отравляли
нашу жизнь... Ведь они больны.
     - Что у них?
     - Упадок духа.  Они заболели потому,  что тоскуют по  дому;  потому что
слишком уж  долго льют эти  проклятые дожди;  потому что  тут  плохо спать и
прочее и прочее... Болезнь Альфредо доконала их.
     - Три дня назад,  когда подстрелили тапира, все они были в самом лучшем
расположении духа.
     - Хо,  три  дня  назад!  После того дня заболел Альфредо и  они впали в
меланхолию.
     - Это настоящая истерика!
     - Возможно.  Наш  климат так  действует на  людей,  что  они становятся
вялыми и нерешительными.
     Пазио прав:  климат отвратительный.  Я  смотрюсь в зеркальце и не узнаю
себя,  когда вижу в нем исхудавшее лицо с обострившимися скулами и запавшими
глазами.  Просто счастье,  что мы  еще сохраняем бодрость духа и  не  теряем
отваги. Пазио даже смеется над моим исхудавшим лицом:
     - Здешние леса немного пообглодали вас.
     Пазио шутит,  но  и  его  джунгли не  пощадили.  Уже  несколько дней он
пробуждается утром  с  мучительной  головной  болью.  Это  вероятно  рецидив
малярии, которой он тяжело болел три года назад.
     Вместо завтрака Пазио  пожирает ценный хинин из  нашей полевой аптечки.
Только после приема большой дозы хинина боль в  голове проходит,  и он вновь
обретает желание жить.
     - Значит,   отпустить  бразильцев?   -  спрашиваю  его,  возвращаясь  к
прерванному разговору.
     - Пусть уходят!
     - А мы одни справимся?
     - Думаю,  что да.  Правда,  нам будет недоставать охотничьих собак,  но
индейцы проводят нас к шупадорам,  на тапиров, а там собаки вообще не нужны.
Если подвернется ягуар или пума,  то индейцы выследят зверя не хуже хваленых
бразильских собак, в этом я убежден.
     Я  велю  Болеку  приготовить  обильный  прощальный  завтрак:  к  фижону
прибавить побольше сала,  заварить свежий горячий шимарон,  а  в  конце пира
попотчевать нас  черным кофе.  Болек в  это  время извлекал из-под ногтей на
ногах вгрызшихся туда земляных блох.  Он немедленно прерывает эту "работу" и
проворно исполняет мое поручение.
     На мою левую руку садится комар.  У него светлые ножки.  Голову свою он
наклоняет  к  коже  больше,  чем  брюшко.  Это  малярийный комар,  разносчик
страшнейшего бича этих мест -  малярии.  Я  убиваю его ударом правой ладони.
После него остается маленькая капелька крови.  Через две  недели будет ясно:
заразил он меня или нет.
     Впрочем, это уже двадцатый малярийный комар, убитый мной в то утро.


        "СЛОЖНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ"

     Мы прощаемся с бразильцами сердечно, как с добрыми друзьями. Хотя они и
сыграли со  мною плохую шутку,  я  не  в  обиде на  них.  После их  ухода мы
возвращаемся к костру и снова усаживаемся вокруг него,  чтобы допить остатки
кофе.   Оно  удалось  Болеку  -  получилось  черным  и  густым,  как  смола.
Разносящийся в воздухе аромат приятно щекочет ноздри.
     У Тибурцио хороший нюх: знает, когда появиться. Вот и сейчас он выходит
из хижины и садится около нас. Разумеется, он тоже получает кофе.
     - Ушли! - громко, с нескрываемым злорадным удовлетворением констатирует
Тибурцио.
     - Ушли! - тоже с удовлетворением вторит Пазио.
     Тибурцио  исподлобья  смотрит  на  Пазио.   Спустя  минуту,  никого  не
спрашивая,  он  наливает себе  вторую кружку кофе  и  сыплет в  нее  столько
желтого сахара,  что  влага едва не  выливается через край.  Для  оправдания
Тибурцио надо заметить, что в Бразилии все пьют кофе сладкий, как сироп.
     - Тем лучше для вас, что ушли! - заявляет Тибурцио.
     - Это правда!  - подтверждает Пазио. - Но скажи нам, компадре Тибурцио,
почему ты считаешь, что так лучше для нас?
     - Потому что я укажу вам ант,  много ант...  -  Тибурцио строит лукавую
мину и  добавляет.  -  Но  проведу в  эти места лишь тогда,  когда вы хорошо
заплатите.
     - Разумеется, сеньор заплатит тебе хорошо.
     Тибурцио  медленно  качает  головой,  измеряет нас  надменным взглядом,
усмехается и спрашивает:
     - А сколько заплатит?
     На  этом  вопросе Пазио  ловит его.  Не  отвечая индейцу,  он  начинает
разговор на совершенно другую тему.  Обиженный Тибурцио молчит.  Пазио долго
беседует со мной,  потом с  Вишневским.  Тибурцио нетерпеливо ерзает,  потом
встает и  уходит в  хижину.  Когда  он  возвращается,  Пазио все  еще  занят
разговором с  нами.  Только через час он "вспоминает" о  Тибурцио и заверяет
его:
     - О, сеньор заплатит тебе очень много.
     - Сколько? - скромно спрашивает Тибурцио, на сей раз уже без усмешки.
     - Столько,   сколько  ты   вообще  не  заслуживаешь.   Станешь  богатым
человеком,  самым богатым во всем племени и сможешь купить в венде все, чего
только пожелает твое сердце и сердце твоей жены.
     Затем Пазио начинает буйно фантазировать.  Он  перечисляет чуть  ли  не
весь товар венды и  обещает индейцу буквально все,  начиная от иглы и кончая
ружьем и шелковыми чулками.  Пазио выпил немало кофе и теперь с наслаждением
рисует перед Тибурцио картину этого великолепия.  Меня терзает мысль:  какое
же вознаграждение назначит Пазио?  Ведь из его обещаний можно сделать вывод,
что он, пожалуй, предложит Тибурцио пятнадцать или больше мильрейсов в день.
     Однако  Тибурцио  понимает Пазио  иначе.  С  индейцем происходит что-то
странное.  Он с  огромным вниманием прислушивается к словам моего товарища и
чуть  ли  не  глядит ему  в  рот.  Сначала он  улыбается,  затем  становится
серьезным, но вскоре его уже охватывает беспокойство и растерянность. Вместо
того чтобы радоваться,  Тибурцио мрачнеет и теряет надежду. Он понимает, что
перед ним незаурядный мастер,  которого не легко провести.  Теперь он уже не
ждет многого и  только поглядывает на  Пазио с  испугом и  уважением.  Когда
Пазио на минуту встает, Тибурцио спрашивает тихо, почти смиренно:
     - Говори, сколько хочешь дать!
     - Два мильрейса в день, не больше.
     - Хорошо,  хорошо!  -  устало говорит Тибурцио и  в знак согласия хочет
подать руку Пазио и мне. Я отвожу его руку.
     Отчитываю Пазио  по-польски и  решительно требую,  чтобы  он  предложил
индейцу пять мильрейсов в день,  а кроме того, дополнительное вознаграждение
в  случае успешной охоты.  Пазио ворчит под нос,  что я  порчу ему индейцев,
однако выполняет мое требование и разъясняет Тибурцио:
     - Поскольку сеньор очень любит тебя,  чего ты вовсе не заслуживаешь, то
он дает тебе не два,  а пять мильрейсов в день.  Пять мильрейсов, если мы не
подстрелим никакой дичи. Но в тот день, когда мы убьем какого-либо зверя, то
есть ягуара,  пуму, анту или хотя бы капивару, в этот день ты получишь шесть
мильрейсов.
     - Бао!  - оживляется довольный Тибурцио. - Тогда я буду получать каждый
день по шесть мильрейсов, потому что мы каждый день будем убивать зверя.
     - Слушай дальше! Получишь шесть мильрейсов, если зверя убьет кто-нибудь
из  экспедиции,  то  есть ты  или кто другой.  Если же  его убьет чужеземный
сеньор, ты получишь десять мильрейсов.
     Тибурцио озабоченно посматривает на  пальцы своих  ног.  Думает.  Пазио
разъясняет ему:
     - Видишь ли,  компадре,  ты получишь больше за то, что наведешь сеньора
на зверя, чтобы именно сеньор убил его, а не кто-либо другой.
     Индеец напрягает все свои умственные способности,  чтобы понять,  в чем
дело. Лицо его багровеет от усилий.
     - Ты понимаешь меня? - спрашивает Пазио.
     - Нет! - вырывается из груди индейца глубокий вздох.
     Тогда  Пазио  на  примерах еще  раз  поясняет,  в  чем  дело.  Тибурцио
внимательно слушает,  прищуривает глаза,  кивает головой и наконец прерывает
Пазио:
     - Подожди!  Значит если я,  Тибурцио, убью анту, то получу только шесть
мильрейсов. Правда?
     - Правда.
     - А если я,  Тибурцио,  не убью анты, но чужеземный сеньор убьет ее, то
я, Тибурцио, получу за это от него десять мильрейсов. Так ты говоришь?
     - Да, получишь тогда десять мильрейсов.
     Тибурцио начинает смеяться:
     - Так ведь это глупость!
     Мы беспомощны. Тибурцио считает нас полоумными и не может удержаться от
насмешек. С триумфом он растолковывает нам нашу ошибку:
     - Одумайтесь! Если я сделаю корзину, так ведь это моя работа и за нее я
по праву получу, скажем, шесть мильрейсов. Верно?
     - Верно.
     - Если бы  чужеземный сеньор научился делать корзинки и  сам  изготовил
их,  тогда чья это была бы работа?  Его или моя?  Его! И заработок его. А вы
мне  доказываете,   что  за  работу  сеньора  я   должен  получить  от  него
вознаграждение,  так?..  Ха!  Кто вам поверит в  такое?  Он убьет анту,  ему
посчастливится, а вы мне за это обещаете награду? Хе-хе! Надуть меня хотите?
     Невозможно объяснить ему,  в чем дело.  Он упорствует и твердит, что мы
хотим его обмануть. Тибурцио не понимает охотничьей страсти. Охота для него,
лесного  индейца,  является  обычной  работой,  необходимой для  поддержания
жизни.  Поэтому Пазио  встает  и  обращается к  индейцу торжественным тоном,
сурово хмуря брови:
     - Послушай, Тибурцио! Можно ли тебе доверить великую тайну?
     Тибурцио подозрительно смотрит на Пазио:
     - Можно.
     - Видел ли  ты,  как чужеземный сеньор в  последние дни давал лекарства
больному Альфредо?
     - Си, видел.
     - А видел ли, что Альфредо сегодня выздоровел?
     - Си, он сегодня уже мог ходить.
     - Так вот,  сеньор в  своей стране считается великим знахарем.  У  него
есть  много сильных лекарств:  он  изготовляет их  из  шкур зверей,  которых
непременно должен убивать сам.  Лекарства,  сделанные из шкур зверей, убитых
другими охотниками,  уже не такие сильные...  Понимаешь ли ты теперь, почему
сеньор приехал сюда и почему заплатит тебе больше,  если зверя убьет он сам,
а не кто другой?
     Да,  теперь  Тибурцио  понимает.  Он  окидывает  меня  полным  уважения
взгдядом и, снисходительно улыбаясь, говорит:
     - Теперь вы  сами видите,  что я  был прав.  Вы скрывали от меня тайну.
Хотели обмануть Тибурцио!  - и добавляет с мягким упреком. - Надо было сразу
же откровенно говорить со мной!  -  и, уже совсем успокоенный, спрашивает. -
Когда вы хотите идти на охоту?


        "ШУПАДОР"

     На охоту мы отправляемся еще до полудня. Со мною идут Тибурцио и Пазио.
Вишневский остается в лагере: заканчивает препарирование шкуры тапира.
     В  последние дни выяснилось,  что леса в верхнем течении Иваи изобилуют
дичью,  поэтому мы направляемся туда.  Они сырые,  густые,  дикие и поистине
бескрайние,  хотя много индейцев с Иваи и Марекуиньи все же добралось сюда и
осело около Питанги,  где живут белые поселенцы.  Часть лесов там вырублена.
Однако  за  вырубкой опять  тянутся бесконечные леса,  и  никто  из  местных
жителей не  прошел их до конца.  Впрочем,  какой смысл в  том,  чтобы целыми
неделями продираться сквозь недоступные и  необжитые дебри к рекам Пикуира и
Икуасси?  Утвердилось мнение, что и там нет конца джунглям, поэтому и ходить
туда не стоит.
     Шагаем по  тропинке вдоль  берега Марекуиньи.  После двух  часов ходьбы
отклоняемся от  реки  и  вступаем в  глубь  леса  по  сильно заросшей травой
тропинке.  Несмотря  на  это,  продвигаемся без  задержек.  После  суматохи,
царившей утром в лагере, приятно поражает окружающая тишина.
     Закинув за  плечо ружье,  иду  вплотную за  индейцем,  за  его  широкой
спиной.  Иду  и  думаю:  сколько уже  в  жизни моей  по  ухабистым дорогам в
неизведанных дебрях шагало впереди меня таких вот Тибурцио?  Это были старые
и   молодые  проводники  разных  национальностей,   рас   и   темпераментов,
преимущественно мои друзья.  Все они были охвачены одной и той же охотничьей
страстью:  выслеживанием зверя.  Бедный,  добрый,  преследуемый зверь  -  он
объединял всех нас...
     Мои воспоминания прерывает Тибурцио.  Он  останавливается и  показывает
пальцем вниз. На мягкой земле виднеются свежие следы трехпалых ног. Тибурцио
разъясняет:
     - Анта проходила тут сегодня утром. Приближаемся к шупадору.
     Пазио держит револьвер наготове.  Я  тоже  снимаю с  плеча двухстволку,
заряженную жаканом.  Тибурцио несет  мой  запасной штуцер.  Переходим ручей.
Возле него Пазио остается в засаде. Мы с Тибурцио продолжаем путь. За ручьем
тропинка поднимается на  холм,  покрытый густым подлеском такуары.  Когда мы
спускаемся с холма,  кусты редеют и на расстоянии нескольких десятков метров
можно  обозреть  пространство,  тонущее  в  полумраке под  необычайно пышной
зеленью деревьев.
     Тибурцио крадется все более осторожно.  Он  перестал смотреть на землю.
Часто останавливается и шепотом напоминает мне,  чтобы я ступал тише. Хорошо
ему говорить!  Он идет босяком, а у меня тяжелые, как свинец, и твердые, как
броня, шнурованные сапоги.
     Но вот мы вступаем в часть леса,  сильно вытоптанную тапирами.  Это так
называемое барейро,  где  на  пространстве более ста шагов нет почти никакой
растительности, кроме толстых деревьев. Все тут уничтожено копытами тапиров.
За барейро находится маленькая солнечная поляна, поросшая сочной травой. Под
несколькими   молодыми   пальмами   струится   ручеек.   Зрелище   это   так
привлекательно, что напоминает иллюстрацию к красивой сказке.
     - Шупадор! - шепчет Тибурцио, показывая на путаницу следов перед нами.
     Итак,  именно сюда сходятся тапиры.  Мы  осматриваем заросли,  но зверя
пока не  обнаруживаем.  В  нескольких десятках шагов от поляны мы садимся на
вывороченный ствол  дерева,  скрытый в  кустах,  и  ждем.  Тибурцио начинает
усердно копаться в замке штуцера с намерением снять предохранитель.  Шепотом
просит объяснить ему, как это делается. Улыбаюсь, качаю головой и говорю ему
на ухо:
     - Подожди, не торопись!
     Если  бы  я  показал ему,  как  снимать предохранитель,  то  охваченный
охотничьим азартом,  он  мог  бы  сам выстрелить при появлении зверя.  Через
минуту   обескураженный  Тибурцио  оставляет  штуцер   и   вместе  со   мной
прислушивается к лесным отголоскам.
     Где-то неподалеку кормится стая обезьян.  Мы слышим их непрекращающийся
угрюмый вой.  Этот вой слышится, словно из-под земли, и странное дело: мы не
можем определить, с какой стороны он доносится и как далеко от нас находятся
обезьяны.
     Яростно кусаются комары. Вытаскиваю из кармана табак и, поднося его под
нос индейцу, спрашиваю:
     - Фума?*
     ______________
     * Здесь: Покурим (португ.).

     - Нао! - отвечает он и энергично трясет головой: курить нельзя. Поэтому
я прячу табак, зато из другого кармана достаю фляжку с водкой.
     - Агуа арденте?* - спрашиваю Тибурцио.
     ______________
     * Здесь: Выпьем водочки? (португ.).

     Вижу осветившееся улыбкой лицо и слышу ответ:
     - Си, си!
     Делаем по глотку.
     Проходят часы.  Зверь  что-то  не  появляется,  поляна лежит перед нами
тихая и  мертвая.  С самого утра небо покрыто тучами,  но,  несмотря на это,
дождя нет, хотя со всех сторон и доносятся отзвуки далекой грозы.
     Напряжение  возрастает.   За  два  часа  до  захода  солнца  мы  слышим
подозрительный   треск    ветвей    поблизости   от    шупадора.    Тибурцио
многозначительно подмигивает мне.  Я  крепче  сжимаю  ружье.  Замечаем,  что
кое-где  колышутся ветки  кустов.  Не  подлежит  сомнению -  это  подходят к
шупадору  тапиры.  В  зелени  зарослей на  короткое мгновение мелькают серые
неясные тени.
     И  тут,  как  на  зло,  поднимается ветер.  Он  дует как раз в  сторону
тапиров.  В чаще воцаряется тишина.  Видимо,  звери почувствовали наш запах.
Новый,  еще  более сильный порыв ветра.  Тибурцио вдруг встает и  замирает в
такой позе, прислушиваясь к отзвукам далекого грома.
     - Шува (дождь)! - испуганно шепчет он.
     "Глупости!" -  думаю я,  вспоминая, что весь день гремело точно так же,
как и теперь, однако дождя не было.
     - Шува!  -  решительно повторяет индеец и, видя мое сомнение, поднимает
штуцер и  быстрым шагом удаляется в  сторону тольдо,  заявив мне,  что  анты
удрали.
     Волей-неволей бегу за ним,  убежденный в  том,  что у  индейца появился
новый каприз.  Мчимся сломя голову.  После четверти часа такого сумасшедшего
бега я стараюсь остановить Тибурцио насмешливым вопросом:
     - Где же твой дождь?
     - Будет! - не задерживаясь, отвечает индеец.
     Охотнее всего я отругал бы его на чем свет стоит.  К сожалению,  вскоре
оказывается, что Тибурцио был прав: на полпути между шупадором и лагерем нас
настигает ливень,  даже,  собственно,  не ливень,  а  обрушивающийся на наши
головы  настоящий  водопад.  В  течение  нескольких секунд  мы  промокаем до
последней нитки и в таком виде добираемся до тольдо.


        "ЗМЕЯ "ГИПНОТИЗИРУЕТ" ПТИЦУ"

     Во время нашей паранской экспедиции,  если выдавались минуты, свободные
от охоты на зверя и препарирования образцов фауны, мы вели оживленные беседы
об  окружающей нас  природе и  наших  исследовательских наблюдениях.  Вот  и
теперь на  Марекуинье после  моего памятного приключения с  жараракой и  нья
пиндой мы часто,  сидя у костра,  возвращались к разговорам о змеях.  Это не
только  грозный,   но  также  весьма  интересный  и   все  еще  недостаточно
исследованный мир.  С того времени,  когда человек начал мыслить, он думал о
змеях,  создавал вокруг них всевозможные легенды,  но  подлинной их жизни до
сих пор по-настоящему не  узнал.  Взять хотя бы веками дебатируемый вопрос о
гипнотических  способностях  змей:   гипнотизируют  ли   они   своих  жертв?
Вишневский и  я  скорее склонны сомневаться,  но  многие наблюдатели природы
подтверждают это  предположение,  ссылаясь на  случаи,  отмеченные в  этом и
прошлом столетиях.
     На  следующий день  после неудачного похода к  шупадору Вишневский и  я
бродим поблизости от тольдо.  Вдруг мой товарищ, идущий впереди по тропинке,
останавливается как  вкопанный.  Жестом руки  он  велит мне  не  двигаться и
впивается зорким взглядом в  кусты  перед нами.  Я  бросаю взгляд в  том  же
направлении и  спустя минуту понимаю,  в чем дело:  на расстоянии нескольких
шагов от нас я  вижу на низком кусте птичку из отряда воробьиных,  а рядом с
нею,  тоже на кусте, зеленую неядовитую змею, именуемую здесь "кобра верде".
Змея вытягивает голову в  сторону птички и пронизывает ее,  как нам кажется,
горящим взглядом.  В  то же время птичка,  находясь от головы змеи не больше
чем  в  четверти метра,  смотрит на  змею,  как  зачарованная,  конвульсивно
трепеща крылышками. Птичка явно загипнотизирована змеей.
     Птичка и змея так впились взглядом друг в друга,  что мы,  незамеченные
ими, приближаемся на расстояние всего в несколько шагов. Змея не остается на
месте.  Она медленно скользит по ветвям куста, затем снова замирает. По мере
продвижения змеи движется и  птичка:  она отступает с ветви на ветвь,  порой
нервно трепеща крылышками,  неподвижно висит в воздухе на манер колибри. Она
не отрывает свой взгляд от глаз змеи, причем держится все время прямо против
ее головы на одном и том же неизменном расстоянии - четверть метра, - как бы
прикованная неодолимой магнетической силой.  Трудно  представить себе  более
яркое проявление обессиленной воли, попросту гипноза.
     Мы  смотрим на  это  зрелище несколько минут,  однако  ничего нового не
происходит.  Нас интересует исход необычайного приключения, но, к сожалению,
мы  не  имеем  времени и  потому  решаем  убить  змею.  Это  почти  метровый
экземпляр,  вполне пригодный для  нашей коллекции.  У  Вишневского в  стволе
ружья заряд мелкой дроби,  поэтому стреляет он.  Змея  свивается в  клубок и
беспомощно  падает  с   куста  на  землю,   где  извивается  в  предсмертных
конвульсиях.
     При звуке выстрела птичка срывается с  ветки,  но отлетает не далее чем
на  шаг,  садится  на  другую  ветку  и  зорко  наблюдает  за  предсмертными
судорогами  своего  противника.   Когда  змея  подыхает,  птичка  взмахивает
крылышками как  бы  от  радости  и  издает  несколько громких посвистов,  на
которые  ей  отвечает  приглушенное щебетанье из  ближайшей купы  травы.  Мы