╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
каз, затаив дыхание, тесным кольцом окружив Хуниллу
и капитана; и, когда наконец раздалась команда изготовить самую ходкую
шлюпку, чтобы обогнуть остров и доставить на борт пожитки Хуниллы и
черепаховое масло, исполнительность, проявленную экипажем с таким веселым
оживлением и печальной покорностью одновременно, мне редко приходилось
видеть. Все обошлось без суеты. Якорь давно уже отправили обратно на грунт,
и судно спокойно покачивалось на месте.
Хунилла настояла, чтобы самой в качестве лоцмана, услуги которого в
данном случае были просто необходимы, сопровождать шлюпку к своему
потаенному обиталищу. Подкрепившись тем, что ей приготовил стюард, она
отправилась с нами. Даже женам знаменитых адмиралов, путешествующим на
баркасах своих мужей, никогда не оказывалось столько молчаливо-почтительного
внимания, сколько было проявлено командой нашей шлюпки по отношению к бедной
Хунилле.
Обогнув множество стекловидных мысов и утесов, часа через два мы
прорвались сквозь злополучный риф, проскочили в секретную бухточку и,
скользнув взглядами вверх, вдоль зеленой зубчатой стены, увидели одинокое
жилище.
Оно прилепилось к подножию утеса, угрожающе нависавшего над ним; с
обеих сторон к домику подступали густые заросли, а его фасад был наполовину
скрыт от наших глаз площадками грубой естественной лестницы, карабкающейся
почти отвесно вверх от самой воды. Построенная из тростника, хижина была
покрыта пучками длинной травы, пораженной милдью. Она напоминала стог сена,
заброшенный хозяевами потому, что их самих уже не было на свете. Карниз
крыши, наклоненной в одну сторону, оканчивался в двух футах от земли. Под
ним находилось простейшее приспособление для сбора влаги или, точнее говоря,
дважды дистиллируемых и мелко просеиваемых дождевых капель, которые то ли из
сострадания, то ли в насмешку ночное небо изредка сбрасывает на эти
задыхающиеся острова. Приспособление состояло из простыни неопределенного
цвета, замызганной в результате постоянного нахождения на открытом воздухе и
растянутой между вертикальными колышками, вбитыми в мелкий песок. Небольшой
осколок туфа, положенный в центре, оттягивал простыню книзу, образуя
воронку, на дне которой и скапливалась вода, просачиваясь затем в
подставленный сосуд из тыквы. Этот сосуд и снабжал поселенцев питьевой
водой. Хунилла рассказала, что иногда, не слишком-то часто, за ночь сосуд
наполнялся до половины. Его емкость составляла примерно шесть кварт. "Мы
привыкли к жажде, - говорила она, - на песчаной Пайяте, откуда я родом, воду
привозят на мулах из долин".
Около двадцати черепах, издающих тяжкие стоны, были привязаны в кустах
неподалеку и являлись единственным запасом продовольствия Хуниллы. Вокруг на
земле валялись огромные черные панцири, раздробленные на куски и
напоминавшие разбитые надгробные плиты, сдвинутые со своих мест. Это были
останки черепах, из которых Фелипп и Трухильо изготовляли драгоценное масло.
Им были до краев заполнены несколько больших тыквенных сосудов и два
объемистых бочонка. Тут же, в глиняном горшке, содержалась какая-то
спекшаяся масса, обреченная на высыхание. "Они хотели процедить ее на
следующий день", - сказала Хунилла, отвернувшись в сторону.
Я забыл упомянуть самое примечательное - рассказать о тех существах,
которые первыми приветствовали наше появление.
С десяток красивых перуанских собачек, покрытых мягкой шерстью,
завивающейся крупными кольцами, устроили радостный концерт, когда мы
подходили к берегу. Некоторые из них родились уже во время вдовства Хуниллы
и были прямым потомством той пары, которую привезли из Пайяты. После гибели
самой любимой собаки (что послужило для Хуниллы предостережением) она не
позволяла больше этим деликатным созданиям сопровождать ее во время
восхождений на скалы для сбора яиц и в других странствиях из-за всевозможных
опасностей, Подстерегающих путешественника внутри острова: каменистых круч,
волчьих ям, колючих кустарников, скрытых расселин и тому подобного. Поэтому
в результате выработанной привычки в то утро ни одна из собак не последовала
за Хуниллой, когда та вышла из дому, чтобы отправиться на другой конец
острова. Кроме того, душевное состояние и занятость своими мыслями помешали
ей позаботиться о них. Она так привязалась к этим созданиям, что в
дополнение к той влаге, которую они слизывали по утрам из небольших
углублений в скал ах, позволяла им разделять с ней содержимое тыквенного
сосуда, никогда не располагая сколько-нибудь значительным запасом воды на
случай продолжительной засухи, которая временами так беспощадно поражает эти
острова.
После того как по нашей просьбе Хунилла указала, что бы она хотела
захватить с собой - сундук, масло, не забыв про пять живых черепах,
предназначенных в благодарственный подарок нашему капитану, мы немедленно
принялись за работу и начали стаскивать все вниз по крутым покатым ступеням,
накрытым густой тенью. В то время как мои товарищи занимались погрузкой, я
оглянулся и заметил, что Хунилла исчезла.
Простое любопытство здесь ни при чем - нечто большее подсказало мне
опустить на землю черепаху, которую я нес в руках, и еще раз внимательно
осмотреться. Я вспомнил мужа Хуниллы, которого она похоронила собственными
руками. Узкая тропка вела в самую гущу зарослей. Я пошел по ней, словно по
узкому коридору лабиринта, и вскоре очутился на краю небольшой открытой
площадки, вырубленной в чаще.
Посередине возвышался Могильный холмик - голая кучка чистейшего песка,
совершенно не тронутого растительностью, похожая на конус, образующийся на
дне песочных часов, только что отмеривших положенную им порцию времени. В
изголовье возвышался крест, сделанный из голых сучьев, на которых все еще
болтались совершенно высохшие остатки коры. Его поперечная крестовина,
подвязанная веревкой, молчаливо реяла в неподвижном воздухе.
Хунилла полулежала, распростершись на могиле. Голова была низко опущена
и терялась в массе длинных распущенных волос индианки; руки, протянутые к
подножию креста, сжимали маленькое бронзовое распятие. Распятие, почти
потерявшее форму, напоминало старинный гравированный дверной молоток,
которым напрасно стучали в дверь. Хунилла не видела меня, и я, стараясь
действовать бесшумно, подался назад и вернулся к дому.
Хунилла появилась, когда мы были уже готовы к отплытию. Я посмотрел ей
в глаза, но не увидел слез. Весь ее облик был проникнут каким-то странным
высокомерием, хотя именно оно и выражало глубокие душевные переживания. Горе
испанца или индейца не допускает внешнего проявления. Чувство собственного
достоинства, брошенное оземь с высот, даже на дыбе утверждает свое
превосходство над земной мукой.
Маленькие шелковистые собачонки, словно пажи, стайкой окружали Хуниллу,
пока она медленно спускалась к берегу. Она взяла на руки двух самых
настойчивых и, лаская их, спросила, сколько мы можем захватить с собой.
Помощник капитана, командовавший шлюпкой, не был черствым человеком, но
во всех своих проявлениях, которые касались разрешения различных житейских
проблем вплоть до мелочей, неизменно придерживался чисто практической точки
зрения.
"Мы не можем забрать всех, Хунилла, - наши запасы на исходе, а на
погоду не очень-то можно положиться. Возможно, пройдет немало дней, прежде
чем мы доберемся до Тумбеса. Возьми тех, что у тебя на руках, но не больше".
Она вошла в шлюпку. Гребцы уже разместились на банках, за исключением
одного, который стоял наготове, чтобы оттолкнуть шлюпку, а затем прыгнуть
самому. С догадливостью, присущей своему роду, собаки, казалось, поняли, что
их собираются оставить одних на этом голом берегу. Шлюпка была с высокими
бортами, а ее нос сильно задирался кверху, поэтому животные, инстинктивно
избегая воды, сами никак не могли забраться в суденышко. Их неутомимые лапки
отчаянно скребли обшивку, словно она была дверью фермерского дома и не
пускала их внутрь, чтобы укрыться от непогоды. Суетливая агония тревоги.
Собаки не скулили, не визжали - они просились в шлюпку почти человеческими
голосами.
"Оттолкнуться от берега! Живо!" - заорал помощник. Шлюпка тяжело
заскрипела по песку, закачалась, быстро отошла, развернулась и начала
удаляться в море. Собачонки с громким лаем побежали вдоль кромки воды, время
от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на уходящую шлюпку, и снова
бежали вдоль берега. Если бы они превратились в человеческие существа, то и
тогда едва ли смогли бы лучше выразить свое отчаяние. Весла ритмично
взлетали в воздух, будто перья пары согласных крыльев. Никто не проронил ни
слова. Я посмотрел на берег, потом на Хуниллу, но на ее лице не было
написано ничего, кроме твердого и сумрачного спокойствия. Собаки,
примостившиеся у нее на коленях, тщетно лизали ее словно окаменевшие руки.
Она ни разу не обернулась и сидела совершенно неподвижно до тех пор, пока мы
не завернули за выступ берега и не оставили позади это зрелище и его звуки.
Хунилла, казалось, принадлежала к натурам, которые, пережив самую острую изо
всех смертных болей, остаются вполне довольными тем, что отныне судьбе будет
угодно обрывать одну за одной только более мелкие сердечные струны.
Страдания стали для нее необходимостью, поэтому мучения других существ,
ставших частицей ее души, благодаря привязанности или простой симпатии тут
же отзывались болью в ее сердце. Милосердие, заключенное в стальную оправу.
Душа, преисполненная земных скорбей, умеряемая хладом, нисходящим с небес.
Немногое остается добавить в продолжение этой истории. После
длительного перехода, мучимые то безветрием, то противными ветрами, мы в
конце концов добрались до небольшого перуанского порта Тумбес. Там капитан
собирался нанять новых матросов. Пайята была неподалеку. Капитан продал
черепаховое масло местному торговцу и, добавив к вырученному серебру
кое-какие средства, собранные командой, передал все это нашей молчаливой
спутнице, которая даже не подозревала, что сделали для нее моряки.
В последний раз одинокую Хуниллу видели, когда она отправлялась в
Пайяту. Она ехала верхом на маленьком сером ослике и пристально
всматривалась в бесформенное бронзовое распятие, лежавшее перед ней на
плечах животного.
НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ
В пещере мрачной той увидели, войдя,
Что на земле сидит проклятьем отягченный,
И мысли горькие рассудок бередят,
И патлы дикие, как ил грязны и черны,
На плечи свесились завесой непокорной,
Лицо скрывая; лишь одни глаза
Из темноты глазниц глядят ошеломленно.
К зубам прилипших губ бедняк не отверзал,
Как будто голод век его терзал.
Одет в дранье и жалкое тряпье,
Залатанное с помощью репьев,
Не в силах тело скрыть тщедушное свое.
Остров Худс и отшельник Оберлус
К юго-востоку от острова Кросмен расположился остров Худс, или, иначе,
Туманный остров Маккейна. С южной стороны в него врезается небольшая
бухточка, стиснутая стекловидными скалами, примечательностью которой
является широкая и плоская полоса берега, покрытая черной, грубо истолченной
лавой. Место называется Черным пляжем, или Пристанью Оберлуса, хотя ее
вполне можно было бы окрестить Пристанью Харона.
Эта часть бухточки именуется подобным образом в честь одичавшего
белокожего существа, проведшего там долгие годы и в лице европейца
продемонстрировавшего нецивилизованной округе такие дьявольские замашки,
какие невозможно сыскать даже в окружающем каннибальском мире.
Около полувека тому назад Оберлус дезертировал с корабля и очутился на
острове, упомянутом выше, который был тогда, как, впрочем, и в наши дни,
совершенно необитаемым. Примерно в миле от Пристани, впоследствии получившей
его имя, на дне долины или, вернее, широкой расщелины, где среди
нагромождения скал нашлось около двух акров довольно сносной почвы,
пригодной для примитивного земледелия, он выстроил себе берлогу из камней и
осколков лавы. Пожалуй, долина была единственным местом на острове, еще
пригодным для подобного применения. Оберлус преуспел в выращивании каких-то
вырождающихся сортов картофеля и тыквы, которые время от времени выменивал
на доллары или спиртное у не слишком-то разборчивых залетных китобоев.
Судя по рассказам, внешность его сильно пострадала от злобного навета
какой-то колдуньи; казалось, он приложился к кубку Цирцеи - настолько зверо-
подобным выглядело его тело, едва прикрытое рубищем. Кожа, обильно усеянная
веснушками, была вся сожжена и постоянно лупилась от непрерывного
воздействия солнечных лучей. Приплюснутый нос сильно искажал и без того
безобразные черты землистого лица. Густые волосы и борода напоминали
какую-то дикую, ядовито-рыжую растительность. Он поражал незнакомцев своим
видом, будто был созданием вулкана, он казался выброшенным на поверхность
тем же извержением, которое изрыгнуло на свет божий весь этот рстров. Когда,
свернувшись калачиком, он спал в своем уединенном лагере, затерянном в
горах, то, по словам очевидцев, его фигура, вся словно сшитая из лоскутков,
сильно смахивала на ворох осенних листьев, сорванных с деревьев и сметенных
в кучу в каком-нибудь укромном уголке завихрением пронизывающего ночного
ветра, который, на время иссякнув, вскоре снова принимается мести, чтобы уже
в другом месте повторить свой причудливый каприз. По некоторым сообщениям,
наиболее странное зрелище этот самый Оберлус представлял душным и облачным
утром, когда, спрятавшись под невообразимо ветхую черную брезентовую шляпу,
занимала окучиванием картофеля на своем лавовом огороде. Его необычная
фигура была настолько кривой и верткой, что, казалось, ее свойства
постепенно передались через руки мотыжному черенку, который со временем,
странно исказившись и выгнувшись замысловатым коленцем, превратился в
безобразную суковатую палку, скорее похожую на боевую дубину дикаря, чем на
рукоятку цивилизованного орудия труда. Увидев кого-нибудь впервые, Оберлус
неизменно выказывал привычку с таинственным видом поворачиваться к
незнакомцу спиной, скорее всего, потому, что это была наивыгоднейшая его
поза, поскольку скрывала многие изъяны. Если таковой встрече суждено было
состояться на огороде, что иногда и случалось, причем иной вновь прибывший
следовал, бывало, от берега моря прямиком через горловину ущелья, чтобы
наверняка застать необычного бакалейщика, по слухам орудовавшего в этих
местах, Оберлус, завидев гостя, некоторое время продолжал мотыжить землю, не
разгибая спины и не обращая никакого внимания на приветствия, какими бы
вежливыми и дружелюбными они ни были. Причем, по мере того как посетитель
старался зайти с фронта, чтобы заглянуть ему в лицо. Оберлус все так же, не
выпуская из рук мотыги, старательно отворачивался, угрюмо вращаясь вокруг
картофельного кустика. Это касательно окучивания. Когда же Оберлус занимался
посадкой картофеля, весь его облик излучал такое злорадство, а движения рук
были проникнуты такой таинственностью и действовали так незаметно, что
казалось, будто он швыряет в лунки не клубни, а яд, совершая акт отравления
колодца. Однако среди его мелких и не столь вредных чудачеств выделялась
одна навязчивая идея, с которой он носился постоянно. Он был убежден, что
посетители приходят к нему не только за овощами или в поисках какого ни есть
общества на этом пустынном острове, а равно и для того, чтобы удовлетворить
свое страстное желание увидеть воочию могущественного отшельника Оберлуса в
его прямо-таки царственном уединении. Тщеславие подобного существа кажется
невероятным - мизантропы самонадеянны, - но он действительно холил и лелеял
это ужасное самомнение и порой напускал на себя такое величие, что не мог не
позабавить некоторых заезжих капитанов. Нечто подобное, как известно,
происходит и с определенным сортом заключенных, гордых тем, что всеобщие
ненависть и презрение приносят им известность. Временами на него находила
другая прихоть - тогда он подолгу укрывался от визитеров за каменными углами
своей хибары либо, словно осторожный медведь, ускользал в горы потаенными
тропами, наотрез отказываясь видеть человеческие лица.
За исключением редких посетителей, которых приносило море,
единственными сотоварищами Оберлуса подолгу оставались одни черепахи.
Казалось, он деградировал даже ниже их уровня - его желания не выходили за
пределы их запросов, если не считать потребности доводить себя до состояния
полного одурения при помощи алкоголя. Однако, несмотря на это очевидное
падение, где-то в глубине его, прячась до поры до времени, таилось еще одно
дарование, дожидаясь только удобного случая для полного проявления.
Действительно, Оберлус лишь тем превосходил черепах, что обладал большими
возможностями для деградации и, даже более того, каким-то сознательным
стремлением, направленным в эту сторону. Сказанное далее, возможно, покажет,
насколько эгоистическое честолюбие или, другими словами, жажда власти ради
самой власти (что у людей с благородным складом ума вовсе не проявляется)
может завладеть существом, начисто лишенным мозга. Никакие другие земные
твари, кроме скотов, не обладают настолько сильно развитой склонностью к
эгоизму и тирании. Я думаю, что со мной согласится каждый, кому хоть изредка
доводилось наблюдать жизнь некоторых обитателей пастбищ.
"Именем моей матери Сикоракс этот остров мой", - сказал сам себе
Оберлус, окидывая взором пустошь. Посредством воровства либо обмена (корабли
изредка все же подходили к Пристани) он обзавелся старинным мушкетом,
снабженным несколькими зарядами пороха и пуль. Заполучив в руки оружие, он
тем самым обрел стимул для проявления предприимчивости, подобно тигренку,
почувствовавшему, что у него отрасли когти. Многолетняя привычка
единовластно подчинять себе все окружающее; почти никем не нарушаемое
одиночество; довольно редкое общение с другими людьми исключительно на
основе мизантропической независимости либо меркантильной ловкости - все это,
вместе взятое, постепенно вселило в него смутное представление о себе как о
персоне большой важности и выработало к остальной части Вселенной презрение,
присущее только животным.
Даже злосчастный креол, который сравнительно недолго упивался
королевской властью на острове Чарльза, возможно, действовал, исходя не из
таких уж низких побуждений, которыми руководствуются некоторые авантюристы,
увлекая за собой колонистов в отдаленные земли и там отстаивая прерогативу
политического преобладания над ними. Экзекуция, которую он учинил некоторым
перуанцам, вполне простительна, учитывая, с какими отчаянными головами ему
пришлось иметь дело, а решение дать бой обандитившимся мятежникам при
сложившихся обстоятельствах кажется совершенно оправданным. Что же касается
короля Оберлуса и того, что будет сказано далее, то тут даже тень
снисхождения не находит себе места. По качествам, унаследованным с молоком
своей матери Сикоракс, он вершил дела, исходя из простого удовольствия
твори
╤ЄЁрэшЎ√:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
╧Ёшъы■ўхэш 