это видел не  я,  а  кто-то
другой,  лишь некая далекая часть меня, ибо ведь и мой дед и отец являются
частью меня,  хотя и менее отдаленной. Это другое <я> во мне - мой предок,
пращур моих пращуров в начальную пору развития моего рода,  являющийся сам
потомком многих поколений,  которые задолго до  его  жизни  развили пальцы
своих рук и ног и влезли на деревья.
     Рискуя наскучить,  я  должен вновь повторить,  что в известном смысле
меня надо считать уродом.  Я  не только с  необыкновенной силой нес в себе
родовую память,  но  я  наследовал память какого-то определенного,  весьма
отдаленного своего предка.  И хотя это явление чрезвычайно редкое,  ничего
сверхъестественного в нем нет.
     Проследите всю  цепь  моих доводов.  Инстинкт -  это  родовая память.
Прекрасно.  Выходит,  и  вы,  и я,  и все мы наследуем эту память от наших
отцов и  матерей,  а  те,  в  свою очередь,  наследуют ее от своих отцов и
матерей.  Это значит,  что должен существовать какой-то посредник, который
передавал  бы  эту  память  от  поколения к  поколению.  Этим  посредником
выступает то,  что  Вейсман определил термином <гермоплазмы>.  Она  хранит
память человеческого рода на  протяжении всех веков его  эволюции.  Память
эта смутна,  запутана, во многом утрачена. Но случается, что какой-то сорт
гермоплазмы несет в себе исключительно сильный заряд памяти или, выражаясь
научнее,  является более атавистическим;  так  именно и  произошло в  моем
случае.  Я  урод  наследственности,  я  атавистическое,  страшное  чудо  -
называйте меня как угодно;  но я  существую,  я  реальный,  я  живой,  я с
аппетитом ем три раза в день - и с этим вам ничего не поделать.
     Теперь,  прежде чем  снова  приняться за  свой  рассказ,  я  хотел бы
заранее возразить любому Фоме Неверующему от психологии, который при своей
склонности к издевательским насмешкам,  конечно, скажет, что относительная
ясность  и  последовательность моих  сновидений  является  следствием моей
учености,  что знания об эволюции так или иначе прокрадывались в мои сны и
влияли  на  них.  Прежде всего  отмечу,  что  я  никогда не  был  усердным
студентом.  Я окончил курс последним среди моих товарищей. Гораздо больше,
чем  наукой,  я  занимался атлетикой и  -  здесь нет  причин,  которые мне
помешали бы признаться в этом, - бильярдом.
     Пойдем далее.  Пока я  не  поступил в  колледж,  я  ничего не знал об
эволюционном учении,  а ведь в детстве и отрочестве я уже жил в мире снов,
в  древнем,  давнем мире.  Должен сказать,  однако,  что  до  знакомства с
эволюционным учением сны эти казались мне запутанными, бессвязными. Учение
об  эволюции оказалось надежным ключом.  Оно дало понимание,  дало здравое
объяснение   всем   причудам   атавистического  мозга,   который,   будучи
современным  и  нормальным,  уносился  в  прошлое,  вспять  к  первобытным
временам, когда человечество только делало свои начальные шаги.
     Мне известно, что в ту отдаленную эпоху человека, каким мы его знаем,
не  существовало.  Значит,  я  жил и  действовал в  те дни,  когда он лишь
становился человеком.


                                ГЛАВА III

     Чаще всего  в  раннем  детстве  мне  снилась  примерно такая картина:
совсем маленький,  я лежу,  свернувшись клубочком,  на  ветвях  и  сучьях,
образующих  подобие  гнезда.  Порой  я  перевертываюсь  на спину.  В таком
положении  я  провожу  целые  часы,  любуясь  игрой  солнца   на   зелени,
колыхающейся над моей головой,  и прислушиваясь к шороху листвы,  когда ее
шевелит  ветер.  Временами,   если   ветер   усиливался,   мое   гнездышко
раскачивалось взад и вперед.
     И  всегда,  находясь в  этом гнезде,  я остро чувствовал,  что я лежу
высоко-высоко над землей, что меня отделяет от нее громадное пространство.
Я  никогда не выглядывал из своего гнезда и  не смотрел вниз,  я  не видел
этого пространства,  но  я  знал,  что оно существует,  что оно начинается
сразу подо мною и постоянно грозит мне,  словно пустая утроба кровожадного
чудовища.
     Этот  сон,   безмятежный  и   спокойный,   не  перемежаемый  никакими
событиями,  снился мне  в  раннем детстве очень часто.  Но  иногда в  него
внезапно врывались странные и ужасающие события - слышались раскаты грома,
разражалась страшная гроза,  перед  глазами проносились пейзажи,  каких  я
никогда не  видел  в  своей  дневной жизни.  Меня  обступали кошмары,  все
мешалось в моей голове.  Я ничего не понимал.  В этих снах не было никакой
логики, никакой связи.
     Как вы  убедились,  картины,  снившиеся  мне,  были лишены какой-либо
последовательности. Сначала я видел себя беспомощным младенцем Юного Мира,
лежавшим в гнезде из сучьев и веток, в следующую минуту я был уже взрослый
мужчина Юного Мира, сражающийся с отвратительным Красным Глазом, еще через
минуту я,  томимый полдневным зноем,  осторожно крался к холодному озерцу.
События и случаи,  отделенные друг от друга в  Юном  Мире  целыми  годами,
чудовищно  сжимаясь  в  моих  снах,  протекали  в несколько минут или даже
секунд.
     Это был настоящий хаос, но обрушивать весь этот хаос на читателя я не
считаю нужным.  Все  встало на  свое место,  все  разъяснилось лишь тогда,
когда я вырос, превратясь в юношу, когда я перевидел подобных снов не одну
тысячу.  Лишь тогда я  обрел путеводную нить,  с помощью которой прошел по
лабиринту веков,  лишь тогда я смог расставить события в нужном порядке. И
тогда же я  получил возможность восстановить умственным взором исчезнувший
Юный Мир,  увидеть его таким,  каким он  был,  когда в  нем жил я  или мое
второе <я>. Различие между мной и моим вторым <я> в данном случае не имеет
значения,  ибо  я,  человек нашего времени,  жил в  те  минуты первобытной
жизнью вместе с той, второй моей личностью.
     Зная,  что надо поменьше пускаться в  социологические рассуждения,  и
имея  в  виду  прежде  всего  интересы  читателя,  я  постараюсь  изложить
множество  разнообразных  событий  в   виде  ясного  и   последовательного
рассказа.  Ведь  в  моих  снах  все  же  была  какая-то  общая  связь,  их
пронизывала одна некая общая нить.  Например,  мои дружба с Вислоухим, или
вражда с  Красным Глазом,  или любовь к Быстроногой.  Согласитесь,  что из
всего  этого  вполне  мыслимо  создать  связную  и  достаточно  интересную
повесть.
     Мать свою я помню очень плохо.  Самое раннее воспоминание о ней -  и,
без сомнения, самое ясное - связано с тем, что я лежал на земле. Я был уже
постарше, чем в те дни, когда я находился в гнезде на дереве, но оставался
все таким же беспомощным.  Я валялся в сухих листьях,  играя ими и издавая
однообразные горловые звуки.  Светило  теплое  солнышко,  мне  было  очень
удобно,  я  был счастлив.  Лежал я  на какой-то небольшой поляне.  Со всех
сторон поляну обступали кусты и  папоротники,  за  ними  высились сплошные
стволы и ветви густого леса.
     Вдруг  я   услышал  какой-то  звук.   Я   приподнялся,   сел  и  стал
вслушиваться.  Я сидел недвижно,  ни разу не пошевелившись. В горле у меня
все стихло,  весь я словно превратился в камень. Звук был слышен все ближе
и  ближе.  Было похоже,  что  где-то  хрюкает свинья.  Затем я  уловил шум
кустов, раздвигаемых каким-то живым существом. Вслед за этим я увидел, как
закачались потревоженные этим  существом  папоротники.  Потом  папоротники
раздвинулись,  и  я  увидел поблескивающие глазки,  длинное рыло  и  белые
клыки.
     Это  был  дикий  вепрь.  Он  с  любопытством уставился  на  меня.  Он
несколько раз хрюкнул, переступил, переваливая тяжесть своего тела с одной
ноги  на  другую  и  одновременно поводя  рылом  из  стороны  в  сторону и
раздвигая папоротники.  Я  сидел,  будто  каменное изваяние,  и  не  мигая
смотрел на него, сердце мое сжимал страх.
     Вполне возможно, что эта неподвижность и полное молчание было как раз
то,  что и требовалось от меня.  Мне нельзя было кричать, если меня что-то
страшило.  Так диктовал мне инстинкт.  И вот я сидел, не шевелясь, и ждал,
сам не зная чего.  Вепрь раздвинул папоротники и вышел на поляну. В глазах
его  уже  не  чувствовалось никакого  любопытства,  в  них  сверкала  одна
жестокость.  Он встряхнул головой,  с  угрозой глядя на меня,  и сделал по
направлению ко мне маленький прыжок. Он повторил это снова и снова.
     Тогда я завопил...  или завизжал - я не могу подобрать точного слова,
но это был вопль, крик ужаса. И, как мне кажется, завопив, я поступил тоже
правильно,  сделал то,  что от меня требовалось.  Ибо неподалеку от меня я
услышал ответный крик.  Мои вопли на какое-то время смутили вепря,  и пока
он в  нерешительности переминался с ноги на ногу,  на поляну выскочило еще
одно существо.
     Она была похожа на большого орангутанга, моя мать, или на шимпанзе, и
в  то же время резко отличалась от них.  Она была плотнее,  кряжистее этих
обезьян и  не так волосата.  Руки ее были не так длинны,  а  ноги крепче и
сильнее.  На ней не было никакой одежды -  только ее собственный волосяной
покров. И могу вас заверить, что в те минуты, когда она от ярости выходила
из себя, это была настоящая фурия.
     И как фурия,  она выскочила на поляну.  Она скрежетала зубами, делала
страшные гримасы,  фыркала и кричала пронзительным, долгим криком, который
можно передать приблизительно так: <кх-ах! кх-ах!> Ее появление было столь
неожиданно и устрашающе, что вепрь, щетина которого встала дыбом, невольно
принял оборонительную позу.  Мать кинулась сначала прямо к нему,  потом ко
мне.  Ошеломленный вепрь,  казалось,  на  секунду замер.  Как  только мать
коснулась меня,  я уже прекрасно знал, что мне делать. Я приник к ней всем
телом,  прижимаясь к  пояснице и  цепляясь за  нее руками и  ногами -  да,
ногами;  я  был способен держаться за нее ногами так же прочно и  надежно,
как и руками.  Крепко вцепившись в шерстистую талию матери,  я ощущал, как
ходит ее кожа, как двигаются в напряженном усилии ее мускулы.
     Я  уже  сказал,  что  я  приник к  ней,  и  в  это  же  мгновение она
подпрыгнула вверх и ухватилась руками за свисавшую ветвь. В следующий миг,
стуча клыками,  вслед за ней метнулся вепрь,  но проскочил под веткой и не
задел  матери.  Удивленный своей  неудачей,  он  прыгнул  вперед  снова  и
завизжал,  или, вернее сказать, затрубил. Так или иначе, это был настоящий
зов,  призыв,  ибо  скоро  со  всех  сторон  сквозь  кусты  и  папоротники
стремительно ринулись свиньи.
     Со всех сторон бежали на поляну дикие свиньи - целое стадо свиней. Но
моя  мать  раскачивалась  на  конце толстой древесной ветви,  в двенадцати
футах над землей,  я по-прежнему крепко держался за ее поясницу, и мы были
в  полной  безопасности.  Мать  была  страшно  разгневана.  Она лопотала и
визжала, осыпая бранью щетинистое, клыкастое стадо, сгрудившееся под нами.
Трепеща от страха,  я тоже вглядывался в разъяренных животных и,  стараясь
изо всех сил, подражал визгу и крикам матери.
     Откуда-то  издалека к  нам  донеслись такие  же  крики,  только более
глубокие,  переходящие в  рычащий бас.  Вот  они  стали гораздо громче,  и
вскоре я  увидел его,  моего отца  -  по  всем тогдашним обстоятельствам я
склонен думать, что это был мой отец.
     Это был отнюдь не  тот располагающий к  себе папаша,  какими бывают в
большинстве своем  отцы.  Он  выглядел  наполовину  человеком,  наполовину
обезьяной -  не обезьяна и  не человек.  Мне трудно описать его.  Ныне нет
ничего похожего ни на земле,  ни под землей,  ни в земле.  По понятиям тех
времен,  он  был крупным мужчиной,  весил он,  должно быть,  не меньше ста
тридцати фунтов.  У  него было широкое плоское лицо,  его  надбровные дуги
нависали над глазами.  Глаза сами по себе были малы,  они глубоко сидели в
глазницах,  расстояние между глаз было узкое.  Носа у  него практически не
было.  То,  что можно назвать носом,  было плоско, широко, без выступающих
хрящей,  а ноздри зияли на лице словно дырки и были обращены прямо на вас,
вместо того, чтобы глядеть вниз.
     Лоб был откинут круто назад,  а  волосы начинали расти прямо у глаз и
покрывали собою всю  голову.  Сама  голова была  непропорционально мала  и
покоилась тоже на непропорционально толстой, короткой шее.
     Во всем его теле чувствовалась некая примитивная экономия -  столь же
экономно было скроено тело и  у  всех нас.  Правда,  у  него была глубокая
грудь,  глубокая,  как пещера,  но не было и признака развитых, надувшихся
мускулов,  не было широких раздавшихся плеч,  не было отчеканенной прямоты
членов,  не было благородной симметрии в общем телесном облике. Тело моего
отца  являло собой силу,  силу,  лишенную красоты;  свирепую,  первобытную
силу,   предназначенную  для  того,  чтобы  хватать,  сжимать,  раздирать,
уничтожать.
     Его бедра были тонки,  а голени,  худощавые и волосатые, кривоваты, и
мускулы  на них были тонкие,  вытянутые.  Да,  ноги моего отца были похожи
скорее на руки.  Они были жилистые,  неровные,  шишковатые, почти ничем не
напоминающие те красивые ноги с мясистыми икрами,  которыми одарены и вы и
я.  Мне помнится,  что отец при ходьбе не мог ставить  ступню  на  всю  ее
плоскость. Причина этого кроется в том, что у него была хватающая ступня -
скорее рука,  чем нога.  Большой палец ноги,  вместо того,  чтобы идти  по
одной линии с другими пальцами,  противостоял им, как противостоит большой
палец руки,  - и такое положение большого пальца на  ноге  позволяло  отцу
схватывать и удерживать предметы ногами,  словно это были его вторые руки.
Поэтому-то он не мог при ходьбе ставить ступню на всю ее плоскость.
     Необычайна была внешность моего отца,  но не менее необычайно было  и
то,  как он явился к нам,  когда мы сидели на ветке,  глядя на беснующееся
внизу стадо свиней.  Он мчался к нам по деревьям, прыгая с ветки на ветку,
с  дерева на дерево,  и двигался он очень быстро.  Я вижу его даже сейчас,
когда,  бодрствуя,  при свете дня пишу эти  строки:  он  раскачивается  на
ветках, четырехрукое, волосатое существо, завывающее от ярости; на секунду
он замирает на месте,  колотя себя  стиснутыми  кулаками  в  грудь,  потом
прыгает,  покрывая десять - пятнадцать футов пространства, цепляется одной
рукой за ветку и вновь раскачивается,  чтобы снова,  пролетев по  воздуху,
схватить другой рукой новую ветку - и так все дальше, все дальше - никогда
не колеблясь,  никогда не становясь в тупик перед тем,  как проложить себе
этот путь по деревьям.
     Глядя на него,  я ощущал и в самом себе, в своих собственных мускулах
некий порыв,  некое желание вот так же взлететь на деревья, прыгая с ветки
на ветку;  и я уже чувствовал, что во мне, в моих мускулах скрыта энергия,
которая может одолеть все это.  Тут нет ничего странного. Наблюдая, как их
отцы взмахивают топорами и  валят деревья,  мальчишки чувствуют всем своим
существом,  что  придет время,  когда  и  они  будут взмахивать топорами и
валить деревья.  Именно такое чувство жило и во мне. Жизнь, которая билась
во мне,  предназначала меня делать то, что делал мой отец, она нашептывала
мне  тайные,  честолюбивые мечтания об  этих прыжках в  воздухе,  об  этих
лесных полетах.
     Но вот отец уже с  нами.  Ярости его нет границ.  Я  живо помню,  как
гневно выпятилась его нижняя губа, когда он взглянул вниз на стадо свиней.
Он зарычал,  словно собака;  мне бросились в глаза его большие, как клыки,
зубы; увидев их, я был потрясен.
     Все,  что делал теперь отец,  еще больше злило свиней.  Он  отламывал
сучья и  ветки и  кидал их  вниз на наших врагов.  Вися на одной руке,  он
подпрыгивал в воздухе над самыми свиными рылами, не давая, однако, тронуть
себя.  Он  мучил  врага,  издевался над  ним,  а  свиньи  стучали клыками,
взвизгивая в  бессильной злобе.  Не  удовлетворившись этим,  отец  выломал
увесистую дубинку и,  повиснув на  одной руке  и  одной ноге,  стал тыкать
разъяренных животных дубинкой в  бока и  колотить их  по  мордам.  Надо ли
говорить, как потешались этим зрелищем мы с матерью?
     Но любая приятная вещь в конце концов надоедает,  и мой отец,  злобно
смеясь, вновь пустился в путь по деревьям. Теперь мои честолюбивые мечты о
воздушных полетах вмиг схлынули начисто.  Я  пугливо прижимался к  матери,
вздрагивая всякий раз,  когда она прыгала с  ветки на  ветку.  Помню,  как
однажды ветка обломилась под ее тяжестью. Мать сделала отчаянное, яростное
движение, устремляясь в полет, послышался треск сучьев, и я был захлестнут
болезненным  ощущением  падения,  летя  в  пустом  пространстве  вместе  с
матерью.  Лес,  сияние  солнца  на  шелестящих листьях -  все  потемнело и
исчезло из моих глаз.  Последнее, что я видел, это отец, остановившийся на
секунду, чтобы оглянуться на нас. Затем меня поглотила черная пустота.
     В  следующее  мгновение  я  проснулся,   лежа  в  своей  кровати,  на
простынях, проснулся весь в поту, дрожащий, с ощущением тошноты. Окно было
открыто,  и в комнату вливалась струя прохладного воздуха.  Спокойно горел
ночник.  И,  глядя на все это, я заключил, что мы удачно скрылись от диких
свиней и что мы не упали на землю -  иначе как бы я,  тысячу веков спустя,
оказался тут, в этой спальне, чтобы вдруг все это припомнить?
     А теперь   поставьте  на  минуту  себя  на  мое  место.  Перенеситесь
воображением в мои безоблачные младенческие годы,  поспите со мной в одной
спальне  и  представьте себе,  что это вам снятся такие кошмарные сны.  Не
забывайте,  что я был неопытный ребенок.  За всю мою жизнь  я  никогда  не
видел  дикого вепря.  Скажу больше,  я никогда не видел и домашней свиньи.
Самое близкое мое знакомство со свиньей заключалось в том, что я глядел на
шипящую в жире жареную ветчину, поданную к завтраку. И однако дикие вепри,
реальные, как сама жизнь, обступали меня в моих сновидениях, и я вместе со
своими  чудовищными  родителями  летел  и  прыгал по ветвям величественных
древних лесов.
     Станете ли  вы удивляться,  если я скажу,  что был напуган,  подавлен
этими ночными кошмарами?  Я был поистине проклят.  И  что  хуже  всего,  я
боялся  кому-либо  признаться  в  этом.  Боялся  неведомо почему - из всех
возможных  причин  такой  скрытности  я  могу   назвать   лишь   постоянно
испытываемое   мною  чувство  вины.  Но  какая  вина,  в  чем  она  именно
заключалась,  - на это я не в силах был ответить.  Так и случилось,  что я
молча страдал долгие годы,  пока не стал взрослым и не разобрался,  откуда
идут мои сны, в чем их истинный корень.


                                 ГЛАВА IV

     Есть одна загадочная вещь во  всех моих доисторических воспоминаниях.
Речь идет о неопределенности,  расплывчатости понятия времени. Я далеко не
всегда знаю последовательность событий,  часто я не могу сказать,  сколько
времени отделяет какие-нибудь события друг от друга - год, два, четыре или
пять.  Я  могу  приблизительно судить  о  том,  как  шло  время,  лишь  по
изменениям во внешности и занятиях моих близких.
     Я  могу  также отыскать известную логику событий,  перебирая все  что
случилось.  Например,  нет  никакого сомнения в  том,  что  наш  прыжок на
деревья,  когда мы  спасались от  диких свиней,  и  наше бегство,  и  наше
падение имели место раньше,  чем я познакомился с Вислоухим,  который стал
мне,  можно сказать,  закадычным другом.  Я уверен также, что именно между
этими двумя событиями я потерял мать.
     У  меня нет  иных воспоминаний об  отце,  кроме тех,  которыми я  уже
поделился.  В  последующие годы  жизни он  ни  разу не  появлялся на  моих
глазах.  И,  насколько я знаю ход событий,  единственное объяснение такого
обстоятельства заключается в том,  что отец погиб вскоре после приключения
с  дикими свиньями.  А  что  отец погиб безвременно,  в  этом нет  никаких
сомнений.  Он был полон сил,  и  только внезапная и  насильственная смерть
могла унести его.  Но я  не знаю,  каким образом он погиб:  утонул ли он в
реке,  пожрала ли его змея,  или он попал в  желудок Саблезубого,  старого
тигра. Обо всем этом у меня нет ни мал