
проверил это на себе: как-то с вечера выпил бутылку вина. Наутро пошел в
барокамеру. На "высоте" ему стало не по себе. Нет, нет, - долой вино.

Он строжайше выдерживал режим. И вот удивительно: то, что теоретически
казалось очень трудным, вести размеренную, нормальную жизнь, на деле
выходило не только просто, но даже приятно. Гроза начал высотную работу еще
до того, как на вооружение поступили нынешние машины. Приходилось драться
за каждый лишний метр высоты. Теоретическим потолком истребителей были
тогда двенадцать тысяч метров, а на деле никто больше одиннадцати с
половиной не выжимал. Но Гроза был уверен, что можно взять больше. Чтобы
добиться своего, он хотел было сделать кое-какие переделки в своем
самолете, но начальство восстало: машина строевая и проделывать над нею
опыты не полагается. Дали вместо нее Грозе сверхштатный истребитель,
числившийся в части тренировочным. С этой машиной Грозе позволили
проделывать что угодно. Мало - помалу он ободрал машину так, что, если бы в
нее кто-нибудь заглянул, не узнал бы. Начал с большого, а дошел до деталей
и двадцать - тридцать граммов. Оказалось, что без большей части предметов,
которые снимал Гроза, можно отлично обходиться. Казалось бы, педали, - как
без них летать? А Гроза - и те вытащил. Ручку управления наполовину