ситься к костру и утолить  свой  голод.  Львица  же  держалась  гораздо
осторожнее.  Первой  заметила  нас  на дереве она;  пара хищников,  подняв
головы,  молча посмотрели на нас, - ноздри на них раздувались и трепетали.
Потом лев и львица,  вновь зарычав еще раз, взглянули на костер и не спеша
повернули к лесу.
     Мы с Вислоухим все сидели на дереве,  не смыкая глаз ни на мгновение.
Снова  и  снова слышался нам в чащобе треск кустов,  ломаемых телами,  а в
темноте,  на противоположной стороне светлого  круга,  мы  не  раз  видели
сверкающие  бликами  огня  звериные  глаза.  Откуда-то издалека доносилось
рычание льва, а где-то еще дальше раздался пронзительный предсмертный крик
и  шумный  плеск воды:  какое-то животное было схвачено у водопоя.  Минуту
спустя мы услышали, тоже с реки, басовитое хрюканье носорогов.
     Заснув лишь на исходе ночи, утром мы подобрались поближе к костру. Он
еще тлел и  дымился,  а Люди Огня ушли.  Мы сделали по лесу изрядный круг,
чтобы  удостовериться в  безопасности,  а  потом подбежали к  костру.  Мне
хотелось узнать,  на что это похоже,  и  я двумя пальцами схватил тлеющий,
красноватый уголь.  Когда я  завопил от  неожиданной боли и  бросил уголь,
Вислоухий с перепугу прыгнул на дерево,  а вслед за ним, тоже испугавшись,
бросился и я.
     Потом мы вели себя у  костра с гораздо большей осторожностью и уже не
хватали пальцами раскаленных углей.  Мы  во всем подражали Людям Огня.  Мы
садились,  как они,  и, опустив голову на колени, притворялись спящими. Мы
передразнивали их  манеру  разговора и  так  увлеклись этим,  что  подняли
немалый шум.  Тут я  вспомнил,  как старый,  сморщенный охотник рыл костер
палкой.  Я тоже начал копать палкой в костре, выковырнув множество горящих
углей и  подняв облако белого пепла.  Эта забава так нам понравилась,  что
скоро мы были уже сплошь белыми, выпачкавшись пеплом с головы до ног.
     Разумеется,   нам  очень  хотелось  разжечь  огонь,  как  это  делали
охотники.  Сначала мы подбросили в  костер мелких сучьев.  Это вышло очень
удачно.  Сучья, потрескивая, загорелись, их охватило пламя, и мы плясали и
лопотали в  полнейшем восторге.  Потом мы стали класть в огонь уже большие
ветки.  Мы  кидали и  кидали их,  не давая себе передышки,  пока костер не
заполыхал  огромным  пламенем.  В  возбуждении мы  сновали  туда  и  сюда,
подтаскивая из лесу сухие сучья и ветви. Пламя с шумом вздымалось все выше
и выше,  а столб дыма тянулся уже к самым вершинам деревьев.  Сучья в огне
шипели и  трещали,  пламя  глухо  рычало.  Никогда еще  не  доводилось нам
сделать своими собственными руками такое грандиозное дело, и мы были очень
горды. Нет, мы тоже Люди Огня, думалось нам, когда мы, словно белые гномы,
ликуя, приплясывали у бушующего костра.
     Мы совсем не  заметили,  что  огонь  уже  пополз  по  сухой  траве  и
перекинулся  на  кустарник.  Внезапно  вспыхнуло  пламенем высокое дерево,
стоящее на краю поляны.  Мы смотрели на пылающее дерево широко  открытыми,
удивленными  глазами.  Жар  заставлял  нас  отходить  от  него все дальше.
Загорелось другое дерево,  потом  еще  и  еще,  теперь  их  пылало  уже  с
полдюжины.  Тут мы испугались. Чудовище вырвалось на волю. Мы пригнулись в
страхе к земле, а огонь уже пожирал деревья, кольцом окружая нас. В глазах
Вислоухого появилось жалобное выражение - обычный знак,  что он чего-то не
понимает,  и я знаю,  что такое же выражение было и в моих глазах.  Крепко
обнявшись,  мы  приникли друг к другу и не двигались с места,  пока жар не
достиг нас и наши ноздри не почувствовали запах горящих  волос.  Тогда  мы
бросились  бежать и вырвались из кольца,  держа путь по лесу на запад;  мы
бежали, все время оглядываясь назад, и хохотали.
     В  полдень мы подошли к перешейку,  образованному,  как мы уже узнали
потом,  крутым  изгибом  реки,  которая  здесь  почти  замыкалась в  круг.
Перешеек заграждала цепь невысоких,  поросших лесом холмов.  Поднявшись на
холмы,  мы оглянулись:  лес позади нас представлял собой море огня, ветер,
подхватывая пламя, нес его к востоку. Мы двинули дальше и шли все время на
запад,  по берегу реки;  сами того не зная,  мы очутились прямо у стойбища
Людей Огня.
     Стойбище  это   со   стратегической  точки  зрения  было  расположено
чрезвычайно удачно.  Оно  находилось  на  полуострове,  защищенном с  трех
сторон изгибом реки.  Доступ с  суши  был  только один  -  через  перешеек
полуострова,  но и его прикрывала гряда невысоких холмов. Изолированные от
всего мира, Люди Огня, должно быть, жили и благоденствовали здесь давно. И
я   полагаю,   что   именно  это  благоденствие  вызвало  впоследствии  их
переселение,  принесшее такие  невзгоды Племени.  По-видимому,  Люди  Огня
быстро  размножались,   и  прежние  владения  стали  для  них  тесны.  Они
захватывали новые земли и  по  мере своего продвижения теснили Племя;  они
отбили у  нас пещеры,  поселились в  них сами и  заняли все наши угодья до
последнего.
     Но в  то время,  когда мы с  Вислоухим забрели в стойбище Людей Огня,
нам  до  всего этого не  было дела.  Нас занимала лишь одна мысль:  как бы
оттуда выбраться,  хотя  мы  и  не  могли  побороть любопытства,  чтобы не
оглядеть их поселок. Впервые в жизни мы увидели тут женщин и детишек Людей
Огня.  Дети большей частью бегали голыми,  а  на женщинах были шкуры диких
зверей.
     Люди Огня,  как и мы,  жили в пещерах. Открытая поляна перед пещерами
сбегала к реке,  на поляне горело множество небольших костров. Готовили ли
Люди Огня на кострах пищу,  я не знаю. Мы с Вислоухим этого не видели. Но,
насколько  я  могу  судить,  примитивное  приготовление  пищи  у  них  уже
практиковалось.  Воду они,  подобно нам, носили из реки в тыквах. На наших
глазах много женщин и детей шли с реки и на реку с тыквами в  руках.  Дети
шалили  и гримасничали точно так же,  как и дети Племени.  Дети Людей Огня
походили на наших детей больше, чем взрослые Люди Огни на нас.
     В   селении  мы  с  Вислоухим  пробыли  недолго.   Заметив  несколько
подростков,   стреляющих  из  лука,   мы  скрылись  в  густых  зарослях  и
направились к  реке.  Тут мы  нашли катамаран,  настоящий катамаран -  его
соорудил,  очевидно,  кто-нибудь из  Людей Огня.  Два легких прямых бревна
были   связаны   гибкими   корнями   и   вдобавок   скреплены  деревянными
поперечинами.
     На этот раз одна и  та же мысль пришла мне и Вислоухому одновременно.
Нам надо выбраться из владений Людей Огня.  Так разве найдешь лучший путь,
чем переправа через реку на этих бревнах?  Мы влезли в  них и оттолкнулись
от берега. Вдруг наш катамаран резко дернуло и потянуло к берегу чуть ниже
по  течению.  Неожиданный толчок чуть не  опрокинул нас  в  воду.  Длинной
веревкой, свитой из корней, катамаран был привязан к, дереву. Нам пришлось
отвязать его, прежде чем снова отчалить от берега.
     Мы выбрались на главное течение и спокойно спустились вниз по реке на
такое расстояние, что были уже хорошо видны из стойбища Людей Огня. Мы так
усердно  гребли,  и  так пристально глядели на противоположный берег,  что
встревожились только тогда,  когда услышали позади пронзительные крики. Мы
обернулись.  Люди  Огня  стояли  на  берегу  и показывали на нас пальцами,
многие из них еще вылезали из пещер и тоже бежали к берегу.  Мы сидели  на
своих  бревнах  и  смотрели на эту толпу,  совершенно забыв,  что нам надо
грести.  На берегу поднялся невообразимый гвалт  и  волнение.  Кое-кто  из
Людей  Огня  направил  на  нас луки и выстрелил,  но только две-три стрелы
упали в воду близ катамарана - мы отплыли уже достаточно далеко.
     Для нас  с  Вислоухим  это  был великий день.  На востоке дым пожара,
вызванного нами,  затянул полнеба.  А мы плыли по  середине  реки,  огибая
стойбище Людей Огня и чувствовали себя в полной безопасности. Мы сидели на
бревнах и смеялись над Людьми Огня,  уносясь от них по течению;  мы  плыли
сначала  к  югу,  затем  с юго-востока на восток,  далее на северо-восток,
потом снова на восток, юго-восток и юг и потом повернули на запад, обогнув
две крутых петли, которые делала тут река.
     Нас быстро несло на запад,  и когда Люди Огня остались далеко позади,
знакомые места встали перед нашим взором.  То был большой водопой, куда мы
когда-то ходили раз или два посмотреть на собравшихся у реки животных.  За
ним,  мы знали, находилась поляна с морковью, а еще дальше - наше стойбище
и  пещеры.  Мы  начали  подгребать к берегу - убегая назад,  он прямо-таки
мелькал перед нами,  - и прежде чем мы поняли это,  мы уже были у водопоев
Племени. Здесь множество водоносов - женщин и подростков - наполняли водой
свои тыквы.  Увидев нас,  они в панике бросились  бежать  прочь  от  реки,
оставляя тыквы на тропинках.
     Мы пристали к берегу,  не позаботясь, конечно, о том, чтобы привязать
катамаран,  который тут же  уплыл вниз по реке.  Мы осторожно поднялись по
тропинке. Все Племя укрылось в пещеры, хотя многие нет-нет да и бросали на
нас исподтишка любопытные взгляды.  Красный Глаз не  показывался.  Мы были
снова дома.  И снова мы спали эту ночь в маленькой пещере высоко на утесе,
хотя  сначала нам  пришлось выгнать оттуда двух  драчливых юнцов,  которые
было захватили наше жилище.


                                ГЛАВА XIV

     Шел месяц за месяцем,  время летело.  Невзгоды и беды,  которые таило
для нас будущее,  еще не давали себя знать,  а мы между тем усердно кололи
орехи и жили своей обычной жизнью. В тот год, я помню, прекрасно уродились
орехи.  Мы наполняли ими тыквы и  таскали их в  стойбище колоть.  Мы клали
орехи в ямку на камень и камнем же разбивали их, тут же съедая.
     Когда мы с Вислоухим возвратились из нашего долгого путешествия, была
уже осень,  а наступившая вслед за нею зима выдалась очень мягкой. Я часто
ходил в  лес к  своему старому родному дереву,  я  обыскал все места между
черничным болотом и устьем топи,  где мы с Вислоухим научились плаванию на
бревнах,  но  нигде не  нашел ни малейшего следа Быстроногой.  Быстроногая
исчезла.  А мне она была очень нужна.  Я испытывал такое чувство, которое,
как я уже говорил,  походило на чувство голода, только ощущал я его, когда
был вполне сыт. Но все мои поиски Быстроногой оказались тщетными.
     Наша жизнь в  пещерах была совсем не  однообразна.  Начать хотя бы  с
Красного Глаза. Мы с Вислоухим чувствовали себя спокойно в нашей маленькой
пещере.  Несмотря на то,  что в  свое время мы расширили вход,  пролезть в
пещеру было отнюдь не  легко.  Мы понемногу расширяли этот вход и  дальше,
однако он  был все-таки слишком узок,  чтобы в  него протиснулся чудовищно
громадный Красный Глаз.  Да  он  и  не  нападал больше на нашу пещеру.  Он
хорошо усвоил преподанный ему урок:  на  шее у  него,  в  том месте,  куда
угодил  мой   камень,   осталась  большая  шишка.   Шишка  эта   никак  не
рассасывалась и не исчезала,  ее можно было заметить у Красного Глаза даже
издали.  Частенько я  наслаждался от  души,  разглядывая это  произведение
своих рук,  а  если находился в эту минуту в достаточной безопасности,  то
даже громко хохотал.
     Попадись мы с  Вислоухим Красному Глазу в  лапы и  растерзай он нас в
клочья -  Племя и  не подумало бы выступить на защиту,  и тем не менее нам
сочувствовали все  мужчины и  женщины Племени.  Возможно,  это  было с  их
стороны даже не сочувствие,  а  лишь выражение ненависти к Красному Глазу,
но они предупреждали нас о каждом появлении нашего врага. Случалось ли это
в  лесу,  или на водопое,  или в поле перед пещерами -  нигде мы не были в
неведении,  нас своевременно предостерегали всюду.  Таким образом, в нашей
непримиримой борьбе с  Красным Глазом у  нас было то преимущество,  что мы
следили за ним далеко не одни.
     Однажды он  чуть-чуть не  схватил меня.  Это  было ранним утром,  все
Племя еще  спало.  Совершенно неожиданно Красный Глаз  отрезал мне  путь в
нашу пещеру на утесе.  Не размышляя ни секунды, я бросился в другую пещеру
- ту самую, которая узкой расщелиной соединялась с соседней; именно в этой
пещере много лет назад увертывался и играл со мной в прятки Вислоухий, там
же  тщетно  злобствовал  Саблезубый,  пытаясь  поймать  двух  зазевавшихся
соплеменников.  Ныряя в расщелину, я увидел, что Красный Глаз в пещеру еще
не ворвался.  Но вот он уже был там. Я проскользнул по расщелине во вторую
пещеру.  Красный Глаз метнулся туда снаружи -  и  так  повторялось раз  за
разом. Я только и знал, что пролезал по расщелине туда и сюда.
     Так он держал меня в осаде почти полдня,  пока ему не надоело.  После
этого, стоило лишь Красному Глазу предстать перед нами, мы уже не лезли на
утес,  а  бежали в  эту  двойную пещеру.  Нам  оставалось только бдительно
следить за ним, не позволяя ему преграждать нам путь отступления.
     В  эту зиму Красный Глаз постоянными жестокими побоями опять довел до
смерти свою жену.  Я уже называл его живым воплощением атавизма,  однако в
нем  было что-то  еще  худшее,  так  как  даже среди низших животных самцы
никогда не убивают своих подруг.  Поэтому я полагаю, что, несмотря на свои
чрезвычайно сильные атавистические черты,  Красный Глаз  предвещал собой и
появление человека,  ибо во  всем животном мире только мужчина способен на
убийство жены или подруги.
     Расправившись с женой,  Красный Глаз,  как и следовало ожидать,  стал
подыскивать себе другую.  На этот раз он решил взять себе Певунью. Певунья
была внучкой старика Мозговитого и  дочерью Безволосого.  Совсем еще юная,
она очень любила петь у входа в свою пещеру, когда наступали сумерки. Жила
она  с  Кривоногим,  они поженились недавно.  Кривоногий был тихого нрава,
никогда никому не досаждал,  ни с кем не дрался. Это был отнюдь не боец по
натуре.  Низкорослый,  худой,  он был далеко не столь проворен и подвижен,
как все мы.
     Никогда  еще  Красный Глаз  не  совершал более  гнусного деяния.  Это
произошло тихим вечером,  на закате,  когда мы все начали собираться около
своих пещер.  Вдруг от реки,  с водопойных тропинок,  стремглав пронеслась
Певунья,  за  нею бежал Красный Глаз.  Певунья бросилась к  мужу.  Бедняга
Кривоногий страшно испугался. Но в нем был дух героя. Он знал, что над ним
нависла  смертельная угроза,  но  не  отступил,  не  кинулся  прочь.  Весь
ощетинившись, он стоял на месте, что-то лопотал и скалил зубы.
     Красный  Глаз  взревел от  ярости.  Он  был  поистине оскорблен:  это
немыслимо, что кто-то из Племени осмелился ему перечить! Он вытянул руку и
схватил Кривоногого за шею.  Тот впился зубами в его руку,  но в следующее
мгновение уже  корчился и  извивался на  земле.  У  него была сломана шея.
Певунья пронзительно вскрикнула и  залопотала.  Красный Глаз схватил ее за
волосы и  волоком потащил в свою пещеру.  Взбираясь вверх,  он по-прежнему
волок ее по каменьям и так и не поднял на руки.
     Мы разозлились - разозлились безумно, несказанно. Колотя себя в грудь
и  скрежеща зубами,  все дико ощетинившись,  мы сгрудились в  кучу.  В нас
заговорил стадный инстинкт,  он  словно  бы  звал,  толкал  нас  на  общие
действия.  Мы  знали эту потребность объединиться,  хотя и  чувствовали ее
смутно.  Но сделать мы ничего не могли,  ибо у нас не было средств,  чтобы
выразить эту потребность. Мы не бросились все как один и не убили Красного
Глаза,  потому что у  нас был чересчур скудный словарь.  Для выражения тех
смутных  ощущений,  которые  у  нас  возникали,  нам  не  хватало  мыслей,
символов.  Эти  мысли-символы  нам  предстояло еще  медленно и  мучительно
искать и изобретать.
     Те мысли, которые, словно тени, скользили в нашем сознании теперь, мы
тоже  старались выразить в  звуках.  Безволосый начал  громко  тараторить.
Своими  криками он  хотел  показать,  что  он  разгневан и  готов  нанести
Красному Глазу всяческий вред.  Он сумел это передать,  и мы вполне поняли
его.  Но  когда  он  попытался  выразить  пробудившийся в  нем  импульс  к
объединению, его лопотание стало совсем бессмысленным. Тогда, щетиня брови
и колотя себя в грудь,  принялся кричать и лопотать Скуластый.  Мы яростно
тараторили один за  другим и  в  своем гневе не знали удержу;  даже старик
Мозговитый,  брызжа слюной и  кривя  высохшие губы,  начал бормотать своим
надтреснутым голосом.  Потом кто-то  схватил палку и  стал колотить ею  по
бревну.  В  ударах палки послышался определенный ритм.  И все наши крики и
вопли помимо нашей воли постепенно подчинились этому ритму.  Он действовал
на нас успокаивающе;  мы и не заметили,  как наш гнев остыл и схлынул,  и,
покорные ритму ударов, мы начали все как один дергаться и хохотать.
     Этот   всеобщий  хохот  великолепно  показывает  всю   алогичность  и
непоследовательность поведения Племени.  Только что мы все горели гневом и
были охвачены смутным стремлением действовать сообща,  но  вот грубый ритм
ударов палки уже заставил нас быстро забыть обо всем этом.  Мы  были очень
общительны,  в нас громко говорило стадное чувство - и это сборище, где мы
все  что-то  пели  и  все  хохотали,   вполне  отвечало  нашей  внутренней
потребности.  В  нашей бессмысленной толчее уже таились предвестья советов
первобытных людей,  а  также  великих ассамблей и  международных конвентов
современного человека.  Но нам,  Племени Юного Мира,  недоставало речи, и,
где бы  мы  ни  сходились,  мы начинали дикое столпотворение и  галдеж,  в
котором,  однако,  чувствовался единый ритм -  этот-то ритм и  нес в  себе
зачатки будущего искусства. Это было зарождение искусства.
     Но мы отбивали ритм, захвативший нас, совсем недолго. Скоро мы теряли
его,  и тут нас захлестывало всеобщее неистовство, оно длилось до тех пор,
пока мы  вновь не нащупывали старый ритм или не находили новый.  Иногда мы
изобретали полдюжины различных ритмов сразу,  и  тогда  какая-либо  кучка,
придерживаясь того ритма,  который ей нравился больше, старалась заглушить
и перекричать всех остальных.
     В этом неистовстве и шуме каждый из нас тараторил, кричал, визжал, не
щадя сил,  каждый приплясывал,  и каждый был сам по себе, каждый был полон
своими  мыслями  и  желаниями,  ощущая  себя  подлинным центром вселенной,
независимым,  отделенным на  время ото  всех  остальных центров вселенной,
которые прыгали и  вопили вокруг него в эту минуту.  Затем возникал ритм -
было ли это хлопанье в ладоши,  постукивание палкой по бревну, размеренные
и  четкие  прыжки  какого-нибудь  плясуна или  чья-нибудь песня  с  резким
членением и  гибкой  интонацией,  которая то  повышалась,  то  понижалась:
<А-банг, а-банг! А-банг, а-банг!> И все Племя, каждый из нас, минуту назад
ощущавший себя совсем отдельным и  независимым,  все  мы  уже  подчинились
этому ритму,  и  уже приплясывали,  и  пели единым хором.  Одна из любимых
хоровых песен звучала у  нас  примерно так:  <Ха-а,  ха-а,  ха-а-аха!>,  а
другая следующим образом: <Э-уа, э-уа, э-уа-ха!>
     Так,  невероятно гримасничая,  прыгая и вертясь,  мы плясали и пели в
мрачных  сумерках первобытного мира.  В  этой  самозабвенной пляске  сразу
глохли наши смутные мысли, нас охватывал единый бешеный порыв, мы доводили
себя до исступления. Наш гнев против Красного Глаза исчезал, растворяясь в
искусстве,  и  мы  вопили диким хором,  пока ночь не напомнила нам о  всех
своих ужасах.  Тогда мы,  тихо  перекликаясь,  стали расходиться по  своим
пещерам, а на небе уже высыпали звезды и спустилась тьма.
     Мы боялись только темноты. У нас не было и понятия ни о религии, ни о
мире  незримого.  Мы  знали  лишь  реальный мир,  боялись только  реальных
существ,  реальных опасностей, хищников из плоти и крови. Темнота страшила
нас  именно потому,  что  это было время хищников.  Под покровом мрака они
выходили из своих логовищ и бросались на нас, оставаясь сами невидимыми.
     Вполне возможно, что из страха перед живыми существами, скрывавшимися
во мраке, и зародилась впоследствии боязнь могущественного незримого мира.
По мере того как возрастала способность воображения и у