случаем",   все
решительно подчинено верховной воле того, кто создал мир, создал нас в
нем и управляет нами в своем высшем  разумении,  нам  непостижимом,  -
господу богу нашему.
 Кручинин терпеливо  слушал,  хотя  Грачик  отлично  видел,  какое
раздражение овладевало его другом по мере того,  как говорил пастор. И
только когда тот умолк, уже почти не скрывая иронии, Кручинин спросил:
 - Вы полагаете,  что и рукою убийцы,  кто бы он ни был, управляла
воля неба?
 - Безусловно!  -  без  тени  смущения  подтвердил пастор.  - Пути
господни неисповедимы;  мы не знаем,  зачем  это  было  нужно  высшему
разуму, и не смеем судить его. Как человек, я не могу вместе с вами не
скорбеть о том, что всевышний избрал здесь своим орудием Оле. Я хорошо
узнал  парня  и  думал,  что сумею вернуть его на путь истины.  Он был
жаден до суетных благ жизни,  но вовсе не так  испорчен,  чтобы  можно
было ждать столь страшного дела.  Для меня это тяжелый удар. Повторяю:
доля вины падает и на меня, не сумевшего молитвой и внушением удержать
его душу на пути к падению...
 - Удержать от чего? - спросил Кручинин.
 - Не  очень  хотелось говорить это кому бы то ни было,  но...  вы
иностранцы,  то, что я скажу, уйдет отсюда вместе с вами и не повредит
нашему Оле. Если он невиновен, а я утешаю себя этой надеждой, несмотря
на очевидность улик...  Да,  так я скажу  вам,  если  вы  обещаете  не
рассказывать  этого никому из здешних людей.  Не нужно натравливать их
на юношу...
 - Что вы знаете? - нетерпеливо перебил Кручинин.
 - Знаю? - пастор пожал плечами. - Решительно ничего.
 - Так в чем же дело?
 - Я хотел только сказать,  что,  несмотря  на  очевидное  всякому
стечение  обстоятельств,  складывающихся  не  в пользу Оле,  я не хочу
верить в его виновность.
 - Что вы называете "стечением обстоятельств"? - спросил Кручинин.
- Пока я не вижу ничего,  кроме этого кастета.  И нужно еще  доказать,
что он принадлежит именно Ансену.
 - Хорошо,  я скажу...  - опустив  глаза,  проговорил  с  оттенком
раздражения  пастор.  - Когда вы ходили вчера по острову,  между Оле и
убитым произошла ссора. Оле угрожал шкиперу. - Он умолк было, но после
некоторого  колебания,  словно  в нерешительности,  договорил:  - Я бы
предпочел не слышать того, что слышал.
 Грачик понял,  что  речь  идет  о  споре,  заключительные обрывки
которого слышали и они с Кручининым.
 - О чем они спорили?
 - О каком-то спрятанном богатстве,  о кладе,  что ли. Выдать этот
клад  или не выдавать?  Кому?..  Не знаю...  Я вообще не понял,  в чем
дело.  Из скромности я отошел и не стал слушать.  Кто мог думать,  что
это приобретет такое значение?
 - Да...
 - Это  - первое обстоятельство.  - Пастор задумался.  - А второе?
Второе - этот кастет.  Если бы можно было убедиться в том,  что кастет
Оле спокойно лежит у него в кармане, гора свалилась бы у меня с плеч.
 - А третье?
 - Третье?.. Когда я зашел сюда...
 - На "Анну"?
 - Да,  на "Анну", утром, чтобы поговорить с Хеккертом, шкипер еще
спал,  Оле был у себя в кубрике. Это я очень хорошо видел... Во всяком
случае  мне  показалось,  что  он  спит.  Он  лежал совершенно тихо...
Случилось так,  что, отойдя несколько десятков шагов, я вернулся сюда,
чтобы взять забытую трубку,  и,  когда вошел в каюту,  увидел то,  что
видите вы.  - Пастор поднял руку и неожиданно  осенил  труп  знамением
креста.  Помолчав,  продолжал:  - И...  да,  и самое печальное: Оле на
судне уже не было. Я не видел ни того, когда он успел сойти с бота, ни
того,  куда он направился. - Пастор мгновение колебался. - Да, в таких
обстоятельствах жалости не должно быть  места  -  грех  есть  грех,  и
содеявший его должен держать ответ не только перед судом всевышнего, а
и перед людским судом...  Поэтому я обязан сказать, что заметил фигуру
Оле, когда он бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами.
 - Вы выглянули из люка? - быстро спросил Кручинин.
 - Нет...  мой  взгляд  упал  нечаянно на иллюминатор,  и я увидел
Оле...  Право,  не смогу вам объяснить, почему я тут же не бросился за
ним.  Какая  внутренняя  сила  удержала меня?..  Потом я действительно
высунулся из люка и позвал стоявшего на  пристани  кассира.  -  Пастор
задумчиво опустил голову.
 - Кажется, нам здесь больше нечего делать, - сказал Кручинин.
 Пастор молча кивнул, и все трое сошли с "Анны".
 Кручинин внезапно остановился, словно вспомнив что-то.
 - Почему не вызвали врача?
 Пастор грустно покачал головой.
 - Немцы увезли отсюда всех врачей.
 - Так, так...
 - Я  дал  знать фогту,  - тихо произнес подошедший к собеседникам
Видкун Хеккерт.  - Он вчера уехал  на  юг  округа,  но  от  него  есть
телеграмма: к вечеру непременно будет здесь. Пожалуйста, не уезжайте и
помогите нам разобраться в этом деле.
 - Но ведь я не могу предпринять никаких действий, - нахмурившись,
сказал Кручинин.
 - Вы наш друг,  мы просим вас заняться этим делом...  Я... Я, как
брат убитого,  прошу вас...  Мы же видим,  что вы разбираетесь в  этом
лучше нас.
 - Вы действительно должны  нам  помочь,  -  подтвердил  пастор  и
спросил: - Как вы думаете, пожалуй, до приезда фогта не стоит все-таки
ничего трогать... там?
 - Конечно, конечно, - согласился Кручинин.
 - Вы чем-то расстроены? - заботливо спросил пастор.
 - Исчезновением нашего проводника.
 Пастор осторожно осведомился у  нескольких  людей:  не  видел  ли
кто-нибудь Оле Ансена?
 Нет, никто его не видел с самого отъезда на острова.
 Грачику показалось  было,  что  в толпе мелькнул клетчатый платок
Рагны Хеккерт.  Но он, по-видимому, ошибся. Ведь если бы это было так,
то пастор, наверно, именно ей, Рагне, задал бы первый вопрос. Кому же,
как не ей, было знать, куда девался Оле!
 Пастор не стал больше никого расспрашивать.  Было ясно, что он не
хочет возбуждать у жителей подозрений против Оле Ансена.
 А между тем...  Да,  между тем через несколько минут Грачик готов
был поручиться,  что еще раз видел Рагну.  На этот раз он рассмотрел и
ее лицо. Девушка показалась на миг и тотчас скрылась в толпе.
 Грачик хотел сказать об этом Кручинину,  когда они вчетвером  шли
домой,  но  тут  к  ним подошла жена почтмейстера и сказала,  что рано
поутру видела Оле за городом.
 - Я возвращалась с хутора сестры...
 - Значит, он шел в горы? - спросил пастор.
 - В горы,  конечно,  в горы, - закивала женщина. - Я и говорю: он
шел в горы.  Я окликнула его:  "Эй,  Оле,  куда ты собрался?" А он, не
оборачиваясь,  крикнул: "Здравствуйте, тетушка Свенсен, и прощайте!" -
"Что значит - прощайте!  Не навсегда же ты уходишь, Оле?" - сказала я.
А   он   все  свое:  "Прощайте,  тетушка,  прощайте".  -  Тут  женщина
отвернулась и сквозь подступившие рыдания пробормотала:  - Если  бы  я
знала,  что он...  если бы знала!..  - Не сдерживая слез,  она прижала
платок к лицу и поспешно пошла прочь.
 - Значит...  он  действительно  ушел  в  горы,  -  с нескрываемой
грустью пробормотал пастор.  - Господь да поддержит  грешника  на  его
тернистом пути!..
 Несколько времени все четверо молчали.  Каждый,  видимо,  думал о
своем.  Особенно  задумчив  был  пастор,  поддерживавший под руку едва
передвигавшего ноги кассира.
 Негромко, задумчиво и,  кажется,  ни к кому не обращаясь,  пастор
вдруг проговорил:
 - В  наше  тревожное  время,  когда  так  обострились отношения и
человеческие нервы превратились в тончайший барометр настроений,  люди
стали склонны к поискам новых сложностей в давно изученных явлениях. В
былое время даже ужасный акт пролития крови ближнего выглядел  просто:
с точки зрения закона это было преступление,  вызванное теми или иными
мотивами,  но непременно низменными. Алчность, ревность или месть были
возбудителями  микроба кровожадности.  С точки зрения церкви,  лишение
человека жизни было проступком тяжким и  трудноискупаемым.  Мы  искали
его истоков в грехе.  Психологи и писатели стремились заглянуть в душу
и разум грешника.  Они разлагали его проступок на шаги  во  времени  и
пространстве.  Но  целью  их исследования была помощь ближнему:  найти
разгадку греха - значило спасти от соблазна многих,  кого  он  еще  не
коснулся.  Человек - вот кто был целью всех мыслей и чувств.  Любовь к
ближнему двигала исследователями.
 Пастор сделал  паузу и искоса посмотрел на спутников.  Можно было
подумать,  что он ждет от них  подтверждения  или  опровержения  своих
мыслей,  хотя  ни  к кому из них он не обращался.  Но ни Кручинин,  ни
Грачик ничего не сказали.  Они продолжали идти и, словно сговорившись,
молча  глядели  себе  под  ноги.  Даже  руки у того и другого,  как по
уговору,  были заложены за спину.  Помолчав с минуту, пастор, подражая
им,  тоже заложил руки назад и так же негромко, как прежде, монотонным
голосом продолжал:
 - Что же происходит теперь? Сердце христианина исполняется скорби
при взгляде  на  мотивы,  руководящие  теперь  теми,  кто  берется  за
исследование преступлений. Не только злобствующие человеконенавистники
фашисты,  но даже вполне  благонамеренные  люди  из  рядов  демократии
поддаются  соблазну политического толкования любых поступков человека.
В  самых  обыденных  и  глубоко  личных  случаях  они  ищут  политику.
Политика?!  Это  язва,  разъедающая личную жизнь человека,  созданного
всевышним  для  счастья  и  благоденствия.  Политика!   Это   ядовитая
ржавчина,   испепеляющая  душу  и  сердце.  Из-за  остроты  того,  что
происходит в мире,  люди склонны всюду видеть эту проклятую  политику,
политику и снова политику! А ведь на поверку, если хорошо разобраться,
с позиций истинного христианина,  то оказывается,  что  большая  часть
противоречий,  в  особенности так называемых,  классовых противоречий,
выдумана...
 Тут речь  пастора вдруг как бы споткнулась.  Это был лишь краткий
миг,  но Кручинин хорошо понял,  что пастор удержал готовое  сорваться
слово "коммунистами". Однако вместо этого пастор сказал:
 - Да,  противоречия  выдуманы  экстремистами...  Именно   это   и
привлекло  меня  к  социал-демократам.  Они  не  сторонники обострения
противоречий.  Христианская доктрина сглаживания углов  согласуется  с
социал-демократической  практикой  примирения жизненных противоречий -
немногих  истинно  существующих   и   многих   выдумываемых   крайними
элементами.  Умиротворение  умов  -  вот цель моей деятельности.  Ей я
посвящаю свои силы,  всю мою жизнь... - Тут он обернулся к Кручинину и
обратился  прямо  к  нему:  -  Как  христианин,  как  священник  и как
социал-демократ предостерегаю вас:  не ищите в  сегодняшнем  печальном
случае  политику.  Незачем искать заговор там,  где речь идет о тяжком
грехе слабого человека.  Пусть стезя политической интриги  не  увлечет
вас.   К  великому  счастью  этого  народа,  здесь  мало  интересуются
политикой.  Мы с вами должны отыскать виновного в тяжком проступке  не
для того,  чтобы нажить на этом политический капитал,  а ради спасения
его заблудшей  души  чрез  кару  и  покаяние  и  ради  предостережения
христиан  от  соблазна...  Да  поможет вам господь на этом благородном
пути. Аминь!
 - Мы   вам  очень  благодарны  за  прекрасную  лекцию,  -  сказал
Кручинин.
 - Проповедь больше приличествует моему сану,  - скромно потупился
пастор.  - Я буду рад,  если в словах,  произнесенных моими устами, вы
найдете крупицу мудрости того, кто создал мир и правит им.
 Пастор остановился и ласково обратился к кассиру:
 - Милый Видкун,  я оставляю вас на попечение этих добрых людей...
Да поможет вам бог перенести великое горе,  ниспосланное для испытания
нашей веры. Пусть слово ропота не сорвется с ваших уст. Простите...
 Пастор приподнял шляпу и  завернул  за  угол.  Отбрасываемая  его
фигурой  длинная  тень причудливым черным шлейфом извивалась за ним по
неровным камням мостовой.


Язык следов

 И опять друзья долго шли молча.  В тишине безлюдных  улиц  громко
отдавались  стук  их  подкованных  горных  ботинок  и  шаркающие  шаги
кассира, уцепившегося теперь за локоть Грачика.
 - Дорогой мой,  наша профессия полна противоречий, - сказал вдруг
Кручинин тем спокойным,  почти равнодушным тоном,  каким обычно  делал
замечания именно тогда,  когда хотел, чтобы Грачик их хорошо запомнил.
-  Иногда  мне  кажется  просто  удивительным,  как  находятся   люди,
способные  совместить  в  себе  противоположные качества,  необходимые
человеку, посвятившему себя расследованию преступлений. Начать хотя бы
с того, что каждый из них должен быть способен принимать самые быстрые
решения и в то же время уметь сдержать себя, сдержать свое нетерпение,
уметь ждать...  Вообще,  надо сказать,  что умение ждать,  которым,  к
сожалению,  обладают столь немногие,  необходимейшее качество в  нашей
работе.
 - Вы имеете в виду терпение? - спросил Грачик.
 - Если хочешь...  И тем оно ценнее,  чем больше внешних признаков
говорит о его ненужности.  Иногда человек сдается  "объективностям"  и
становится  жертвой  страшного  врага  - нетерпения.  Тогда уже он сам
игрушка  внешних  сил,  а  не  их   повелитель:   он   -   во   власти
обстоятельств...
 - Увы,  - насмешливо заметил Грачик, - непредвиденность, которая,
по  существу,  и есть то,  что вы именуете обстоятельствами,  а другие
"случаем",  не только не всегда может быть подчинена нашей воле, но, к
сожалению,    не    может    быть   и   предвидена.   Потому   она   и
"непредвиденность", то есть тот самый господин случай, который нередко
путает карты самым умным и сильным людям.
 - Довольно,  ради бога,  довольно!  - воскликнул Кручинин и  даже
замахал руками в притворном ужасе.  - Это уже чистейший идеализм. Один
шаг до мистики. Еще материалисты древности знали, что жизнью управляют
ум  и воля,  а не случай.  Эпикур говорил,  что в жизни мудреца случай
играет незначительную роль,  самое же важное и  самое  главное  в  ней
устроил  ум  и  постоянно  в  течение  всей  жизни  устраивает и будет
устраивать.  А что касается господина случая,  то,  по мнению философа
древности,  -  я  имею  в виду того же Эпикура,  - люди измыслили идол
случая,  чтобы  пользоваться  им  как   предлогом,   прикрывающим   их
собственную  нерассудительность.  - Кручинин рассмеялся.  - Прямо-таки
предтеча наших любителей объективных помех.  Однако,  - перебил он сам
себя,  -  почтеннейший  Видкун  не только довел нас до гостиницы,  но,
кажется,  намерен  оказать  нам  честь  и  напроситься  в   гости.   А
признаться, он мне порядком надоел.
 - Человек потерял брата,  а вы не хотите признать за ним право на
вполне  естественное  желание  быть  на  людях!  - с укоризною заметил
Грачик. - Вы же понимаете, как тяжело в таких случаях одиночество?
 - По-твоему, у него есть основание бояться призрака Эдварда?
 - С какой стати он стал бы его бояться?
 - Значит, ты этого не думаешь?
 - Конечно, нет!
 - А  уж я-то хотел было порадоваться тому,  что у тебя есть некое
решение того,  что нас интересует,  - с  усмешкой  сказал  Кручинин  и
взялся за ручку двери "Гранд-отеля".  - Так,  значит,  Видкун здесь ни
при чем?
 В вопросе Кручинина Грачику почудилась откровенная насмешка,  и в
ответ он только пожал плечами.
 Едва друзья  остались  одни,  Грачик  увидел  перед собой другого
Кручинина - того,  который  покорил  его  в  дни  первого  знакомства,
спокойного человека, ясного и точного в суждениях.
 - Дай сюда клеенку, - сказал Кручинин так просто, как будто ни на
минуту не отвлекался от того, что делал на "Анне".
 Грачик бережно разостлал клеенку на подоконнике.  Кручинин достал
кастет, осторожно освободил его от бумаги и положил на клеенку рядом с
едва заметным  следом  руки.  Посыпал  то  и  другое  тальком.  Подул.
Побеленные приставшим тальком следы стали хорошо видны на клеенке.  Но
к хромированной поверхности кастета тальк не хотел приставать.  Стоило
подуть,  как  порошок  весь  слетел.  Грачик вопросительно поглядел на
Кручинина. Тот взял кастет и, внимательно присмотревшись, протянул его
Грачику со словами:
 - По-моему,  след и так хорошо виден,  а тальк тут  держаться  не
будет...  Попробуй  составить  формулы  следа на клеенке и на кастете.
Вероятно,  оба принадлежат одному и тому же лицу.  И если  этим  лицом
окажется наш милейший Оле...
 Кручинин не договорил. По-видимому, мысль о виновности проводника
была  ему  так  же неприятна,  как Грачику.  Но Кручинин был человеком
реальностей и долга,  личные симпатии не могли бы повлиять на  выводы,
диктуемые  системой доказательств.  Видя,  что Грачик без особой охоты
принимается за дело, он настойчиво повторил:
 - Постарайся  разобраться  в этих следах и,  притом...  как можно
скорей.
 В результате  тщательной  работы  Грачик  смог  составить формулы
папилярных узоров на клеенке и на кастете. Он считал, что отпечаток на
клеенке  оставлен  левой  рукой,  на кастете - правой.  Таким образом,
получила первое подтверждение версия  Кручинина  о  том,  что,  нанося
правой рукой удар по шкиперу, преступник был отделен от него столом и,
чтобы дотянуться до жертвы,  левой рукой оперся о стол.  Вторым важным
обстоятельством  было  то,  что  нанести  удар на таком расстоянии мог
только человек большого роста...
 - Кого   из   обладателей  такого  роста  ты  мог  бы  взять  под
подозрение? - спросил Грачика Кручинин.
 Грачику не  нужно  было долго думать,  чтобы ответить вопросом на
вопрос:
 - Неужели все-таки Оле Ансен?
 По-видимому удовлетворенный   этим,   Кручинин   продолжал   свои
размышления вслух:
 - Удар нанесен один,  и такой силы, что шкипер был убит на месте.
Кто из окружающих шкипера обладал такой физической силой?
 И Грачик снова должен был сказать:
 - Опять Оле Ансен?
 - Что нам остается сделать,  чтобы окончательно убедиться  в  его
виновности?
 - По-видимому,  идентифицировать его личность  по  отпечаткам  на
клеенке и на кастете.
 - А как мы установим интересующее нас обстоятельство?  Есть у нас
какой-либо  предмет,  носящий  отпечатки  пальцев  Ансена ?  - спросил
Кручинин.
 - По-моему, нет, - в нерешительности ответил Грачик.
 - Посмотрим,  - ответил Кручинин.  - Если не  трудно,  принеси-ка
наши рюкзаки, они хранятся у хозяйки в чулане.
 - Ваш и мой?
 - Нет, твой, мой и Оле.
 Грачик молча отправился исполнять поручение.  Кручинин  взял  обе
карты,   по   всем   правилам   составленные   Грачиком  на  основании
дактилоскопических  отпечатков  на  клеенке  и  кастете.  Внимательно,
квадрат   за   квадратом,   дробь  за  дробью,  он  проверил  формулы,
проставленные Грачиком для  каждого  пальца,  и  сверил  окончательный
результат.  Кручинин  слишком хорошо знал,  какое значение будет иметь
эта улика для суждения о виновности Оле Ансена. И вот, задумчиво глядя
на  эти карты,  он вдруг снова замер,  словно прислушиваясь к какой-то
собственной, едва прозвучавшей в сознании мысли. Потом встрепенулся и,
поспешно отыскав лупу, устремился к окну, где лежала клеенка. Перенеся
ее на стол, под самую лампу, он принялся сызнова исследовать.
 Когда через  четверть  часа  распахнулась дверь и Грачик втащил в
комнату три рюкзака - среди них и огромный,  как дом,  рюкзак  Оле,  -
Кручинин, не отрываясь от работы, поманил к себе молодого человека.
 - Смотри!..  Да нет же, сюда, сюда... - и ткнул пальцем в клеенку
на расстоянии примерно полуметра от следа, уже изученного Грачиком.
 В косом свете лампы Грачик разглядел едва различимый,  но все  же
неоспоримый след руки.
 - Правая рука того же самого человека,  который стоял у стола. Он
опирался двумя руками...  Понял?.. Это раз. И второе: выведенные тобою
дактилоскопические формулы верны,  но так же  верно  и  то,  что  след
правой  руки  на  клеенке  оставлен  не тем человеком,  который держал
кастет.  Гляди-ка,  руки  разного  размера,  и  рисунок  совсем  иной:
короткие, толстые - тут, а там...
 Несколько мгновений Грачик,  ошеломленный этим  открытием,  молча
смотрел на учителя. Потом медленно, словно через силу, проговорил:
 - Значит...  их было двое?  Двое из трех:  Оле, кассир, пастор!..
Двое из трех... Это не менее ужасно.
 - Если ты сравнишь след