требует  от нас благо народа.  Таков высший закон
жизни для юриста...  - Кручинин на минуту задумался. - Тебе теперь уже
следует понять:  только слепцы не хотят видеть того, что далеко не все
в нашей жизни,  в нашем обществе  благополучно.  Лечение  язв,  веками
разъедавших общественный организм, оказалось куда более трудным делом,
чем представлялось нам,  взявшимся за это дело.  Мы шли в уверенности,
что  несколько  решительных ударов скальпеля - и с зараженными местами
будет покончено.  Не вышло!  Жизнь оказалась сложней  и  неподатливей.
Очковтиратели - а их сколько угодно и в нашей области - любят болтать,
будто все зло в пресловутом капиталистическом мире, из которого миазмы
разложения   заносятся   к   нам,  подчас  умышленно.  Чепуха,  Сурен!
Теоретически  дело,  конечно,  в  тех  пережитках  рабского  сознания,
которые еще крепко сидят в людях.  Не думай,  что я имею в виду мелких
воришек,  зарящихся на чужое добро вместо того,  чтобы честным  трудом
добывать свое.  Директор магазина, норовящий из-под полы продать товар
с незаконной накидкой в свою пользу,  хуже карманника.  И во сто  крат
отвратительней  такого  директора бурбон,  восседающий в мягком кресле
уютного кабинета, воображающий себя настоящим вельможей, незаменимым и
незыблемым хозяином жизни.  Он по-настоящему свихнулся из-за того, что
народ доверил ему высокий и ответственный пост,  на котором он  обязан
блюсти   интересы   государства.   А  он  вместо  того  превратился  в
бездельника - идеал членов могучей секты самообслуживания  и  чванного
самодовольства.
 - Ох,  Нил Платонович!  - В голосе  Грачика  звучало  откровенное
сомнение,   какое  он  редко  позволял  себе  высказывать,  беседуя  с
Кручининым.  - Это само пахнет уже опасным чванством.  Эдакий пуризм с
вашей  стороны может увести очень далеко от реальной действительности,
от жизни. Люди хотят жить...
 Кручинин не дал ему договорить:
 - Ты говоришь "жить"?  Да,  я за это,  но жить нужно  честно.  Ты
говоришь "жизнь"?.. Да, милый друг, я за жизнь. Я не чистоплюй, мнящий
себя выше других рядовых людей;  я не против  принципа  "живи  и  жить
давай другим",  я его сторонник и всю жизнь старался его осуществлять.
Я за,  я за!  Но я решительно  против  людей,  делающих  этот  принцип
средством взимания благ земных с тех, кому они "жить дают".
 - Ну,  это уже из области мздоимства!  - возразил Грачик.  -  Тут
остается только хватать за руку.
 - Не всегда,  не всегда!  - оживленно воскликнул  Кручинин.  -  К
сожалению, наш аппарат правонадзора и правосудия иной раз считает, что
его  функции  возникают  лишь  там,  где  нарушены  писаные  параграфы
"правил".  На мой взгляд,  это неверно.  Мы обязаны вмешиваться в суть
этих самых "правил", если они отходят от правды жизни.
 - Не  слишком  ли  многое  вы  подвергаете критике,  а значит,  и
сомнению?  - покачал головою Грачик. - "Правила", как вы их называете,
пишутся  не  с  бухты-барахты...  и достаточно высоко,  чтобы быть вне
критики.
 - Нет,  нет!  Ничто  не может быть вне критики,  ничего не должна
обходить чистая и справедливая мысль прокурора.  Я  имею  в  виду  тот
идеальный, высокий смысл термина, какой ему придавала революция. А мы,
люди, ведущие расследование, должны давать в руки прокурора и судьи не
перечень  нарушенных  статей кодекса,  а социальный и моральный анализ
дела,  вскрывать его противоречие идеальному пониманию  закона,  иначе
говоря - морали, народной морали, партийной морали, советской морали!
 - Вот где могла бы сделать свое дело литература! - сказал Грачик,
который   никак   не  мог  отрешиться  от  юношеских  представлений  о
взаимодействии жизни и литературы и о высоком назначении писателя.
 - К  сожалению,  кое-кто и в литературе представляет нашу функцию
слишком примитивно. Что общество, по существу говоря, знает о нас? Где
литература  о  нашей работе,  о людях нашей нелегкой профессии?  Ее же
почти нет, - сказал Кручинин и развел руками.
 - Не  так,  совсем  не  так!  -  горячо возразил Грачик.  - А так
называемая "детективная" литература?  Пожалуйста,  целая библиотека! Я
не  говорю  о  том,  что  она  заполняет эту брешь,  но ведь некоторое
представление  она  дает  -  хотя  бы  о  той  стороне  дела,  которая
называется раскрытием преступления.
 Кручинин покачал головой.
 - К   сожалению,  -  сказал  он,  -  искатели  легкого  заработка
дискредитировали и этот жанр в буржуазной литературе. То действительно
серьезное  и  интересное,  что  в этом направлении сделала литература,
относится ко временам довольно давним.  По,  Честертон,  Дойль  -  они
несколько  приблизились  к  вопросу,  приподняли  завесу  над  сложной
деятельностью сыщика в широком понимании его профессии.  Там  читатель
может кое-что узнать если не об этической стороне вопроса,  то хотя бы
о технике профессии  и  технологических  процессах  расследования.  Те
авторы  понимали,  что  пишут,  и  знали,  как  написать.  Те писатели
работали  всерьез.  Но  современная  нам  западная  литература  занята
низкопробными пустяками,  развлекательством тех,  кому нечем заполнить
досуг.  Дело  доходит  подчас  до  идеализации  гангстеризма  в  угоду
примитивным  вкусам  примитивного  читателя.  Тут  забыта даже функция
служения своему обществу - все  на  службу  низким  вкусам.  Будь  жив
пресловутый  Альфонс Капоне,  он,  начитавшись этих романов,  наверно,
вообразил бы себя подлинным героем и солью земли и с  чистой  совестью
мог  бы  предложить  свою  кандидатуру в президенты.  В подобного рода
литературе - ни крошки поучительности, ни грана идеи.
 - Чего-чего,  а  идеи-то  там  вполне  хватает!  -  запротестовал
Грачик.  - Вы же сами сказали:  все то,  на чем  зиждется  современное
буржуазное общество - "священное" право собственности,  - отстаивается
и утверждается этой литературой с завидной яростью.
 - Друг мой,  то, о чем ты говоришь, я не отношу к области "идей".
"Идеи человеконенавистничества",  "идеи эксплуатации  себе  подобных",
"идеи  наживы"?  Как  же  можно называть это "идеями" вообще?!  Это же
просто духовный гангстеризм, порожденный моральным обнищанием. Когда я
произношу  слово  "идея",  я  имею в виду подлинные духовные ценности.
Их-то ты не найдешь в литературе,  которая  должна  была  бы  показать
читателю высокие цели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества.
А ведь,  на поверку,  там ни на  йоту  воспитательности,  ни  на  грош
идейности.
 С выражением  лица,  показывавшим  его  неподдельное   огорчение,
Кручинин продолжал:
 - Разумеется,  нам  мало   дела   до   того,   как   ведут   свое
идеологическое хозяйство они. Это их дело. Но я хочу сказать, что есть
такие области в нашей работе,  где отбор должен производиться с  малых
лет.  И  не  по каким-то там методам психотехники,  черт побери,  а по
принципу личной тяги, влечения, зараженности!
 Чем дальше Кручинин говорил,  тем взволнованней звучал его обычно
такой ровный голос.
 - Есть  профессии,  требующие от своих адептов призвания.  Нельзя
научить человека стать художником или писателем, ежели нет в нем искры
божьей,  ежели  нет  таланта.  Учение  должно  вооружить его знаниями,
необходимыми для использования таланта.  Да.  Но и тогда талант  будет
использован  лишь  при  одном  условии  -  при  наличии непреодолимого
влечения.  Талант требует выхода - только тогда он даст плоды. А вовсе
не обязательно,  чтобы человек,  обладающий даром зарисовывать видики,
стал художником. Вовсе нет... - Вдруг Кручинин умолк, спохватившись. -
О чем я, бишь? Ах, да, о призвании! И я считаю, что в нашем деле также
невозможно без таланта и без призвания.  Это не ремесло.  Наше дело  в
родстве  с искусством.  И тут-то литература,  раскрывающая все стороны
нашего дела, должна была бы смолоду увлечь сюда тех, у кого есть шишка
расследования.  Только увлеченный может стать чем-то в нашем деле,  не
став чиновником или холодным ремесленником.  Что говорить,  наше  дело
немножко  окрашено  авантюризмом...  в  хорошем смысле этого слова.  И
почему литература не подхватывает его романтику,  почему не показывает
ее  читателю,  особенно юному,  - не понимаю!  Ей-ей,  не могу понять!
Сколько отличных людей пришло к нам через увлеченность!  К  сожалению,
был такой период, когда у нас считали, что преданным может быть только
тот,  кто  "послан",  а  не  тот,  кто  пошел  сам.   Иными   словами,
"мобилизация", а не тяга...
 - Если судить по американской литературе,  -  заметил  Грачик,  -
именно  в  Штатах  борьба  с преступностью поставлена на научную базу.
Федеральное бюро расследований,  пресловутое ФБР,  -  это  же  кладезь
современных достижений науки и техники в области криминалистики!
 - Да,  да,  конечно.  Медицина, биология, археология, все разделы
современной науки,  от механики до рентгенологии,  все тонкости химии,
органической и неорганической,  гидродинамика  и  математика,  -  все,
вплоть  до  нынешней  кибернетики,  пришло  на службу криминалистики и
впряжено в оглобли этого самого ФБР.  Но беда в том, что вся эта наука
и  вся  эта  техника  направлены совсем не туда,  куда их следовало бы
направить и куда направляем их мы,  - сказал Кручинин. - Функции ФБР -
антиобщественны,  поскольку оно,  это ФБР, находится во власти реакции
целиком и полностью.  Про аппарат их полиции и юстиции не скажешь, что
он является установлением,  предназначенным для оздоровления общества.
Огромная опухоль преступности  в  буквальном  смысле  слова  разъедает
организм  буржуазного  общества,  но  ФБР и не думает удалять ее.  Оно
борется с нею лишь  постольку,  поскольку  того  требует  безопасность
жизни и собственности верхушки общества. Там судья, криминалист, сыщик
- слуги тех,  кто им платит.  Нашим людям даже  трудно  поверить,  что
гангстерскому  синдикату  можно просто заказать "убрать" нежелательнее
лицо,  и по таксе,  существующей в этом  синдикате,  с  ним  покончат.
Правда,  такса эта высока.  Ведь в нее входит оплата снисходительности
полиции и правосудия.
 - Да,  мне  казалось,  что...  -  начал было Грачик,  но Кручинин
остановил его движением руки и продолжал:
 - Вот  ты  спрашиваешь  меня:  можно  ли,  имея постоянное дело с
преступлениями,  аморальностью,  с  носителями  правонарушения,  часто
отрицающими  все,  что  есть  святого у человека,  попирающими правила
общежития и отбрасывающими мораль всюду, где она мешает удовлетворению
их низменных стремлений,  - можно ли в таких условиях сохранить веру в
чистоту человека и оставаться чистым  самому?  А  что  же,  по-твоему,
хирург, удалив раковую опухоль, стал менее чист, чем был? Пустяки! Вид
этой  опухоли  не  сделал  его  противником  красоты.  Напротив,   он,
вероятно,   только  еще  больше  захочет  видеть  красивое,  верить  в
здоровое, наслаждаться жизнью во всей ее полноте. - Кручинин на минуту
задумался и,  помолчав,  поглядел на Грачика. - Разве ты, мой друг, не
видишь благородства миссии освобождать жизнь для всего чистого,  всего
светлого,  что растет так целеустремленно,  так победоносно?  - И тут,
снова заметив желание Грачика заговорить,  Кручинин сказал  громче:  -
Можно  подытожить  эту  мысль  положением  о служении делу переработки
самих нравов,  испорченных волчьими законами волчьей жизни,  в которой
столько веков барахталось человечество.

 Взаимные симпатия   и   доверие,   которые   Грачик   и  Кручинин
чувствовали друг к другу,  привели к тому,  что в дальнейшей жизни они
много   и  плодотворно  сотрудничали.  Впрочем,  слово  "сотрудничали"
неверно определяет их  отношения.  Нужно  было  бы  сказать,  что  Нил
Платонович  с  таким  же  увлечением  вводил молодого друга в тонкости
своего дела, с каким тот стремился их постичь.
 Стоит сказать,  что  Нил Платонович был вовсе не легким учителем.
Не очень легким - из-за своего природного упрямства - учеником  был  и
Грачик.  Но,  так или иначе,  к тому времени, когда полковник Кручинин
временно оставил работу,  он мог уже без натяжки  сказать,  что  имеет
вполне  достойного преемника:  кругозор и знания Грачика расширялись с
каждым  днем,  интерес  к  делу  неуклонно  повышался.  Возможно,  что
кого-нибудь другого на месте Кручинина испугала бы кажущаяся наивность
ученика.  Но Нил Платонович успел изучить его характер и знал, что эта
простоватость - отчасти результат душевной чистоты, а отчасти и просто
поза.
 Нужно ли  тут  говорить  о  той  стороне  жизни  героев,  которая
находится  за  рамками  их  служебной  и  общественной   деятельности,
составляющих суть настоящих записок? Эту вторую жизнь всякого человека
у нас принято называть личной, как будто его общественная деятельность
является  для  него  чужой.  Разумеется,  и  такая личная жизнь была у
Кручинина, как у всякого любящего жизнь и людей человека. Но, несмотря
на дружбу,  крепнувшую между ними, эта сторона жизни Кручинина никогда
не бывала предметом их бесед.


"Анна" идет, к архипелагу

 Завтрак, приготовленный фру Эдой,  не был особенно изысканным, но
все  же  это  не  были  и  плоды кулинарных усилий Оле:  разогретые на
спиртовке консервы с хлебом, немного подрумяненным в маргарине.
 При всем  том,  что  Кручинин  не  считал  себя  гурманом,  он  с
нескрываемым удовольствием  отведал  каждого  из  шести  рыбных  блюд,
каждого из трех сортов сыра и обеих колбас.  Овсяная каша могла бы уже
завершить этот обильный завтрак,  но невозможно было отказаться  и  от
внесенного Эдой румяного омлета с клубничным вареньем, - его шипение и
аромат соблазнили бы хоть кого.
 Отхлебывая кофе со сливками, Кручинин хмурился на залитое солнцем
окно и лениво отвечал на  оживленную  болтовню  Грачика,  которого  не
уходил даже пышный завтрак Эды.
 Они еще сидели за столом,  когда явился Оле Ансен. Он был прислан
шкипером,  чтобы  показать  друзьям  дорогу  к  пристани и принести на
"Анну" продукты, приготовленные хозяйкой для их морского путешествия.
 - Решили стать моряком? - спросил Грачик у Оле.
 Ансен беззаботно рассмеялся.
 - Теперь я матрос на "Анне".  Но ведь у нас тут все моряки.  Рыбу
не ловят в горах!
 Трудно было  совместить  то,  что вчера тут говорилось об Оле,  с
ясным и,  как казалось  Грачику,  чистым  образом  этого  добродушного
малого.  Глядя  на  проводника,  Грачик  не  мог найти объяснения злым
россказням.
 Кручинин же, как казалось, и не задумывался над такими пустяками.
Он продолжал с хозяйкой беседу о местных  песнях,  которые  его  очень
интересовали.  Даже  заставил  ее  спеть  своим  надтреснутым  голосом
две-три из них.
 Кручинин спросил и у Оле, не знает ли он каких-либо песен. Парень
на минуту сдвинул  брови,  соображая,  по-видимому,  что  лучше  всего
исполнить,  и  запел  неожиданно  чистым  и  легким,  как звон горного
потока,  баритоном.  Он пел о горах,  о девушках с  толстыми  золотыми
косами, живущих в горах у самого синего моря.
 - Вы любите песни? - спросил он, окончив.
 - Да, - сказал Кручинин. - Я собираю их везде, где бываю.
 - Наш пастор тоже собирает песни и  сказания,  -  заметил  хозяин
гостиницы,  до сих пор молча стоявший,  прислонившись плечом к стене и
покуривая трубку.  - Он даже записывает их на этакий аппарат. Я забыл,
как он называется. Что ты скажешь, Эда?
 - Эта машинка здесь,  - ответила хозяйка. - Я ее спрятала. Думала
- может быть, из-за нее могут быть неприятности.
 - Неси-ка, неси ее. Пускай гости посмотрят, - сказал хозяин.
 Хозяйка вынесла   портативный   магнитофон   вполне   современной
конструкции с приделанным к нему футляром для  запасных  лент.  Запись
велась  на  пленку  и  позволяла  тут  же  воспроизводить  ее  простым
переключением рычажка.
 - Умная штука! - восхитился хозяин. - Сам поешь, сам слушаешь.
 - Да,  наверно, дорогая вещь, - уважительно согласилась хозяйка и
фартуком смахнула с футляра пыль.
 Кручинин одну за  другой  поставил  несколько  лент,  прослушивая
записи, сделанные пастором.
 - Нужно   будет   попросить   разрешения   воспользоваться   этим
аппаратом, - сказал он.
 - Пастор, наверное, уже на "Анне", - сказал Оле.
 - На "Анне"? - удивился Кручинин.
 - Он тоже  решил  пойти  с  этим  рейсом,  -  хочет  побывать  на
островах.
 - Ах, вот что! Подбирается приятная компания.
 - Если не считать дяди Видкуна, - пробормотал Оле.
 - Как, и кассир тоже?!
 - Кажется, да.
 К пристани друзья шли тихими уличками городка. Как все прибрежные
города  этой  страны,  и  этот  городок  пропах морем и рыбой.  Рыбой,
казалось,  отдавало все - даже стены домов  и  камни  мостовой;  рыбой
пахло  всюду,  вплоть  до  аптеки и почты.  Но здесь этот запах не был
отталкивающим.  Напротив того,  он казался таким же  непременным,  как
крахмальные  занавески  на окнах или начищенная медь планок на дверях.
Здесь все  было  подчеркнуто  чисто  и  потому  уютно:  домики,  тесно
сошедшиеся по бокам мостовой - такой узкой,  что на ней не разъехаться
встречным  повозкам;  маленькие  лавки,  с  витрин  которых  аппетитно
глядели связки кореньев,  колбасы и...  бананы.  Много бананов,  много
лимонов, яблок. Чуть ли не в каждой лавке, не исключая сапожной, можно
было купить фрукты и соки.  Это было так соблазнительно, что Грачик не
мог отказать себе в удовольствии приобрести на дорогу несколько  яблок
и бутылку прозрачного, как солнечный луч, лимонного сока.
 Встречные прохожие здоровались с русскими приветливо, словно были
их давнишними знакомыми.  Кручинин и Грачик понимали,  что это радушие
относится не столько  к  ним  обоим,  случайным  приезжим,  сколько  к
великому народу, представителями которого они тут оказались.
 Грачик издали увидел у пристани приземистый  зелено-белый  корпус
"Анны".
 В сторонке,  поодаль от толпы,  стояли Оле и Рагна.  Они  стояли,
взявшись за руки, как, бывает, держатся дети, и о чем-то беседовали. У
Рагны было все такое же сосредоточенное лицо,  как накануне.  Оле  же,
вопреки обыкновению,  был весел и то и дело смеялся.  При виде русских
он высоко подбросил руку девушки и  бегом  пустился  к  "Анне".  Рагна
глядела ему вслед по-прежнему сосредоточенно, без улыбки.
 На борту "Анны" гостей уже ждали шкипер и пастор. Кассир, заложив
руки за спину и ссутулив плечи, медленно прохаживался по пристани.
 Увидев, что бот отваливает без младшего Хеккерта, Грачик крикнул:
 - Разве вы не едете с нами?
 Видкун скорчил гримасу отвращения и угрюмо пробормотал:
 - Есть  на свете люди,  от которых хочется держаться подальше.  -
При этом его мутные, алые глаза уставились на Оле Ансена, как ни в чем
не бывало сматывавшего причальный конец в аккуратную бухту.
 О том,  что сделали с этой страной оккупанты, Кручинин мог судить
по   толпе,   быстро   собравшейся  у  причала,  чтобы  посмотреть  на
отправление "Анны".  Здесь,  где каждый человек,  по верному замечанию
Оле,  был  моряком,  потому  что  был рожден рыбаками,  сам становился
рыбаком и рыбаком умирал,  даже грудного младенца нельзя было  удивить
видом рыболовного бота; здесь учились, женились, пировали - все делали
между двумя выходами в море;  здесь море считалось  мертвым,  если  на
горизонте  не  маячило  несколько  сотен  парусов  и  не стучала сотня
моторов.  Люди здесь жили морем,  крепче всего на свете любили море  и
больше  всего на свете ненавидели море.  Еще на рубеже последнего века
статистика говорила,  что на один только архипелаг,  куда  теперь  шла
"Анна",  на  лов  за  год выходило около двадцати тысяч судов.  Из них
пятнадцать тысяч возвращались нагруженные рыбой до рубок, а пять тысяч
становились жертвами моря. Гибель четвертой части судов, выходивших на
лов в океан,  по-видимому,  даже не считалась  здесь  слишком  высокой
платой  Нептуну  за  сокровища,  какие  приходилось  уступать рыбакам:
треска и палтус кормили и одевали  народ;  салака  и  селедка  служили
основой  его  скромного  благополучия  и  экспорта.  И вот теперь люди
пришли поглазеть,  как на диковинку,  на "Анну",  потому что она  была
единственным моторным суденышком, пережившим войну.
 Мало у кого из оставши