ейшего представления.
     Следует учесть, что я вспоминаю из доисторических дней только то, что
видел сам,  собственными глазами.  Если моя мать и знала, как именно погиб
отец,  она никогда не говорила мне об этом. Я даже сомневаюсь, была ли она
способна рассказать все то, что знала: так скуден был ее словарь. В те дни
весь словарь Племени состоял, может быть, из тридцати или сорока звуков.
     Я называю  их  именно  звуками,  а  не  словами,  ибо  они были ближе
все-таки к звукам.  У них не было постоянного  значения,  им  нельзя  было
придать новый смысл посредством прилагательных или наречий. Эти изощренные
приемы речи еще не были изобретены. Вместо того, чтобы оттенять всякий раз
по-новому   какое-либо   существительное  или  глагол  прилагательным  или
наречием,  мы  окрашивали,   определяли   свои   звуки-слова   интонацией,
изменениями  в  долготе  и высоте,  убыстрением или замедлением.  Значение
какого-либо звука изменялось,  оттенялось в зависимости от того быстро или
медленно он произносился.
     Мы не знали спряжений.  О  грамматическом времени мы судили только по
контексту.  Мы говорили только о конкретных вещах,  ибо мы и думали лишь о
конкретных вещах.  В  огромной мере мы прибегали к  пантомиме.  Какая-либо
даже элементарная абстракция фактически была за пределами нашего мышления;
и  когда  кому-либо  приходило в  голову что-либо  отвлеченное,  ему  было
невероятно трудно передать свою  мысль своим ближним.  Для  этого не  было
звуков.  Он должен был выходить за пределы своего словаря.  В  том случае,
когда он изобретал новый звук, никто из окружающих этого звука не понимал.
Изобретателю ничего не оставалось,  как прибегнуть все к той же пантомиме,
жестом  поясняя свою  мысль,  где  это  возможно,  и  все  время  повторяя
найденный им новый звук.
     Так разрастался наш язык. Располагая ничтожным количеством звуков, мы
были как бы связаны и в своем мышлении;  при появлении новых мыслей всякий
раз возникала необходимость и в новых звуках.  Бывало порой,  что нам явно
не  хватало  звуков,  чтобы  выразить  какую-нибудь  абстракцию (смею  вас
заверить,  достаточно  смутную),  и  растолковать ее  окружающим  мы  были
бессильны. В общем, язык в те дни развивался очень и очень медленно.
     О,  мы  были удивительные простаки!  Но  мы  знали уйму всяких вещей,
которые никому не ведомы сегодня. Мы умели двигать ушами, настораживать их
и  прижимать по  своей  воле.  Мы  с  легкостью могли почесать себя  между
лопаток.  Мы могли кидать камни ногами.  Я сам это делал множество раз.  Я
мог  даже,  не  сгибая  коленей,  наклониться так,  что  касался земли  не
пальцами, а локтями. Ну, а что касается лазания за птичьими гнездами - тут
нам позавидовал бы  любой мальчишка двадцатого века.  Но  мы  не  собирали
коллекций птичьих яиц. Мы ели их.
     Я  помню...  но  стойте,  я  забегаю  вперед.  Позвольте  мне  прежде
рассказать  о   Вислоухом  и   о   нашей  дружбе  с  ним.   Я  начал  жить
самостоятельно,  отдельно от матери, очень рано. Может быть, это случилось
оттого,  что после смерти отца мать взяла себе второго мужа. Я плохо помню
его,  а те воспоминания, какие я сохранил, не относятся к числу счастливых
моих воспоминаний.  Это был пустой,  легкомысленный малый.  В  нем не было
никакой солидности.  И он был ужасно болтлив.  Даже сейчас, когда я пишу о
нем, его трескотня отзывается у меня в печенках. У него была такая глупая,
легкомысленная голова, что он никогда не мог бы ни на чем сосредоточиться,
чего-то добиваться.  Глядя на обезьян в  клетке,  я  неизбежно вспоминаю о
нем.  Он походил на обезьяну. Вот лучшее его описание, какое я могу только
сделать.
     Он возненавидел меня с  первого взгляда.  А  я сразу понял,  что надо
остерегаться его и  следить за  всеми его коварными выходками.  При каждом
его появлении я  крепче цеплялся за мать и  прижимался к  ней.  Но я  рос,
становясь взрослее с  каждым днем,  и,  естественно,  начал  отлучаться от
матери,  уходя  от  нее  все  дальше и  дальше.  Болтун этого-то  только и
дожидался.  (Должен сказать, что в те времена никаких имен у нас не было и
никто ни к  кому по имени не обращался.  Лишь для удобства читателей я даю
имена всем тем,  с  кем я  близко тогда сталкивался,  и  более подходящего
имени, чем Болтун, своему драгоценному отчиму я придумать не в силах. Себя
же я называю Большим Зубом. У меня были очень большие передние зубы.)
     Но  возвратимся к  Болтуну.  Он  упорно преследовал меня.  Он  щипал,
колотил меня, а при случае даже кусался. Нередко мать заступалась за меня,
и было любо-дорого поглядеть, какую взбучку она ему задавала. В результате
возникали бесконечные семейные ссоры, причиной которых был только я.
     Да,  моя домашняя жизнь складывалась не очень счастливо.  Написав эту
фразу,  я улыбнулся.  Домашняя жизнь!  Дом! У меня не было никакого дома в
современном смысле  этого  слова.  Мой  дом  -  это  окружавшие  меня  мне
подобные,  а  не жилище,  не убежище.  Я  жил под опекой матери,  а не под
крышей дома.  А  моя  мать  жила где  придется,  хотя с  наступлением ночи
непременно взбиралась на деревья.
     Мать была старомодна.  Она все тянулась к своим деревьям.  Ведь более
передовые члены  нашего  Племени жили  в  пещерах у  реки.  Но  мать  была
подозрительна и держалась отсталых привычек. Деревья ее вполне устраивали.
Разумеется,  у  нас  было одно излюбленное дерево,  на  котором мы  обычно
ночевали,  но  нередко мы  проводили ночь и  на других деревьях,  если там
заставала нас темнота.  На  удобном развилке дерева мы  устраивали подобие
площадки,  применяя ветки,  хворост,  ползучие растения и  листву.  Больше
всего это походило на громадное птичье гнездо,  но птицы вьют свои гнезда,
конечно,  во сто раз аккуратнее и  искуснее.  Однако у  нашего гнезда была
такая особенность, которой я ни разу не видел ни у одного птичьего гнезда,
а именно - крыша.
     О,  конечно,  не такая крыша,  какую строит современный человек. И не
такая,  какие сооружают самые отсталые туземцы двадцатого века. Наша крыша
была  бесконечно грубее  и  неуклюжее самого примитивного произведения рук
человека -  того человека,  какого знаем мы.  Она была сложена как попало,
самым беспорядочным образом.  Над  развилком дерева,  где  мы  гнездились,
просто клали кучу сухих веток и сучьев.  Полдесятка соседних веток держали
на себе то,  что я мог бы назвать сводами. Это были просто крепкие палки в
дюйм толщиной. На них-то и лежала упомянутая куча веток и сучьев. Они были
накиданы почти без всякого расчета.  Не чувствовалось даже попытки сделать
крышу непроницаемой.  И, должен сознаться, при сильном дожде она чудовищно
протекала.
     Но мне хочется еще раз вернуться к Болтуну. Из-за него домашняя жизнь
была истинным бременем как  для  матери,  так  и  для  меня -  я  говорю о
домашней жизни,  имея в виду не наши ночевки в гнезде на деревьях,  а наше
совместное существование,  жизнь втроем.  Преследуя меня,  Болтун проявлял
дьявольскую злобу и изобретательность.  Только на этом и сосредоточивал он
весь свой ум,  размышлять о  чем-либо другом больше пяти минут он  не умел
вообще.  Время шло, и по мере того, как я становился взрослее, мать уже не
так ревностно защищала меня.  Мне кажется, что из-за постоянных скандалов,
которые устраивал ей Болтун,  мать уже тяготилась мной.  Во всяком случае,
мое положение с  каждым днем становились все хуже и хуже,  и волей-неволей
мне надо было думать об  уходе из  семьи.  Но судьба не дала мне совершить
столь решительный поступок.  Прежде чем я собрался уйти,  меня сбросили. Я
говорю это в самом буквальном смысле слова.
     Болтун воспользовался для  этого  случаем,  когда  я  остался один  в
гнезде.  И  мать и  сам Болтун ушли вместе на  болота,  где росла черника.
Видимо,  Болтун заранее выработал план действий,  так как скоро я услышал,
что он возвращается лесом и яростно рычит,  подогревая свой гнев.  Подобно
всем мужчинам нашего Племени, когда они гневались или желали разгневаться,
он останавливался и бил себя в грудь кулаком.
     Сознавая свое безвыходное положение,  я,  дрожа,  скорчился в гнезде.
Болтун направился прямо к нашему дереву - я хорошо помню, что это был дуб,
- и  начал взбираться вверх.  И он ни на мгновение не прекращал дьявольски
рычать и  что-то  выговаривать мне.  Как  я  уже  упоминал,  язык наш  был
невероятно скуден,  и мой отчим должен был всячески изощряться, чтобы дать
понять мне, что он смертельно ненавидит меня и намерен сейчас же свести со
мной все счеты.
     Едва он поднялся до уровня гнезда,  как я  кинулся бежать по огромной
горизонтальной ветке.  Он  погнался за мною,  и  мне пришлось продвигаться
дальше и дальше,  к самому концу ветви. Я цеплялся теперь за мелкие сучья,
укрываясь среди листвы.  Болтун всегда был трусом и,  как бы он ни горячил
себя и не гневался, чувство осторожности в нем было сильнее всякого гнева.
Он боялся приблизиться ко мне, ступив на мелкие, ненадежные сучья и ветки.
Ведь он был куда тяжелее меня и,  подломив эти ветки и сучья,  сорвался бы
прежде, чем меня поймал.
     Но  Болтуну не  было нужды приближаться ко мне -  и  подлец прекрасно
знал это.  Скорчив злорадную рожу, поблескивая своими маленькими глазками,
он принялся трясти и  раскачивать ветви.  Раскачивать!  А  ведь я сидел на
самом  кончике  ветки,  цепляясь за  сучья,  которые все  время  трещали и
обламывались подо мной. И до земли было целых двадцать футов!
     Он  тряс  и  раскачивал ветви все  яростнее,  оскалив зубы в  злобной
усмешке. Затем наступил конец. Моя опора вдруг рухнула, и я полетел спиной
вниз,  глядя  на  отчима и  сжимая руками и  ногами обломившуюся ветку.  К
счастью,  под  деревом не  оказалось диких  свиней,  и  удар  был  смягчен
упругими прутьями кустов, на которые я свалился.
     Падение, как правило, прерывает мои сны, и нервная встряска мгновенно
переносит меня через тысячу веков,  швыряя в мою маленькую кроватку, где я
лежу с широко открытыми глазами,  дрожа и обливаясь потом, и слушаю, как в
зале кукушка отсчитывает часы.  Однако этот сон об  изгнании меня из  дома
снился мне много раз и никогда не кончался внезапным пробуждением.  Всякий
раз я летел сквозь трещавшие ветки,  пронзительно кричал и с глухим стуком
ударялся о землю.
     Весь исцарапанный,  в синяках, я лежал и жалобно хныкал. Сквозь кусты
мне был виден Болтун.  Он пел какую-то дьявольскую песнь радости и  в такт
своей песне все еще раскачивал дерево.  Я  быстро прекратил свое хныканье.
Ведь я  был теперь не  на  дереве,  которое спасало меня от опасностей;  я
знал,  что если я буду,  выражая свое горе, громко рыдать, то я привлеку к
себе внимание диких зверей.
     Помню,  что я,  подавив рыдания, с интересом смотрел, как играет свет
на  моих  полузакрытых,  залитых слезами веках.  Потом  я  оглядел себя  и
увидел, что от падения я пострадал не так уж сильно. Кое-где были ободраны
волосы и кожа; острый зазубренный конец ветки, с которой я летел на землю,
вонзился на  целый дюйм  мне  в  руку  выше локтя;  невыносимо ныло правое
бедро, на которое пришелся главный удар при падении. Но в конце концов все
эти повреждения можно было считать пустяками.  Ведь кости остались целы, а
мускулы и  ткани человека тех  времен заживали гораздо лучше,  чем в  наши
дни. И все же это было тяжелое падение: я прихрамывал на правую ногу целую
неделю.
     Пока я лежал в кустах,  меня охватило чувство тоскливого одиночества.
Я ощущал себя совершенно бездомным. Я решил никогда больше не возвращаться
к матери и Болтуну.  Я уйду куда-нибудь подальше,  в  эти  страшные  леса,
выберу  себе  дерево и устрою на нем гнездо.  Что касается пищи,  то я уже
знал,  где искать ее.  Ведь уже  минул  по  меньшей  мере  год,  как  мать
перестала  заботиться о моем пропитании.  Она лишь защищала меня от всяких
напастей и была мне учителем.
     Я  осторожно выбрался из кустов.  Оглянувшись назад,  я  увидел,  что
Болтун все еще распевает свою радостную песню и раскачивает дерево.  Такая
картина,  разумеется,  мне не доставила удовольствия. Я уже умел соблюдать
осторожность и,  пускаясь  в  свое  первое  путешествие,  был  чрезвычайно
бдителен.
     Я не задумывался, куда я иду. У меня была единственная цель - уйти от
Болтуна туда,  где он не нашел бы меня.  Я взобрался на дерево и в течение
нескольких часов шел по деревьям,  прыгая с  одного на другое,  ни разу не
спустившись  на  землю.   Я  не  выбирал  определенного  направления,   не
придерживался прямого  пути.  Всякая  последовательность была  чужда  моей
натуре,  как  она была чужда и  всему моему Племени.  Помимо того,  я  был
ребенком: я не раз подолгу задерживался на месте, увлекшись игрой.
     Все,  что  произошло после  моего  бегства из  дома,  я  помню весьма
туманно.  События этого времени мне не снились. Моя вторая личность многое
забыла, и больше всего забыто именно из этого периода. Вспоминая различные
картины сновидений,  я не в силах себе представить, что именно происходило
в те дни, когда я покинул родное дерево и еще не пришел в пещеры.
     Помнится только,  что  несколько  раз  я  выходил на открытые поляны.
Трепеща от страха,  я спускался с деревьев и пересекал эти поляны,  несясь
по  ним  во  всю  прыть.  Помню,  что  были  дождливые дни,  и были ясные,
солнечные, - должно быть, я блуждал в одиночестве немало времени. Особенно
памятны  мне  дождливые  дни,  когда  приходилось терпеть всякие невзгоды;
хорошо помню,  как я голодал и как  ухитрялся  утолить  свой  голод.  Ярко
встает в памяти картина охоты на маленьких ящериц, обитавших на каменистой
вершине открытого холма.  Они шныряли в расщелинах,  поймать их было почти
невозможно, но однажды я случайно перевернул камень и изловил-таки под ним
ящерицу.  Однако меня напугали там змеи,  и я покинул этот холм. Нет, змеи
не гнались,  не нападали на меня. Они просто лежали средь камней и грелись
на солнышке.  Но у меня был врожденный страх перед змеями,  и я  опрометью
бежал от них, словно они преследовали меня по пятам.
     Потом я глодал горькую кору молодых деревьев.  Смутно помню, что я ел
множество зеленых орехов - у них была мягкая кожура и молочная сердцевина.
И  снова  яркое,  отчетливое воспоминание:  у  меня  сильно  болит  живот.
Возможно,  боль была вызвана зелеными, несозревшими орехами, а может быть,
ящерицами.  Я  этого не  знаю.  Но  я  прекрасно знаю,  что мне необычайно
повезло:  меня не сожрал ни один хищник, пока я в течение нескольких часов
корчился от боли, сидя на земле.


                                 ГЛАВА V

     В памяти ярко и резко вспыхивает картина того, как я вышел из леса. Я
вижу  себя  на  краю  большого открытою поля.  По  одну сторону этого поля
поднимались высокие утесы,  по другую - протекала река. Берег круто сбегал
к воде,  повсюду,  где склон шел положе,  берег был иссечен тропинками. По
этим тропинкам ходило на водопой Племя, жившее в пещерах.
     Случайно я  вышел к главному стойбищу Племени.  С натяжкой можно даже
сказать,  что это был поселок.  И моя мать, и я, и Болтун, и еще несколько
обитателей  лесов,  которых я знал,  - все это были,  по существу,  жители
окраин.  Мы входили в Племя,  хотя и жили от него на отшибе. От наших мест
до  главного  стойбища  Племени  было  не так уж и далеко,  хотя я в своих
блужданиях шел к нему целую неделю.  Если бы я держался  прямого  пути,  я
покрыл бы это расстояние за час.
     Но  вернемся  к  повествованию.  Выйдя  на  окраину  леса,  я  увидел
темневшие в  высоком утесе пещеры,  открытое поле и тропинки,  сбегавшие к
реке.   И   на  берегу,   на  чистом  месте,   я  увидел  множество  своих
соплеменников.  Я был ребенок,  неделю я блуждал в полном одиночестве.  За
все  это время я  не  видел ни  одного существа,  подобного мне.  Я  жил в
постоянном  страхе,   будто  затравленный.   И  теперь,   увидя  Племя,  я
преисполнился радости и со всех ног бросился навстречу ему.
     И  тогда произошло нечто странное.  Кое-кто из Племени заметил меня и
предостерегающе крикнул.  И мгновенно все Племя,  вопя от страха, в панике
кинулось бежать прочь. Прыгая и цепляясь за скалы, все - взрослые и дети -
тотчас  же  укрылись в  пещеры...  оставив снаружи лишь  одного маленького
дитятю,  которого бросили  в  суматохе у  подножия утеса.  Ребенок  горько
плакал.  Его мать выскочила из  пещеры;  ребенок бросился к  ней и  крепко
прижался к ее груди, и она утащила его к себе в пещеру.
     Я  остался совершенно один.  Берег,  минуту назад  столь  оживленный,
внезапно опустел.  С тоскою в сердце я сел на землю и разрыдался. Я ничего
не понимал. Почему Племя убежало от меня? Позднее, когда я узнал его нравы
поближе, мне все стало ясно. Увидя, как я со всех ног выбежал из леса, они
решили,  что за мной гонится хищный зверь.  Своим неожиданным вторжением я
испугал их насмерть.
     Сидя на земле,  и следя за входами в пещеры, я сообразил, что и Племя
следит за  мною.  Вскоре мои перепуганные соплеменники начали высовываться
из  пещер.  Через минуту они  уже перекликались и  переговаривались друг с
другом. Оказалось, что в спешке и смятении многие из них перепутали пещеры
и забрались в чужие.  В чужие пещеры попали и некоторые малыши.  Матери не
могли их  кликнуть по  имени,  так как имена еще не  были изобретены.  Все
члены Племени были безымянны.  Матери издавали резкие тревожные звуки,  по
которым малыши узнавали их.  Таким же образом окликала меня моя мать,  и я
узнал  бы  ее  голос  среди  голосов тысячи  других матерей,  а  она  тоже
различила бы мой голос среди голосов тысячи других детей.
     Долго еще перекликалось Племя, не смея выйти из пещер и спуститься на
землю.  Наконец,  один из соплеменников решился и вылез.  Ему было суждено
сыграть большую роль в  моей жизни,  немалую роль играл он и в жизни всего
Племени. На страницах этой повести я буду называть его Красным Глазом, так
как у него были воспаленные глаза и вечно красные,  словно бы говорившие о
его кровожадной свирепости веки. Да и все его существо, сама его душа была
как бы окрашена кровью.
     Он  был поистине чудовищем во всех отношениях.  Физически он выглядел
настоящим гигантом.  Вес его, должно быть, достигал ста семидесяти фунтов.
Крупнее его я не встречал никого во всей нашей породе.  Среди Людей Огня и
среди Лесной Орды мне тоже не  доводилось видеть таких великанов.  Иногда,
наткнувшись в  газетах на описание наших боксеров и  борцов,  я размышляю,
какие шансы были бы у самого сильного из них,  если бы он вышел схватиться
с Красным Глазом.
     Боюсь,  что у  нашего атлета не оказалось бы ни одного шанса.  Своими
железными пальцами Красный Глаз мог бы  с  корнем вырвать у  него из  тела
бицепс или любой другой мускул. Ударом кулака наотмашь он раздробил бы ему
череп,  как  яичную скорлупу.  Резким выпадом своей дьявольской ноги  (или
задней руки) он выпустил бы ему наружу внутренности.  Обхватив его шею, он
мгновенно сломал бы ее,  и,  я готов поклясться, если бы он вцепился в шею
зубами, он сразу перегрыз бы и сонную артерию и позвоночник.
     Он был способен прыгнуть на двадцать футов в  длину прямо из сидячего
положения.  И  он  был ужасно волосат.  Мы  гордились,  если были не очень
волосаты.  Но он был сплошь покрыт густыми волосами,  волосы в равной мере
росли у  него на внутренней и  на внешней стороне рук,  выше и ниже локтя,
даже  уши  у  него  густо заросли волосами.  Только ладони рук  и  подошвы
ступней были голыми,  да  еще отсутствовали волосы под глазами.  Он был до
ужаса безобразен,  рот его,  с огромной отвисшей нижней губой,  кривился в
жестокой усмешке, крохотные глазки смотрели свирепо.
     Это и  был Красный Глаз.  Он осторожно вылез из пещеры и спустился на
землю.  Не обращая на меня внимания,  он стал осматривать местность. Ходил
он,  круто сгибаясь в пояснице;  он наклонялся так сильно, а его руки были
столь длинны,  что,  делая шаг вперед,  он касался земли суставами