калитки кладбища тоже  не  покосилась,  как  у  художника,  -
Грачик  не раз сиживал на ней,  любуясь закатом и,  право,  никогда не
замечал  такой  "художественной"  кривизны.  Не  видел  там  Грачик  и
остатков  ветхой  изгороди в углу,  у обрыва.  Ей-ей,  Кручинин немало
нафантазировал!  В этом,  разумеется,  нет ничего дурного,  - какой же
художник не дополняет натуру тем,  что ему хотелось бы на ней видеть?!
Но зачем же тогда разговоры насчет тренировки глаза и прочее?!
 - Вы  подрисовали  тут  кое-что от себя,  - мягко сказал Грачик и
указал на занимающую передний план гранитную плиту заброшенной могилы.
- А вот и просто ошибка, смотрите.
 На могильном камне ясно виднелись высеченные цифры.  Но в дате  -
"1814" Кручинин почему-то старательно выписал четверку задом наперед.
 - Это   художественная    деталь,    выдуманная    вами    для...
оригинальности? - не без удовольствия заметил Грачик.
 - Ради оригинальности?  - спокойно  переспросил  Кручинин,  и  на
мгновение брови его сошлись у переносицы.
 - Во всяком случае,  от себя,  - поправился Грачик,  заметив, что
его слова задели художника.
 - От себя? - снова сказал Кручинин и, прищурившись, пригляделся к
полотну. - Перед заходом солнца мы с вами пройдемся туда и сличим этот
набросок с натурой... Хотите?

 Когда они пришли на погост,  был тихий,  спокойный вечер.  Солнце
висело над самым горизонтом,  заливая небо багрянцем, расплывавшимся к
облакам в лиловую завесу,  и  только  западные  краешки  их  розовели,
полосуя  небо  прозрачными щелями.  Сквозь них светилось слабое пламя,
еще тлевшее где-то в вышине,  отгороженной от  земли  их  серо-лиловой
завесой.  Это  было  то  самое зрелище,  глядя на которое редко кто не
проговорит:  "Изобрази такое художник - скажут "выдумал".  Фраза  эта,
словно  заготовленная  на  веки  веков,  вылетает  у большинства почти
непроизвольно,  хотя все тут  же  усмехаются  ее  избитости.  Едва  не
сорвалась  она  и  у  Грачика.  Но  стоило  ему  перевести  взгляд  на
кручининское полотно - и  пришлось  прикусить  язык:  небо  на  западе
выглядело  именно  таким,  каким  изобразил  его  Кручинин.  Освещение
погоста оказалось переданным очень верно. В первый момент Грачика даже
ошеломило  это  поразительное  сходство трудно передаваемых полутонов.
То,  что виднелось на горизонте,  казалось увеличенным  до  гигантских
размеров  кручининским полотном.  Но каково же было удивление Грачика,
когда он увидел,  что кресты,  представлявшиеся  ему  прежде  стоящими
ровными рядами,  оказались наклоненными в разные стороны,  повернутыми
под различными углами один к другому.  А вот и скамеечка,  на  которой
Грачик сидел столько раз, не заметив, что она похилилась. Предчувствуя
свое полное поражение,  Грачик подошел к  могильному  камню.  Вероятно
выбитая   рукой   неграмотного  сельского  каменщика,  дата  выглядела
действительно необычно.
 Все остальное на погосте было так, как на этюде Кручинина.
 - Неужели вы видели  все  это  только  раз,  и  то  накоротке?  -
удивленно спросил Грачик.
 - Не больше десяти минут,  - с нескрываемым удовольствием ответил
Кручинин.
 - Феномен, настоящий феномен! - восторженно проговорил Грачик.

 Их знакомство  не  закончилось  в  санатории,  как  заканчивается
большинство подобных знакомств. Они, как условились, вновь встретились
в Москве, ближе узнали друг друга, сошлись.
 Грачик узнал от Кручинина историю его жизни.
 Кручинин родился в Ялте. Еще гимназистом он обнаружил способность
к  рисованию.  Делал  этюды  на  продажу,  и  курортная публика охотно
покупала его маленькие акварели с видами Крыма.  Это  было  тем  более
кстати,  что  Нил рано осиротел и должен был вносить лепту в небогатое
хозяйство  приютившей  его  тетки.   Живопись   была   куда   приятнее
обязанностей  репетитора  у маменькиных сынков,  привозимых в Крым для
укрепления здоровья перед осенними переэкзаменовками.
 Юный Кручинин  задался  целью  во  что  бы  то  ни стало окончить
гимназию и старался уложить свои занятия живописью в минимум  времени.
Именно  тут  он  и  обнаружил в себе способность - однажды внимательно
вглядевшись в пейзаж, воспроизводить его на память с точностью, вполне
достаточной   для   сувениров.  А  чем  дальше,  тем  эта  способность
становилась обостренней и в конце концов дошла  почти  до  болезненной
впечатлительности юноши.  Из обстоятельства,  облегчающего работу, она
грозила превратиться в собственную противоположность, так как виденное
днем  не  давало Кручинину покоя уже и по ночам.  Он непременно должен
был выложить на бумагу или полотно запечатленный пейзаж, чтобы от него
отделаться. Скоро он увидел, что нужно бросать это занятие, если он не
хочет свихнуться.
 Дальнейшая жизнь  Кручинина  сложилась  совсем  не  так,  как  он
мечтал.  Вместо  Академии  художеств  он   очутился   на   юридическом
факультете,  а,  окончив университет, увлекся ролью защитника в новом,
советском  суде.  И  тут  неожиданно  в  двух  или  трех  случаях  его
соревнования  с обвинением обнаружились поразительная сила его анализа
и особенности фотографически точной памяти.
 Вскоре он  оставляет  профессию  адвоката и переходит на судебную
работу.  Кручинина занимало положение личности в судебном процессе. На
первый  взгляд  ясно,  что всякий суд должен найти правду,  единую для
всех,  и результатом всякого процесса должна быть установленная  судом
объективная  истина.  В  действительности  дело обстояло так далеко не
всегда и не везде.  История не знает объективных судилищ;  объективные
судьи  были  белыми  воронами  в  своем  сословии.  Во все века у всех
народов  судьи  были  и  остаются  орудиями  господствующих   классов,
подчиняются  воле этих классов,  вершат политику этих классов.  Следуя
законам господствующих классов,  суды и судьи ищут  классовую  природу
преступлений  и карают их носителей в интересах своего класса.  Однако
несовершенство   аппарата   предварительного   следствия   в   органах
правосудия  молодого  Советского  государства  подчас мешало правильно
оценить преступление.  Непримиримость Кручинина заставила  его  искать
решения,  обеспечивающего не только раскрытие истины в процессе,  но и
гарантирующего священные права советского гражданина,  будь он жертвой
преступления или его носителем.
 На этой почве разгорелась нашумевшая в юридическом мире настоящая
война между Кручининым и неким Василевским,  отстаивавшим на страницах
печати  и   в   своей   прокурорской   практике   отжившие   положения
инквизиционного процесса.
 Обогащенный адвокатской практикой и работой за судейским  столом,
Кручинин  меняет  кресло  судьи на очень скромное положение сотрудника
криминалистической  лаборатории,  чтобы   изучить   научно-технические
методы распознавания следов преступления.
 С точки  зрения  современного  криминалиста,   научно-технические
средства криминалистики того времени были ничтожны.  Химия едва только
пришла на службу уголовного розыска. Он еще не соприкоснулся с физикой
и  в  основном  опирался  на  дактилоскопию и антропологию.  В область
баллистики розыск еще  только-только  заглянул.  Но,  так  или  иначе,
лаборатория и в те времена была уже подспорьем для криминалиста. Чтобы
считать себя вооруженным,  Кручинин должен был постичь  все,  чем  она
располагала.
 Затем наступил  длительный  период  работы   Кручинина   в   роли
оперативного  уполномоченного.  Цель  его  усилий - совместить в одном
лице  функции  и  искусство  следователя  и   криминалиста-розыскника.
Кручинин     считает,     что     созданный     Конан-Дойлем     образ
сыщика-универсалиста  совершенно  неосновательно  свысока  осмеивается
нашей литературой.  Верна была его точка зрения или нет, но он имел на
нее право.  А плоды его деятельности на поприще борьбы с преступниками
доказывают, что доля справедливости (и, может быть, не такая уж малая)
в его мнении была.  Метод дедукции мистера Холмса - не пустая  выдумка
талантливого новеллиста.


Ледник Дагерсдаль и ложка Оле

 К середине  дня  открылись  фиорды.  Немало красивых мест повидал
Кручинин,  но ему и в голову не приходило, что из первозданного хаоса,
когда  на  протяжении  многих  миллионов  лет никто,  кроме слепых сил
природы,  не работал над украшением  мира,  могло  образоваться  нечто
столь великолепное.  Только божественное воображение могло представить
себе подобным плод своих трудов.  Вероятно,  люди  трезвого  мышления,
"прозаики", скажут, что мир творился не божеством и творчество природы
не было целенаправленным.  Таким скептикам Кручинин охотно ответил  бы
словами  Александра  Бестужева  - романтика из кавказских прапорщиков:
хаос  -  предтеча   творения   чего-нибудь   истинного,   высокого   и
поэтического.  Пусть  только луч гения пронзит этот мрак.  Враждующие,
равносильные доселе пылинки оживут любовью  и  гармонией,  стекутся  к
одной сильнейшей,  слепятся стройно,  улягутся блестящими кристаллами,
возникнут горами,  разольются морем, и живая сила исчертит чело нового
мира своими исполинскими иероглифами...
 Животворящий гений человека назвал хаос порядком, нашел красоту в
нагромождении;  под его взглядом былинки ожили гармонией,  слепились в
горы,  разлились морями.  Такова созидающая сила взгляда бога  мира  -
человека,  сила  его  воображения.  Удивительный  порок или величайшее
счастье  этого  воображения  -  поражаться  бесполезным.  Что   больше
приковывает  взор  восхищенного  человека,  чем  игра  лунного света в
заиндевевшем лесу,  чем бешенство прибоя среди отвесных скал?  А  ведь
чем  одареннее  человек,  тем  больше  склонен  он к восхищению такими
"бесполезностями"...
 Кручинин глянул вдаль.  Море пользовалось каждой выемкой,  каждой
расселиной,  чтобы вторгнуться в горы.  Его  воды  -  то  зеленые,  то
темно-синие,  то  неожиданно  голубые  -  текли  в  ущельях  как реки,
терялись в теснинах гор.  Иногда они образовывали широкие  озера,  где
мог бы маневрировать целый флот, прихотливыми ручьями врезались в щели
между отвесными скалами, протачивая путь в темноту пещер.
 Краски, формы и размах - все было совершенно.
 Размышления Кручинина прервал проводник. По-видимому, Оле потерял
надежду на то, что его спутники сами тронутся в путь с приглянувшегося
им привала.  Он напомнил, что засветло необходимо добраться до берега,
ночь  не должна застать их на этом склоне.  Тут нет удобного места для
лагеря, да и продуктов не осталось даже на ужин.
 Предстояло сделать  большой круг в обход Дагерсдальского ледника.
Вешние воды горных потоков подтачивают задний край ледника,  время  от
времени  ледяная стена в сорок метров высоты низвергается в море.  Она
увлекает за собой тысячи тонн снежного покрова, накопившегося за зиму,
и  целые горы измельченной породы.  Переход ледника в такое время года
под силу только опытным ходокам.
 - Обход намного длинней прямого пути? - спросил Кручинин.
 - На пятнадцать километров,  - прикинув, сказал Оле. - Потому я и
прошу  двигаться в путь.  Иначе у нас было бы в запасе по крайней мере
четыре часа.
 - А если я все-таки попрошу у вас эти четыре часа?  - к удивлению
Грачика, спросил Кручинин.
 Оле в сомнении покачал головой.  Он не знал, что следует ответить
такому путешественнику.  Заметив его колебания,  Кручинин рассмеялся и
решительно заявил:
 - Молчите?  Вот и ответ.  Мы остаемся здесь на часок-другой.  Кто
может  пройти  мимо  этого?!  - Он обвел вокруг себя широким движением
руки.  - Кого не соблазнит такая натура,  даже  если  за  удовольствие
сделать набросок нужно заплатить переходом через два Дагерсдаля?
 - Все-таки я предпочел бы идти сейчас, - скромно ответил Оле.
 Но Кручинин  уже  сбросил  рюкзак  и  достал  коробку  с цветными
карандашами.
 - Вы  говорили о резерве в четыре часа,  а я прошу хотя бы только
два,  - настаивал он.  -  Через  два  часа  я  без  напоминания  прячу
карандаши и мы трогаемся на штурм Дагерсдаля.
 - Вы так хотите?  - с некоторым удивлением  спросил  Оле,  только
сейчас поняв задуманное Кручининым. Он снова покачал головой: - Вы мой
гость,  а значит, и хозяин. - Оле посмотрел на часы. - Два часа?.. Два
часа... не больше?
 - Два часа! - повторил Кручинин и поудобнее устроился на камне.
 Грачик понял, что учитель хочет остаться наедине с альбомом, и, в
надежде отыскать что-нибудь съестное,  принялся за исследование своего
рюкзака.
 Находка была небогатой: немного кофе на самом дне банки.
 - Если  бы  мы были вон там,  - Оле указал вниз,  где темнел край
лесной зоны,  - ваш кофе пригодился бы,  а тут...  - парень беспомощно
развел  руками:  у  них  не  осталось  ни крошки сухого спирта,  чтобы
вскипятить кофейник.
 Грачик побежал  к  краю  ледника.  Далеко  внизу  виднелась узкая
перемычка из слежавшегося снега,  по которой  им  предстояло  пересечь
ледник.  Она  возвышалась  поперек голубой ледяной реки Дагерсдаля как
топор,  повернутый острием вверх.  Грачик заглянул вниз,  куда уходили
боковые скаты этого снежного мостика.  Вначале они были белыми, дальше
становились  голубыми,  синими  и,  наконец,  исчезали  в  совершенной
черноте бездонного провала.
 Веселье Грачика исчезало по мере  того,  как  он  всматривался  в
глубину.  Он представлял себе, как придется переходить по этому узкому
лезвию  снежного  "топора",  сделал  еще  несколько  шагов  к   началу
перемычки и выпустил из рук банку.  Она покатилась по откосу - сначала
медленно,  издавая мягкий звон,  потом все  быстрее.  Звон  становился
пронзительней,  словно банка не удалялась от Грачика, а приближалась к
нему.  Вот он уже с трудом различает  прыгающее  красное  пятнышко  на
синей поверхности ската,  вот оно вовсе исчезло в темноте.  А звон все
рвется вверх и вверх,  умножаемый тысячеголосым  резонансом  пропасти.
Грачик  прислушивался с интересом,  перераставшим в страх.  Сколько же
времени будет катиться банка? Где конец ее пути, где дно пропасти?!
 Наконец, метнув  ввысь  последний  взвизг  жести,  банка умолкла.
Грачик сдвинул шапку на лоб и почесал  затылок,  но,  поймав  на  себе
взгляд проводника, натянуто улыбнулся и понимающе подмигнул в ответ.

 Кручинин сдержал слово: ровно через два часа он сложил карандаши.
По его настоянию было  решено  не  обходить  Дагерсдальский  ледник  у
верховья,  а  пересечь  его  здесь  по  перемычке,  как делали местные
жители. Оле пошел вперед, вторым шел Кручинин, Грачик замыкал шествие.
Отдохнувший, повеселевший после двух часов, проведенных с карандашом в
руках,  Кручинин легко поспевал за проводником. Идти приходилось вниз.
Если  бы  не  осыпающийся  под ногами грунт,  путь не представлялся бы
труднее  обыкновенной  прогулки  на  горнем   курорте.   Скоро   стало
чувствоваться  ледяное  дыхание глетчера,  и все чаще попадался снег в
расселинах,  в ямках и даже просто на западной стороне любой  складки.
Оле  остановился  и  размотал обвязанную вокруг пояса длинную веревку.
Один ее конец он передал Кручинину,  другой  Грачику.  Идя  последним,
Грачик должен был страховать Кручинина,  когда тот станет перебираться
через ледник.  А  потом  Кручинин  в  свою  очередь  будет  страховать
Грачика.  Веревка  была слишком коротка,  чтобы связать всех троих,  к
тому же Оле заявил,  что  не  нуждается  в  помощи.  И  действительно,
скользя  по  обледеневшему спуску к снежной перемычке,  Оле двигался и
работал с таким проворством,  что шедший за ним Кручинин ставил ноги в
уже готовые ступеньки.
 - А  теперь  не  задерживайтесь!  -  крикнул  Оле,  переходя   на
перемычку. - Ступайте легко и быстро, по моему следу!
 Он уже занес было ногу над мостом, как вдруг отдернул ее и сделал
несколько  шагов  навстречу  Кручинину.  Молчаливым движением руки Оле
остановил его,  зашел ему за спину и так,  словно  делал  что-то  само
собой разумеющееся, расстегнул ремни кручининского рюкзака.
 Прежде чем Кручинин мог сообразить, что происходит, Оле подхватил
упавший  рюкзак  и  одним движением закинул его себе за спину,  поверх
своего собственного.  Ремни кручининского рюкзака были тут же  продеты
под  ремни  рюкзака  Оле,  и,  нисколько не изменив положения корпуса,
словно на спине его не лежало теперь лишних тридцать килограммов,  Оле
быстрыми, легкими шагами двинулся по перемычке. Все было проделано так
просто,  быстро и с таким непререкаемым напором, что Кручинин не успел
даже высказать охватившего его возмущения.
 - Честное слово,  - проговорил он наконец,  - если бы это не было
мальчишеством,  я  отказался бы сделать шаг,  пока мне не вернут моего
мешка...  - И,  делая вид,  будто очень сердится,  бросил  Грачику:  -
Пошли!
 Подражая скользящим движениям Оле,  Кручинин ступил на ледник. Он
сразу  почувствовал  едва  уловимую  и  вместе  с тем мощную вибрацию,
словно  далекий  гул  передавался  по  леднику   ногам   и   заставлял
напрягаться все тело.  Когда Кручинин дошел до середины перемычки, гул
стал сильнее,  вибрация перешла в содрогание льда. Кручинину казалось,
что  он  слышит - именно слышит!  - ногами,  как где-то вдали трещит и
лопается ледник.
 Помимо воли  Кручинин  остановился.  Прислушался  и  с  интересом
огляделся.  Казалось,  что на западе,  у самого  горизонта,  вспыхнуло
что-то  похожее на сияние вольтовой дуги,  и снова он "услышал" ногами
мощный гул удара, сопровождавшего вспышку.
 - Не стойте!..  Прошу вас,  не стойте! - тотчас раздался с берега
крик Оле.
 Кручинин оглянулся  и  приветственно помахал рукою проводнику.  И
этого движения оказалось  достаточно,  чтобы  потерять  равновесие  на
узкой тропинке. Ноги Кручинина неудержимо скользнули в сторону.

 Если бы  Грачик и не видел,  как внезапно исчез с гребня перехода
Кручинин,  он тотчас понял бы,  что случилось, по тому, как обвязанная
вокруг  пояса  веревка  потянула  его  самого  вниз,  к  краю ледника.
Натяжение было так сильно,  что Грачик не удержался на ногах,  упал на
колени,  потом распластался на камнях, пытаясь задержать скольжение по
склону горы.  Это удалось ему уже у самого снега.  Он уперся ногами  в
стоящий  торчком  острый  край  скалы  и  схватился за веревку,  чтобы
ослабить ее давление на поясницу.
 Грачик потянул  веревку,  но  тут его собственная опора - камень,
принятый за выступ скалы,  пополз вниз вместе с  ним.  Нечего  было  и
думать о том, чтобы вытащить Кручинина.
 Оле видел,  как  Кручинин  барахтается,   удерживаемый   веревкой
Грачика.  Проводник  вправе  был  предположить,  что  Грачик,  отыскав
твердую опору,  - он ведь находился еще на склоне горы,  свободном  от
снега,  - вытащит Кручинина.  Однако и в течение нескольких мгновений,
последовавших за падением, Кручинин продолжал неуклонно сползать вниз.
Оле понял:  Грачик не может его удержать. Не хватает у него сил или он
не нашел вовремя опоры  на  каменистом  грунте  -  это  уже  не  имело
значения.  Важно  было то,  что Кручинин соскальзывал все ниже,  делая
тщетные попытки зацепиться за ползущий вместе с ним снежный покров.
 Чтобы взвесить  все  это,  Оле  понадобилось не больше одной-двух
секунд. На третьей он своим легким, но уверенным шагом уже скользил по
перемычке.  Приблизившись к тому месту,  с которого упал Кручинин, Оле
лег на живот и пополз.  Скоро он был над  Кручининым.  Они  посмотрели
друг другу в глаза - серьезный, нахмурившийся Оле и Кручинин, виновато
улыбающийся,  как нашаливший школяр.  Оба молчали. Продолжая лежать на
животе,  Оле  снял  пояс  и накрепко привязал ледоруб к своему правому
запястью.  Это было сделано с такой добросовестностью, что ледоруб мог
оторваться  разве  только  вместе с кистью Оле.  После этого проводник
взял в левую руку свой большой охотничий нож и сильными ударами вогнал
его  по  самую  рукоять в лед с левой стороны от себя.  Держась за нож
левой рукой,  он опустил ледоруб  Кручинину.  Тот  мог  теперь  обеими
руками  ухватиться  за  мотыжку.  Но  при  первой  же попытке вытащить
Кручинина все тело Оле подалось в его  сторону,  угрожая  свалиться  с
гребня.  Если  бы  это  случилось,  то  б