прямые  обязанности  не  желают  выполнять.
Кутежи,  романы  со  светскими  дамами,  салонные  интриги,  дуэли   из-за
пустяков...
     Засядько возразил:
     --  Сосредоточив  в  своих   руках   шесть   наиболее   ответственных
должностей, смогу ли я в каждой быть полезен? Ведь здесь нужно, по крайней
мере, шесть достойных руководителей  и  к  каждому  из  них  по  несколько
знающих дело заместителей!
     -- Помилуйте, где я возьму шесть достойных  руководителей?  Да  вы  и
сами справляетесь превосходно. Под вашим  руководством  все  обрело  новую
жизнь. И не лишне то обстоятельство, что и жалованье вы получаете в  шести
местах. Ведь и от него ничего не останется, не так ли?
     Засядько недовольно пожал плечами. Великий князь лез не в свое  дело,
но обрывать его было неловко.
     -- Не жалуюсь,-- ответил он коротко.
     -- А зря. Совершенно  зря  тратите  собственные  деньги  на  опыты  с
ракетами.  В  нашем   распоряжении   вся   петербургская   пиротехническая
лаборатория! Не будьте слишком щепетильны. Это смешно,  что  такие  советы
подаю вам я, Александр Дмитриевич, но слишком уж вы  большой  пуританин  в
вопросах чести. Никто вас не заподозрит в казнокрадстве,  если  даже  весь
штат лаборатории заставите делать ракеты. Ведь вы их конструируете не  для
себя, а для пользы Отечества?
     Михаил прошелся взад и вперед, потом вдруг сказал со смехом:
     -- Не знаю,  как  вас  и  уговорить  принять  еще  одну  должность...
Александр просил вас взять на себя руководство Арсеналом.
     Засядько ничего не ответил, только наклонил голову.

     Глава 35

     Он по-прежнему вставал в четыре часа утра,  а  ложился  в  двенадцать
ночи. Однако, чтобы успевать справляться со своими обязанностями, пришлось
изменить режим.  Сначала  сократил  утренние  процедуры  и  гимнастику.  В
освободившееся  время  успевал  просматривать   иностранные   журналы   по
математике,  физике  и  химии.  Затем  пришлось  отказаться  от   вечерней
гимнастики, в это время он составлял  краткий  план  работы  на  следующий
день.
     Засядько  понимал,  что  делает  непоправимую   ошибку.   Час-полтора
физических  упражнений  заряжали   его   организм   энергией   и   высокой
работоспособностью вплоть до последней минуты  перед  сном.  Полтора  часа
добавочного времени  положения  не  спасут.  Постепенно  работоспособность
организма будет падать, и он потеряет часы там, где сэкономил минуты.
     "Это на время,-- утешал он себя.-- Пока запас сил  велик.  Продержусь
на накопленной энергии, а там  снова  возьмусь  за  гимнастику,  установлю
контроль над телом".
     В тот момент он твердо был убежден, что так и  будет.  Разделается  с
делами, снова начнет заниматься упражнениями, тело помолодеет  и  нальется
силой... Он не предполагал, что обязанности его будут  не  уменьшаться,  а
расти, и времени будет оставаться все меньше и меньше.
     Оля приучила прислугу поднимать ее еще раньше,  чем  поднимется  муж.
Сама готовила ему турецкий кофе, Засядько сперва возражал, у нее  и  своих
хлопот хватает, дети растут, но Оля мягко настояла на своем.  И  когда  он
работал в кабинете, часто устраивалась либо на диване, забравшись на  него
с  ногами  и  укрывшись  пледом,  либо  в  теплые  дни   устраивалась   на
подоконнике. Оттуда можно было видеть и ее героя  за  работой,  и  Невский
проспект с его гуляющими парами.
     Однажды она долго наблюдала как  длинные  колонны  солдат  тянутся  к
выходу из города.
     -- Не  понимаю,--  сказала  она,  наконец,  в  великом  недоумении.--
Солдаты в голубых мундирах идут многодневным маршем из Польши в Петербург.
Солдаты в красных мундирах идут из Петербурга в далекую  Варшаву.  Сколько
сапог истреплют, сколько по дороге бесчинств сотворят!.. Не  лучше  ли  бы
просто красные мундиры отвезти из Петербурга в Варшаву,  а  голубые  --  в
Петербург?
     Он засмеялся, поцеловал ее:
     -- Ты прелесть! Просто рождена быть стратегом.
     Она просияла:
     -- Правда же, так лучше?
     -- Конечно,-- подтвердил он серьезно.-- Только, пока их мундиры будут
везти, как бедным солдатикам ходить по улицам  Петербурга  голыми?..  Ведь
уже холодает.

     Субботними вечерами к нему приходили друзья. В большинстве  это  были
офицеры, с которыми он подружился в русско-турецкую войну и кампанию  1812
года. Теперь, когда он  перебрался  в  столицу,  бывшие  боевые  соратники
отыскали старого товарища.
     Одним из ближайших друзей стал Алябьев. Храбрый офицер,  он,  однако,
уже тяготился  службой  в  армии.  Война  окончилась,  врагов  изгнали  из
пределов  отечества,  теперь  можно  было  полностью   отдаться   любимому
творчеству   --   музыке.   Однако   казарменное   существование   глушило
вдохновение.
     -- Сыграй что-нибудь,-- попросил Засядько.
     Алябьев,   улыбаясь,   подошел   к    роялю.    Собравшиеся    друзья
многозначительно переглядывались. Алябьев уже предупредил их,  что  сумеет
вышибить  слезу  из  железного  генерала.  Это  было  весьма   рискованное
заявление, ибо Засядько сдержанно относился к фортепьянной музыке.
     Алябьев положил руки на клавиши. Прозвучали первые аккорды...  И  все
увидели, как встрепенулся Засядько. Даже сделал шаг вперед, но опомнился и
замер. Только лицо вдруг побледнело.
     А комнату наполняла никогда ранее не слышанная мелодия.  Призывная  и
одновременно печальная, словно говорила она  о  жизни  храбрых  и  сильных
людей, которые постоянно смотрят смерти в глаза и часто не возвращаются  с
поля брани...

                За свiт встали козаченькi
                В похiд з полуночi,
                Заплакала дiвчинонька
                Своi яснi очi...

     Все стояли молча. Внимательно вслушиваясь в слова незнакомого  языка,
однако музыка не знала языкового  барьера.  Перед  слушателями  словно  бы
проходили колонны  легендарных  спартанцев  или  овеянные  славой  римские
легионы. Шли в бой против неисчислимых сил варваров,  чтобы  погибнуть  на
земле и воскреснуть в песнях и легендах...
     Когда Алябьев опустил руки и наступила  тишина,  Засядько  подошел  к
другу, обнял его за щуплые плечи. Глаза генерала были полны слез.
     -- Спасибо, дружище! Откуда это сокровище?
     --  Понравилось?  --  спросил  Алябьев,  нервно  поправляя  пенсне  и
оглядываясь на собравшихся.
     -- Где ты услышал эту вещь?
     За композитора  ответил  другой  участник  войны  1812  года,  Сергей
Глинка:
     -- Можете поздравить Александра Александровича с завершением огромной
работы. Он заканчивает подготовку к изданию сборника малороссийских песен.
Насколько я знаю, это будет первое такое издание в России.
     -- Правда? -- спросил Засядько.
     -- Правда,-- ответил Алябьев  смущенно.--  Собственно,  собрал  песни
Максимович, я только немножко обработал их и подготовил к  изданию.  Боюсь
только, что будут хлопоты с разрешением к печати.
     -- Как будет называться сборник? -- поинтересовался Засядько.
     -- "Голоса украинских песен".
     -- Обязательно приобрету.
     В этот момент от двери раздался сильный звучный голос:
     -- И я тоже!
     Все оглянулись. На пороге стоял крепко сложенный рослый  мужчина  лет
сорока -- сорока пяти. У  него  было  красивое  мужественное  лицо  воина.
Правую щеку пересекал старый шрам.
     Засядько поспешил навстречу другу, который посещал его в каждый  свой
приезд в Петербург.
     --   Знакомьтесь,   друзья,--   сказал    Засядько,    обращаясь    к
присутствующим,-- мой старый друг, граф Огинский.
     Огинский взглянул на гостей. Большинство из них знал, а  о  некоторых
слышал. Ныне литераторы и композиторы, в 1812 году  они,  сражаясь  против
Наполеона, ратоборствовали и с польскими полками,  шедшими  под  знаменами
императора, который обещал  Польше  независимость.  Жуковский  воевал  под
Бородином, Батюшков ранен при Гельсберге,  князья  Вяземский  и  Шаховский
служили в казаках, Глинка и Карамзин -- в ополчении.
     -- Я зашел проститься,-- сказал Огинский.-- Еду во Флоренцию. На этот
раз, видимо, надолго. Что-то разболелись старые раны, ночами не сплю...
     Он оглянулся на открытое фортепьяно, помедлил.
     -- Ладно... Сыграю на память, никто еще не слышал в новой  обработке.
Видимо, это моя лучшая вещь...
     Сел, взял первые аккорды. Слушатели затихли в почтительном  молчании.
Они знали графа Огинского, боевого соратника мятежного генерала  Костюшко,
активного участника восстания против России, бывшего депутата  знаменитого
четырехлетнего сейма. Многим этот политический деятель был известен и  как
композитор, автор военно-патриотических песен и маршей.
     Засядько слушал мелодию с противоречивыми чувствами. Он узнал,  сразу
же узнал ее... Дважды слышал ранее: в битве при Требии, когда  под  ударом
1-го польского легиона полегло два русских  полка.  Положение  тогда  спас
Суворов... И еще раз, когда 2-й польский легион под командованием генерала
Домбровского предпринял отчаянную попытку отбить  крепость  Мантую...  Это
было давно, очень давно, но и теперь, когда он иногда вспоминает, половина
кабинета растворяется в зыбком мареве, там начинает клубиться дым, нещадно
палит жгучее итальянское солнце, слышится страшный  орудийный  грохот,  и,
перекрывая шум боя, накатывается хриплое и  мощное:  "Jeszcze  Polska  nie
zginela..."
     Когда Огинский кончил играть, Засядько сказал негромко:
     -- Михаил, тогда это была боевая песня, теперь -- гимн.  Может  быть,
даже станет гимном новой Польши? Уже ради этого стоило жить.
     Огинский, однако, не выказал  особой  радости,  мысли  его  были  уже
далеко, и раны давали себя знать.
     -- Пора мне, ты уж прости. Внизу  ждет  карета,  я  ведь  к  тебе  на
минутку... Может быть, больше не увидимся.
     Когда Засядько, проводив графа, вернулся, в комнате  кипели  страсти.
Тон  задавали  братья  Глинки:  Сергей  и  Федор.   Придерживаясь   разных
взглядов,--  один  издавал  журнал  "Русский  вестник",  где  выступал   с
монархических позиций, другой был  сторонником  якобинства,--  сейчас  оба
удивительным образом сошлись на ненависти к французам.
     --  Вам  факты?  --  кричал  кому-то  Сергей.--  Пожалуйста!  Генерал
Кутайсов, смертельно раненный под Бородином,  последние  слова  произносит
по-французски. Переписка, в которой Ростопчин и  Воронцов  изливают  желчь
против французов, ведется на  французском  языке.  На  триумфальной  арке,
воздвигнутой в Царском Селе в честь побед Александра -- русского царя!  --
над Францией, красуется сделанная по-французски надпись:  "Моим  товарищам
по оружию"...
     Он набрал в  грудь  воздуха,  собираясь  выпалить  новую  тираду,  но
моментом воспользовался его брат Федор, которому тоже было что сказать:
     -- Француз герцог де Ришелье становится наместником императора на юге
и вместе с  другими  французами  --  графом  де  Лонжероном,  маркизом  де
Траверсе, графом де Мазоном, инженером Базеном  и  другими  --  основывает
город Одессу, развивает ее  торговлю  с  Марселем,  заканчивает  постройку
портов и крепостей в  Херсоне,  Кинбурне,  Севастополе,  создает  школы  и
театры, ставит аббата Николая во главе своего лицея в Одессе...
     -- Простите, Федор Николаевич,-- прервал Засядько,--  вы  восхваляете
или порицаете герцога?  Разве  не  достойны  уважения  его  заслуги  перед
Россией?
     -- Достойны,-- ответил Федор яростно.-- Но на кой черт нам  французы?
Или мы сами не можем строить города? Прямо помешались на французском! Я бы
сажал в тюрьму всякого, кто заговорит не по-русски!
     Засядько с неудовольствием покачал головой:
     -- Если сказано умно, то не все ли равно, на каком языке?
     -- Не все равно,-- упорствовал Глинка.-- Слишком мы уступаем  позиции
всему французскому. Нет у нас национальной гордости.
     Засядько в ответ стал загибать пальцы:
     -- Крылов в  своих  комедиях  "Урок  дочкам"  и  "Модная  лавка"  зло
высмеивает галломанов, Озеров ставит  на  сцене  "Дмитрия  Донского",  под
татарами,  иго  которых   сокрушил   Донской,   подразумевает   французов.
Крюковский в своей трагедии "Пожарский" имеет в виду 1812  год.  Жуковский
пишет "Песнь барда над гробом славян-победителей" и "Певец в стене русских
воинов". Карамзин в записке "О древней  и  новой  России"  дает  настоящий
антифранцузский манифест. Кропотов в "Надгробном слове моей собаке Балака"
поздравляет пса с тем, что тот никогда не читал Вольтера...
     Он разжал загнутые пальцы и поклонился в сторону плотного человека  в
партикулярном платье, который наблюдал за их спором.
     -- Николай Иванович в  своем  журнале  "Сын  Отечества"  проповедовал
священную войну против Наполеона и всего французского...
     -- И сейчас проповедую,-- согласился Греч.-- Я против всего,  что  не
является русским.
     За его спиной поднялся загорелый человек в  форме  морского  офицера,
вопросительно взглянул на Засядько:
     -- Может быть, мне лучше уйти, Александр Дмитриевич?
     --  Подождите,  Отто  Евстафьевич,--  остановил  его  Засядько.--   Я
полагаю, что Николай Иванович разъяснит свои взгляды или извинится...
     Греч всплеснул руками:
     --  Помилуйте,  я  вовсе  не  имел  вас  в  виду,  когда  говорил  об
иностранцах! Господи, да всякий знает, что ваш руководитель Крузенштерн --
первый  русский  мореплаватель,   совершивший   кругосветную   экспедицию.
Повторяю: русский. И вы, Коцебу, уже вошли в анналы  морской  истории  как
русский мореплаватель! Так что, пожалуйста, не принимайте на свой счет мои
выпады... А если  вам  и  показалось,  что  я  задел  вас,  покорно  прошу
извинить. Всему виной мой несносный характер: вечно перегибаю палку!
     Засядько подошел к окну, отдернул штору. Солнце выглянуло из-за  туч,
обласкало  город   золотыми   лучами.   Насупившиеся   спорщики   невольно
залюбовались  панорамой  Санкт-Петербурга,  этой  Северной  Пальмиры.  Все
поняли, на что хотел указать генерал. Город быстро строится,  но  строится
опять же  при  участии  французов  и  итальянцев.  Монферран  принялся  за
постройку величественного, роскошного Исаакиевского собора, Тома де  Томон
строил здание Биржи, Росси -- новый Михайловский замок...
     -- Учиться не зазорно тому, чему стоит  учиться,--  нарушил  молчание
Засядько.-- Только всегда ли учимся тому, чему надобно? Сейчас все говорят
по-французски, лишь в деревнях еще  слышен  русский  язык...  а  я  застал
время, когда говорили только на немецком!
     Он видел посерьезневшие глаза. Время, о котором говорил,  было  не  в
какие-то отдаленные эпохи.  Отцы  и  матери  собравшихся  и  сейчас  знают
немецкий лучше родного. И лучше новомодного французского. Немецкий вошел в
обиход еще  при  Петре,  а  при  последующих  правителях  усилиями  Бирона
вытеснил с императорского двора, а затем и вовсе из столицы русскую  речь.
Как сейчас все говорят на французском, так все говорили на немецком...
     -- Ну, изгоним мы французскую речь,-- сказал Засядько,--  ну  и  что?
Придет другая напасть.  Третий  язык  Европы  --  британский.  Мы  еще  на
англицком не говорили.
     -- Англия далеко! -- воскликнул Греч.
     -- Но  товары  ее  на  наших  рынках,--  напомнил  Засядько.--  Война
началась из-за чего? Бонапарт пытался перекрыть пути доставки  ее  товаров
по Европе. Континентальная блокада! Россия отказалась, Бонапарт  и  двинул
войска...
     Греч задумался, пошевелил губами:
     -- Высший свет России, говорящий по-англицки? Нет, это вовсе нонсенс.
     -- Если бы...-- покачал головой Засядько. Он посерьезнел, глаза стали
грустными.-- Еще как заговорит! Мода есть мода,  ей  подчиняются  охотнее,
чем законам, родителям, церкви,  даже  естественным  потребностям...  Если
только в моду не ввести употребление русского языка.
     Греч внезапно спросил в упор:
     -- А вы, Александр  Дмитриевич?  Страна,  в  ее  лучшей  просвещенной
части, раскололась. На франкоманов и франкофобов.  А  вы...  видите  вовсе
третий путь?
     Засядько признался:
     -- Третий путь труднее. Бороться "за" или "против" всегда легче. Я --
националист. Русский националист. Что означает сие слово? Это значит,  что
я не возлагаю всю тяжесть цивилизации ни на Францию, ни на Англию,  ни  на
какую другую страну. Мы все делаем общее дело: строим просвещенный мир.  И
Россия обязана -- слышите, обязана! -- внести свой вклад. А  если  же  она
примет французский язык, то тем самым сядет Франции на шею и скажет: вези!
Вноси и за меня лепту в общую сокровищницу. Понимаете?  Я  всегда  работал
каторжно. И я хочу, чтобы Россия принесла что-то свое ценное, добытое  ею,
и положила на алтарь человечества. Нечего прятаться  за  спинами  Германии
или Франции! По-моему глубокому убеждению, любой человек, который начинает
у себя на родине принимать язык и манеры другого  народа,  просто  трус  и
лодырь. Да-да, трус и лодырь! Трус, потому что страшится  ответственности,
пусть-де за меня отвечает Франция, а лодырь потому, что  пристраивается  к
чужому пирогу, не желая выращивать свой хлеб. Ну, а так как Русь -- страна
непуганых лодырей,  то  нам  еще  придется  до-о-о-олго  трудиться,  чтобы
доказать простую истину: дабы нас Франция и  другие  страны  уважали,  нам
надобно говорить на своем языке, нести свою ношу, вкладывать  свой  камень
на стройке общего Храма рода людского!
     Долгое молчание было  ответом.  И  невеселое,  ибо  генерал,  отметая
легкие и такие понятные пути, указывал на куда более трудную дорогу. А так
бы просто: искорени немецкость или французскость -- а русскость  расцветет
сама собой! Увы, чтобы расцвела, ее надо растить, удобрять,  заботиться...
А это потруднее, чем перевешать всех немцев или французов в России.
     Засядько оглядел потемневшие лица, неожиданно предложил:
     -- Лучше потешьте меня стихами! Ведь вы почти все  стали  писателями,
поэтами и музыкантами. Один я никак не вырвусь из стихии огня и железа...

     Глава 36

     Это  было  немыслимо,  но  он  справлялся  со  всеми  должностями.  И
справлялся блестяще. К тому же он урывал  время  и  для  учебной  бригады.
Учредил специальные  классы  ракетчиков  и  частенько  гонял  учащихся  на
практические занятия, приводя в ужас служителей полигона.
     Его бригада состояла из двух батарейных и одной легкой  роты.  Первые
были  из  вольноопределяющихся,  лишь  во  второй  служили  кантонисты.  С
вольноопределяющимися работать было легко,  они  охотно  занимались  новым
делом. Засядько писал Александру I: "В бригаде во  всех  ротах  давно  уже
учреждены классы и все  идет  довольно  хорошо".  Михаил  в  свою  очередь
требовал письменных донесений.  И  так  до  предела  загруженный  работой,
Засядько скрипя сердце садился писать ничего не значащие бумаги: "Государь
император удостоил сказать мне, что я подарил его ротою. Я в первый раз ее
вижу,  он  изволил  сказать,  люди  хорошо  поставлены,  хорошо   обучены,
маршируют и равняются очень хорошо. Я доволен".
     И тут же забрал роту. Сказал, что  она  настолько  хороша,  что  есть
смысл ее использовать на парадах. А взамен ему  прислали  такое...  такое,
что Засядько едва не схватился за голову.  Похоже,  эти  вовсе  не  смогут
отличить правую  ногу  от  левой.  Придется,  как  рассказывают  ветераны,
привязывать к одной ноге пучок сена, к другой солому, а затем командовать:
"Сено!", "Солома!"
     Он вздохнул:
     -- Ладно, ребята. Я из вас сделаю солдат! Но начать придется с  нуля.
Встаньте в  ровную  линию...  нет-нет,  подравняйтесь...  Когда  я  скажу:
раз-два-три, вы начинаете маршировать вперед... Поняли? При слове "три"! Я
считаю до трех, после чего вы начинаете двигаться вперед. Запомнили?
     Они кивали, смотрели испуганно и преданно. Вразнобой ответили:
     -- Так точно, ваше превосходительство...
     -- Ну ладно. Начнем. Раз...
     Один из новобранцев вышел из стоя, бодро пошел вперед.  Оглянулся  на
остальных, улыбнулся победно, с оттенком высокомерия.
     -- Эй,-- рявкнул Засядько.-