бывает  в  этом  уверен.  И  практика  расследования
преступлений,  которой я слегка интересовался,  почти не знает случая,
чтобы хоть где-нибудь преступник не оставил своей визитной карточки...
Ведь он не дух,  а человек. Чтобы действовать среди вещей, он вынужден
к ним прикасаться.
 - Говорят,   -  заметил  хозяин  отеля,  -  преступники  надевают
перчатки.
 - Да,  некоторые думают этим спастись,  но, во-первых, и перчатка
часто  оставляет  след,  достаточно  характерный  для   опознания.   А
во-вторых,  невозможно  все  делать  в  перчатках.  Рано или поздно их
сбрасывают,  и тогда происходит  нечто  еще  более  гибельное  для  их
обладателя.  Привыкнув не бояться прикосновений,  преступник действует
уже не так осторожно и дарит нам  целую  коллекцию  своих  отпечатков.
Вообще, надо сказать, что если бы идущие на преступление знали то, что
знают криминалисты, они редко решались бы на подобные проступки.
 - А что знают криминалисты? - с любопытством спросил фогт.
 - Они знают,  что как бы ни остерегался преступник, какие бы меры
предосторожности  ни  принимал,  сколько  бы усилий ни потратил на то,
чтобы обеспечить себя от улик, это никогда не удается.
 - Никогда? - снова спросил фогт.
 - Почти никогда,  - повторил Кручинин. - Звериный, атавистический
инстинкт  толкает  преступника  на  то,  чтобы  как  можно  тщательнее
запутать свои следы.  Но в его сознании ни на минуту не  исчезает  это
слово  -  "следы".  Его  мозг буквально сверлит эта неотступная мысль:
"Следы,  следы..." Потом,  когда уже все сделано,  когда  он  пытается
проанализировать случившееся, доминантой его размышлений над содеянным
опять-таки является:  "Следы, следы..." Его начинает мучить сомнение в
правильности  своих действий - и главным образом в том,  не оставил ли
он не уничтоженных, не заметенных, недостаточно запутанных следов. Чем
дальше,  тем меньше делается его первоначальная уверенность в том, что
он не оставил следов.  Только неопытным преступникам кажется,  что они
не оставили следов своего преступления.  Поэтому бывает, что инстинкт,
подчас помимо воли и логических рассуждений преступника,  толкает  его
обратно на место преступления - проверить,  не оставил ли он следов, а
если оставил и если есть еще возможность их уничтожить, то постараться
сделать  это.  К  числу  таких  случаев относится и то,  что мы видели
здесь: "пастор" явился на "Анну", чтобы проверить, все ли чисто у него
за кормой.
 Кручинин сделал паузу, чтобы закурить.
 - Если так,  - заявил пленник,  - то почему же вы, вместо поисков
убийцы Оле Ансена,  занялись игрой в хлебные шарики? Вы же не могли не
увидеть следов Ансена на кастете.
 - Мы это знаем.
 - И знаете, что шкипер убит этим кастетом?
 - Знаем.
 - Так какого же черта?!
 - Тише,  тише! Страсти не к лицу такому искушенному человеку, как
вы.  Сейчас я объясню присутствующим все. Он, - Кручинин кивком головы
указал на лжепастора,  - принимает нас за простаков,  все еще полагая,
что ему удастся убедить нас,  будто следы пальцев оставлены на кастете
при совершении преступления. А в действительности они оставлены на нем
задолго до убийства.
 Пленник расхохотался с наигранной развязностью.
 - И вы воображаете,  что сумеете убедить какой-нибудь суд,  будто
кастет,  побывав в руках у  меня  или  другого  воображаемого  убийцы,
сохранит старые следы Ансена?.. Вы заврались!
 - Правда,  здесь не суд и мы могли  бы  не  заниматься  подобными
разъяснениями,  но, вероятно, мой друг, - Кручинин сделал полупоклон в
сторону  Грачика,  -  не  пожалеет  пяти   минут,   чтобы   рассказать
присутствующим,  как вы попытались убедить нас в том, что кастет носит
следы Ансена, а не ваши.
 - На нем действительно были и сейчас имеются следы Оле Ансена,  -
сказал Грачик,  - именно Оле!  Но как "пастор" этого достиг? Он покрыл
поверхность  кастета,  а вместе с нею и имевшиеся на ней жировые узоры
пальцев прежнего владельца - Ансена - тончайшим слоем  лака.  Этим  он
предохранил  следы  от  стирания.  А свои собственные,  отпечатавшиеся
поверх лака,  смыл.  Но преступник,  так же как вначале и я,  не  учел
одной, казалось бы, пустяковой детали: стоит посыпать отпечаток пальца
тонким порошком, хотя бы тальком, и жир удержит тонкую тальковую пыль,
а с остальной поверхности предмета порошок слетит.
 - Элементарный разговор,  -  с  пренебрежением  проворчал  бывший
пастор.
 - Совершенно справедливо. Это я и говорю не для вас, - усмехнулся
Грачик. - Но тем удивительнее, что вы, такой опытный преступник, этого
не учли.  Вы не подумали о том, что, когда станут изучать отпечатки на
поверхности   полированного  хрома,  тальк  не  удержится  на  линиях,
покрытых лаком.  Он и слетел.  Сперва  я  не  придал  этому  значения.
Вернее,  не понял,  в чем тут дело. Это была моя ошибка. Совсем грубая
ошибка.  Не скрываю.  Но я не предполагал такого ловкого хода с  вашей
стороны.  А  вот  после  того,  что вы назвали игрой в хлебные шарики,
когда вы сделали неудачную попытку внести  путаницу  в  мою  работу  и
подвести под ответ вместо себя еще и кассира,  я вернулся к кастету. И
скоро, скорее, чем я сам мог предполагать, мне стало ясно все: я понял
и происхождение звука, привлекшего мое внимание при входе на "Анну", -
вы  поспешно  отбросили  к  переборке  кастет;  и  запах   ацетона   -
растворителя нитролака,  которым вы развели лак настолько жидко, чтобы
слой его стал совсем тонким,  незаметным для глаза. Таким образом, как
видят   присутствующие,   случившееся   с   этим  преступником  только
подтверждает то,  что сказал Кручинин обо всех преступниках: не бывает
случая,  чтобы,  уничтожая  одни  свои  следы,  преступник  не оставил
других, еще более убедительных.
 - Отлично, отлично, Сурен! - с удовлетворением сказал Кручинин. -
Всем ясно,  в чем дело...  Я думаю,  что тут стоит еще сказать:  есть,
конечно,  и другой тип преступников.  Эти,  совершив свое черное дело,
думают только о том,  чтобы как можно скорее и как можно дальше  уйти.
Вероятно,  и наш "пастор" поспешил бы дать тягу,  если бы мог. Но куда
ему было бежать?  В нацистскую Германию?  Ее  больше  нет.  Туда,  где
существует  нацистское  подполье?  Но  как  явиться к своим жестоким и
алчным хозяевам,  покинув на произвол судьбы доверенные ему сокровища?
В любую другую страну,  в другую среду? Но ведь среди честных людей он
был бы как пробка на  воде:  сколько  бы  усилий  ни  прилагал,  чтобы
скрыться,  смешаться с окружающей средой,  среда выталкивала бы его на
поверхность, как инородное тело. Он боялся бежать... Вернемся, однако,
к  тому,  как  все  это  случилось...  Итак,  "пастор" занялся игрой в
хлебные шарики и очень ловко сумел подсунуть моему другу (так, что тот
ничего  не  заметил) отпечатки пальцев кассира вместо своих,  а свои -
вместо отпечатков кассира.  Прошу заметить,  что перед тем ему удалось
подменить  отпечатки  кассира  отпечатками  Ансена.  Так  была внесена
полная  путаница,  которая  едва  не   увенчалась   успехом   для   ее
изобретателя.  "Пастор"  немедленно  убедился  в успехе этого хода:  я
поделился с ним тем,  что  подозреваю  в  убийстве  кассира.  "Пастор"
почувствовал себя в безопасности.  Теперь он решил, что для сохранения
ценностей подпольного фашистского фонда  нужно  только  отделаться  от
моего досадного присутствия.  Но он оказался слишком плохим стрелком в
темноте.
 При этих словах все присутствующие удивленно переглянулись.
 - Отправляясь на охоту за мной, "пастор" совершил третью по счету
ошибку,  хотя и не очень грубую: он пришел к кассиру за его ботинками.
В садике кассира на мокром гравии  совершенно  отчетливо  отпечатались
характерные следы туристских ботинок "пастора". Таких ботинок нет ни у
кассира,  ни у кого из нас.  Взгляните на его подошву,  и вы  поймете,
что,  однажды мельком увидев ее,  нельзя спутать ее след с каким бы то
ни было другим.  Если бы за своими ботинками приходил сам  кассир,  он
неизбежно  наследил  бы вот этими морскими сапогами.  К тому же ему не
нужно было ни топтаться  у  калитки,  ни  ходить  вокруг  дома,  чтобы
убедиться,  что  его дочери там нет.  Ведь он ее не боялся.  По мнению
"пастора",  за ботинками кассира прийти стоило.  Этим  он  еще  крепче
смыкал  вокруг  кассира  кольцо  улик.  Но  вот  следующая  оплошность
"пастора":  узнав,  что кассир получил от меня деньги в  благодарность
якобы  за то,  что сообщил место сокрытия ценностей,  "пастор" не внял
уверениям отрицавшего это кассира.  Надо сознаться,  "пастор" имел все
основания    не    верить    старику:    человек,   обманувший   своих
соотечественников,  с легким  сердцем  мог  обмануть  и  его.  Поэтому
"пастор" решил попросту с ним разделаться.  Для этого,  конечно, можно
было найти более тонкий и безопасный способ,  а не стрелять в  кассира
сквозь свою собственную куртку,  как это сделали вы. - Последние слова
Кручинин обратил исключительно к "пастору",
 - Я не стрелял в него, - пробормотал тот.
 - Неправда!  - резко сказал Кручинин.  - Сейчас я точно  объясню,
как  вы  стреляли.  Кассир взял вас под левый локоть.  Правой рукой вы
вынули пистолет и,  рискуя ранить самого себя,  в двух сантиметрах  от
собственного  сердца  произвели  выстрел.  Пистолет вы держали слишком
близко, поэтому ткань вашей куртки опалена и желтые волоски верблюжьей
шерсти  вместе  с пулей вошли в ткань черного пальто кассира.  Если вы
вооружитесь лупой, то сможете убедиться в этом сами... Угодно?
 "Пастор" пожал  плечами  и  с негодующим видом отвернулся.  Тогда
Кручинин, сунув обратно в карман приготовленную было лупу, методически
продолжал:
 - Если вы ко всему набросаете схему расположения двух  входных  и
одного  выходного  отверстия,  проделанных  вашей  пулей,  то поймете,
что...
 - На  кой  черт  вы  все  это  рассказываете?  - вдруг со злостью
перебил Кручинина лжепастор.
 - Неужели  вы  думаете,  что  я дал бы себе труд пояснять все это
вам?  Я говорю для окружающих,  - спокойно возразил Кручинин, - им это
интересно,  а вы...  вы только объект моих объяснений.  Вы,  вероятно,
считаете меня дилетантом в ваших делах, но еще меньше, чем я, понимают
в них эти господа. Мой долг гостя отплатить им за гостеприимство, хотя
бы поделившись тем, что я знаю.
 - Было бы куда правильней, если бы вы не путались не в свои дела,
- с прежней злобой продолжал преступник.  - Здесь  не  Советский  Союз
и...
 На этот раз  договорить  ему  не  дал  фогт.  Он  с  негодованием
воскликнул:
 - Вот уж тут вы действительно путаетесь  не  в  свое  дело!  Наши
власти,  по  доверию нашего народа,  пригласили русских друзей,  чтобы
помочь нам выловить вас.  Вот почему они здесь,  вот почему они - наши
гости.  Мы  от  души  благодарим их за помощь и просим довести дело до
конца:  объяснить нам то, чего мы не знаем. Поэтому, - фогт повернулся
к  Кручинину  и  сделал жест,  приглашающий его продолжать рассказ,  -
будьте добры, поделитесь с нами всем, что узнали.
 - Я  хотел  бы спросить этого человека...  Эрлих - так ведь зовут
вас?  Вы помните,  как в школе разведки вам давали  наставления,  куда
стрелять,   куда  бить,  как  скручивать  руки,  как  в  "походе"  без
надлежащего оборудования пытать людей?  Вы,  конечно,  не забыли,  как
была использована эта наука здесь...  Но вы,  видно,  забыли,  что и у
моей страны есть счеты с вами.  Вы забыли, как однажды ездили отсюда в
"командировку  на  советский  фронт",  забыли,  что  творили  на нашей
советской земле.
 - Ни  здесь,  ни  там,  у  вас,  я не совершил ни одного шага без
приказа моих начальников, - заявил Эрлих.
 - Совершенные вами преступления так же наказуемы,  как преступные
приказы ваших  преступных  начальников.  И  то  и  другое  -  уголовно
наказуемо.
 Эрлих сделал попытку рассмеяться,  но смех не удался,  преступник
выглядел скорее испуганным, чем насмешливым, когда поспешно договорил:
 - Но я не русский,  я не  гражданин  вашей  страны,  меня  нельзя
судить по советским законам!


Суд, демократия и ответственность

 - Можно, Эрлих!
 Эти слова Кручинина прозвучали так веско,  словно  всею  тяжестью
того,  что подразумевалось под ними, он на месте пригвождал фашиста. И
еще раз с тою же спокойной уверенностью Кручинин повторил:
 - Можно!..  И не только потому,  что мой народ желает и будет вас
судить,  пользуясь собственной силой, а потому, что это право признано
за ним, предоставлено ему народами, чьи права вы, гитлеровцы, попрали,
чьи свободы вы разорвали в клочья,  чью жизнь вы поставили под угрозу,
чью   землю   залили   кровью,  чьи  жилища  и  храмы  разрушили,  чью
государственность  объявили  несуществующей,  чьих  мужчин  и   женщин
объявили своими рабами...
 - Слова,  слова,  слова! - крикнул Эрлих, но Кручинин не дал себя
перебить.
 - Конечно,  - сказал он,  - это выражено в словах,  как  и  любая
другая мысль,  любая идея,  любое чувство,  которое люди хотят сделать
достоянием себе подобных.  Именно  пользуясь  словами,  еще  в  тысяча
девятьсот сорок втором правительства Чехословакии,  Польши, Югославии,
Норвегии,  Греции,  Бельгии,   Голландии,   Люксембурга   и   Франции,
подписавшие  "Декларацию  о наказании за преступления,  совершенные во
время войны",  обратились к советскому  правительству  с  предложением
предупредить об ответственности за злодеяния, совершаемые гитлеровцами
в оккупированных ими странах.  В тысяча девятьсот сорок  третьем  году
правительства  Советского  Союза,  Соединенных Штатов и Великобритании
огласили совместную декларацию.  В ней есть  строки  о  том,  что  все
немцы,   принимавшие  участие  в  массовых  расстрелах  или  в  казнях
итальянских,  французских,  нидерландских,  бельгийских  и  норвежских
заложников  или  критских  крестьян  или в истреблении народов Польши,
Чехословакии, Советского Союза, должны знать, что они будут отправлены
в места их преступлений и будут судимы на месте народами, над которыми
совершали насилия...  Я вижу,  вам не нравится,  Эрлих,  что я это так
хорошо помню,  но я договорю.  Я знаю наизусть то, что следует дальше:
пусть те,  кто еще не обагрил своих рук невинной  кровью,  учтут  это,
чтобы не оказаться в числе виновных, ибо три союзные державы наверняка
найдут их даже на краю света и передадут в  руки  обвинителей  с  тем,
чтобы могло свершиться правосудие.  Ручаюсь вам, Эрлих, я не спутал ни
слова,  хотя, казалось бы, каждое из них должно было огненными буквами
гореть  именно  в вашем сознании,  а не в моем.  Ведь это относилось к
вам, а не ко мне...
 - И вы воображаете, - все еще храбрясь, выговорил Эрлих, - что на
основании этого вы будете судить меня в вашей стране?..  Так ведь  это
же  только  заявление,  а  не  закон!  Во  всяком случае не закон моей
страны.  А только ему я подчиняюсь,  только  ему  дано  признать  меня
правым или виноватым.
 - И  этот  момент  уже  предусмотрен,  Эрлих.   Уже   разработано
положение  о  международном  трибунале,  который  будет судить военных
преступников,  и в первую голову именно тех, чьи приказы вы исполняли.
А за ними и вас.
 - Глупости! - запротестовал Эрлих. - Этого никогда не будет!
 - Будет, Эрлих. - И снова слова Кручинина прозвучали, как удар. -
Будет,  и очень скоро.  Я даже уверен,  что где-нибудь в  растерзанной
вами  Литве  или  в Калабрии,  а может быть,  в Шампани или в Ютландии
скорбные руки вдов уже треплют пеньку,  из которой кто-то в Уэльсе или
в  Хорватии,  а может быть,  во Фракии или во Фламандии совьет крепкую
веревку.  И француз или американец,  итальянец или  югослав,  выполняя
пренеприятную обязанность всемирного мстителя, завяжет на этой веревке
петлю...
 - Перестаньте!  -  истерически  взвизгнул  вдруг  Эрлих.  - Вы не
смеете так разговаривать со мной.  Я еще не преступник.  Я только  ваш
пленник. Вы пользуетесь силой, а не правом. Я не пойду в ваш суд.
 - Вас приведут туда.
 - Я никогда не признаю суда, где нет присяжных!
 - Вы говорите это так, словно действительно вне суда присяжных не
мыслите себе правосудия.  Это замечательно, Эрлих! Можно подумать, что
вы не были одним из тех,  кто осуществлял  на  практике  каннибальскую
теорию Гитлера о том,  что жестокость уважается, что народ нуждается в
"здоровом  страхе",  что  он  всегда  должен  бояться  чего-нибудь   и
кого-нибудь. Что народ жаждет, чтобы кто-нибудь пугал его и заставлял,
содрогаясь от страха, повиноваться! Может быть, вы даже забыли, Эрлих,
о  том,  что  исповедовали  гитлеровскую  формулу  о терроре,  который
является наиболее эффективным политическим оружием?..  Да,  вы  забыли
это?..  Или  вы  изволили  забыть  и  то,  что на территории Советской
Карело-Финской  республики  вы  вершили   расправу   по   этим   самым
гитлеровским  формулам  устрашения?  Вы,  насколько я помню,  не чужды
тому,  что у фашистов именовалось юридической "наукой". Вы отдали дань
поклонения теориям всяких шарлатанов от юриспруденции,  вроде Эткеров,
Даммов и Шафштейнов. Вы даже, помнится, высказывали мысли, аналогичные
ферриансксму  бреду  о  "прирожденных" преступниках.  Разве это не вы,
сидя в петрозаводском гестапо,  договорились до того, что низкий лоб и
тяжелый   подбородок,   присущие   угро-финнам,  -  надежные  признаки
поголовной  врожденной  преступности  жителей  страны?  Эти   "данные"
служили достаточным основанием вашему суждению о виновности тех,  кого
к вам приводили эсэсовцы... - Кручинин умолк и посмотрел на притихшего
Эрлиха.  -  Или  я  ошибаюсь  -  это  был  другой Эрлих?  Не тот,  чья
фотография хранится у меня?..  Нет, мне сдается, что тут вы не станете
оспаривать сходство, Стоит ли отрицать, что вы рычали насчет "слюнявой
сентиментальности" коменданта,  освободившего из-под ареста нескольких
беременных женщин!  Это вы вещали от имени командования СС:  "Введение
виселицы,  вывешивание у позорного столба и клеймение,  голод и  порка
должны  стать  атрибутами нашего господства над этим народом".  Это от
вас,  Эрлих,  местные  представители  "юстиции"  вермахта  выслушивали
наставление,   что-де   судья   обязан   считаться   с   политическими
требованиями  момента,  диктующими  то  или  иное  решение  по  любому
уголовному  делу,  независимо от существа доказательств.  "Обязанность
судьи,  - толковали вы,  - состоит в том,  чтобы наказывать всех,  кто
вступает в противоречие с "господствующими интересами".
 - И все-таки,  - глухо проговорил Эрлих,  - я не  признаю  вашего
права  судить  меня.  Я  не  признаю  вашего  суда.  Я  буду требовать
присяжных.
 - Напрасно,  Эрлих,  -  возразил Кручинин.  - Только тот судебный
приговор или судебное решение оправдывают  свое  назначение  и  служат
своей  цели,  которые  исключают  какое  бы  то  ни было сомнение в их
правильности.
 - Вот  именно!  -  оживленно  подхватил Эрлих.  - Мне должен быть
обеспечен такой приговор,  который признаете правильным не только  вы,
вынесшие его,  а признает все общество, все, кто может здраво судить о
вещах.  Приговор должен быть  справедливым!  А  это  может  обеспечить
только суд присяжных.
 - Отбросим то,  что этим вы  сами  признали  несправедливыми  все
собственные  варварские  приговоры,  выносившиеся  даже  без  мысли  о
присяжных,  - терпеливо возражал Кручинин.  - И все же  я  должен  вам
сказать,  что форма судилища, которой вы сейчас вдруг стали добиваться
для себя,  вовсе не является идеальной.  Она  не  обеспечивает  именно
того,  чего  добиваемся  мы  в  наших  судах.  Будучи  активной  силой
государственного строительства,  призванной  расчищать  путь  движению
нашего  общества  вперед,  быть  учителем  жизни,  наш  советский  суд
является  единственной  машиной  правосудия,  обеспечивающей  поистине
справедливый  приговор.  Только  он  способен тщательным,  объективным
разбором судебного дела внушить обществу уверенность в  справедливости
приговора  и  непоколебимую  уверенность  в  торжестве  закона.  А что
касается вдруг ставшего вам милым  суда  присяжных,  то  один  из  его
защитников,  Джеймс Стифен,  ценил в нем глав