лександр  положил
ребенка обратно на стол, высвободился, подошел  к  Грессеру.  Тот  смотрел
хмуро:
     -- В этот деревне был кузнец...
     -- Вряд ли он еще здесь.
     -- Но тогда можно попробовать найти инструменты.
     -- Кому нужны инструменты?
     Он ухватился за  цепь,  напрягся.  Мышцы  вздулись,  цепь  зазвенела,
натянувшись  как  струна.  Внезапно  раздался  звон,  левая  рука   барона
освободилась. Вторую руку Александр освободил чуть легче, подошел  к  Кет.
Она отводила взгляд. На ее нежной коже были синяки и кровоподтеки.  Правая
грудь распухла и покраснела.
     Грессер пытался укрыть ее наготу, Александр поочередно освободил  обе
руки своей бывшей невесты. Когда  цепи  со  звоном  рухнули  на  пол,  Кэт
бросилась к ребенку, ухватила, заливаясь слезами, на руки:
     -- Он не вернется? Этот ужасные человек не вернется?
     -- Боюсь, что  нет,--  сказал  Александр  сожалеюще.--  Даже  негодяя
удается убить только один раз. Как вы здесь оказались?
     Грессер побледнел и  без  сил  опустился  на  пол.  Кэт  смотрела  на
Александра большими глазами, но не двигалась с места, прижимала к груди  и
нацеловывала маленькую дочь:
     -- Саша!.. Вы должны простить меня!.. Но я не смогла ждать так долго.
А когда я вышла замуж  за  барона,  наши  родители...  родители  Зигмунда,
настояли,  чтобы  мы  уехали  в  свадебное  путешествие  в  Италию  на  ее
прославленные курорты.  Здесь  было  просто  сказочно  красиво,  здесь  мы
побывали в Риме, смотрели Колизей... Когда родилась  Оля,  мы  перебрались
ближе к морю... Целебный воздух, минеральные источники... Там  мы  прожили
год, когда пришли слухи о войне. Никто не верил, что  докатится  сюда,  но
потом стали попадаться отступающие войска австрийского  императора...  Они
грабили все и вся. Потом пришли французы, потом ушли, а  их  место  заняли
эти шайки разбойников, которые называют себя союзниками французов...
     Александр отмахнулся, в голосе была горечь:
     -- Что мне вся Франция, Австрия, Италия!.. Что случилось с вами?
     Она отвела взгляд, даже в сумраке он видел как ее щеки залил  румянец
стыда:
     -- Когда сюда пришли разбойники, иначе я их  называть  не  могу,  они
убили почти всех жителей. А нас  оставили  в  живых  только  для  пыток  и
издевательств. Меня хотели продать в гарем, хотя сами же говорили, что для
гаремов отбирают только юных девственниц...
     Он хмуро кивнул. Она и сейчас была бы самой яркой жемчужиной в  любом
гареме. Ее нежная красота, то надменная, то  трогательная  и  беззащитная,
заставляет чаще биться самое стойкое и огрубевшее сердце.
     -- Но я так плевалась и кусалась, что решили... сперва смирить.  Меня
приковали к этой стене, сперва  решили  морить  голодом,  потом  приковали
мужа... чтобы он все видел, а мою крошку Оленьку  раздели  и  положили  на
стол и, смеясь, уверяли, что сейчас зарежут ее и  будут  кусками  ее  мяса
кормить насильно меня... Я готова была согласиться на все,  только  бы  не
трогали мою дочь... но тут явились вы, Саша!
     В дверном проеме возник Афонин:
     -- Ваше благородие, вот одежда господ.  Пусть  одеваются,  а  я  пока
запрягу лошадей. Башибузуки их всех бросили.
     Молодец, подумал Александр с горячей благодарностью.  Только  на  миг
заглянул, все  понял,  оценил,  сам  принял  решение.  Нет,  его  можно  в
унтер-офицеры, а Праскуринова -- в капралы...
     -- Спасибо,-- кивнул он, увидел как округлились глаза Грессера,  даже
Кэт посмотрел удивленно. Дворянин-офицер благодарил нижнего чина! -- Пусть
ребята собирают трофеи, скоро отправляемся дальше.
     Афонин исчез, слышно было как раздавал  приказы.  Александр  в  своем
батальоне  придерживался  казачьих  обычаев:  давал  хотя  бы  час-два  на
разграбление, да и на сраженных нередко  были  кольца  --  золотые  или  с
ценными камешками, в карманах находили  золотые  монеты.  Жизнь  у  солдат
тяжелая, так пусть же хотя бы что-то получат, ведь сражаются  не  за  свою
страну. Воюют за чужих королей, а кровь льют  свою.  Да  и  всегда  ходили
среди солдат рассказы о счастливчиках, которым удалось передать  в  родное
село мешочек с золотыми монетами или другим богатством...
     Александр  изо  всех  сил  старался  держаться  невозмутимо,  говорил
отрывисто, холодноватым голосом. Кэт была  все  такой  же  очаровательной,
материнство не  затмило  ее  обаяния,  скорее  --  прибавило.  Она  слегка
округлилась, но эта округлость лишь  прикрыла  ее  выступающие  ключицы  и
торчащие косточки.  Такой  была  прекрасная  дева,  прикованная  к  скале,
которую спасал Персей на картине Рубенса. Да, вроде бы Рубенса.
     Грессер  отыскал  кое-какую  одежду,  от  его  собственной   остались
лохмотья,  напялил  на  себя.  Он  выглядел   изможденным,   затравленным,
вздрагивал при каждом ружейном выстреле или  громком  крике.  Когда  хотел
взять дочь на руки, та неожиданно начала вырываться, заплакала и  потянула
крохотные ручки к Александру.
     Кэт поспешно перехватила дочь, прижала, начала  нацеловывать,  вид  у
нее был исступленный. Александр сказал с неловкостью:
     -- С нею все в порядке. Я смотрел.
     -- В порядке? Что ты понимаешь?.. Эти ужасные... ужасные...
     Внезапно она залилась слезами. Ее качнуло, она уткнулась ему в грудь,
затряслась от рыданий. Александр погладил  по  голове,  осторожно  передал
Грессеру. Тот, обняв за плечи, отвел к столу, усадил на табурет, а ребенка
взял на руки. Крошка повертела головой, отыскала  Александра.  Голосок  ее
был писклявый:
     -- А ты кто?
     -- Серый волк,-- ответил он.
     -- А как тебя зовут?
     -- Самый серый волк,-- ответил он кротко.--  Собирайтесь,  мы  сейчас
отправляемся. Я доставлю вас к нашим кораблям. Вряд ли сможем взять вас на
борт, корабли военные, но пока что там побудете в безопасности. И получите
необходимую помощь.
     Кэт торопливо собрала по  углам  тряпки,  ее  руки  дрожали.  Ребенка
кое-как укутали в остатки чьей-то одежды.  Когда  переступили  порог,  Кэт
ахнула, отшатнулась. Александр придержал ее, взял  малышку  из  ослабевших
рук. Она прижалась к Грессеру, ее крупно трясло.
     Александр попытался взглянуть ее глазами. Да, страшное зрелище. К тем
окровавленным  трупам,  а  супруги  Грессеры,  похоже,  и  их  не  видели,
прибавились и только что убитые. Особенно страшно  выглядели  сраженные  в
штыковом  бою,  из   распоротых   животов   вываливались   влажные   сизые
внутренности.  Правда,  и  те,  которым  размозжили   головы   прикладами,
смотрелись не лучше. Лужи крови были широкие, над ними уже роились крупные
зеленые мухи. Под знойным солнцем кровь свернулась, только у  трупа  перед
самым порогом еще вытекала из разрубленной топором головы.
     -- Это... это ужасно!
     -- Здесь могли быть  вы,--  сказал  Александр  сухо.  И  добавил:  --
Правда, для вас готовили нечто интереснее.
     Он переступил через умирающего,  а  Грессер  повел  Кэт  под  стеной,
закрывая ей лицо. Взгляд, который он бросил на Александра, был ненавидящим
и  затравленным.  Ребенок  на  руках   Александра   поерзал,   устраиваясь
поудобнее, спросил:
     -- А почему ты один?
     -- Я не один,-- ответил Александр.-- У меня есть сабля.
     -- У моего папы есть моя мама,-- сказала малышка  рассудительно.--  А
кто у тебя?
     -- Сабля,-- повторил Александр, улыбаясь.
     -- Это не по правилам,-- заявил ребенок важно.-- Папа говорит, что  у
мужчины должна быть жена...
     -- У меня нет,-- ответил Александр. В горле внезапно появился  комок.
Он почти прошептал: -- У меня нет...
     Они подошли к телеге, Афонин торопливо ставил в оглобли старую  рыжую
кобылу. Ребенок внимательно посмотрел в лицо молодого  великана,  на  чьих
руках сидел. Заявил неожиданно:
     -- Я выйду за тебя замуж. Когда вырасту.
     Грессер подсадил Кэт на  телегу,  повернулся  за  дочерью.  Александр
сказал серьезно:
     -- Конечно-конечно. Раз уж я видел тебя с голой  попкой,  то  я,  как
порядочный человек, просто обязан на тебе жениться!
     Грессер почти вырвал дочь из его рук, передал  Кэт,  сам  вскочил  на
передок и ухватил вожжи. Афонин отпрыгнул, крикнул предостерегающе:
     -- Эй, барин! Тебе лучше ехать за нами следом. По этим дорогам  везде
шарят разбойники.
     Грессер замахнулся на коня хлыстом, но Александр видел как  мелькнула
белая рука, удержала. Солдаты уже обшарили подвалы, погреба. Трупы  лежали
с вывернутыми карманами, а  мешки  и  сумки  были  распороты.  Можно  было
возвращаться к кораблям. Схватка была удачной: убитых нет,  ранено  только
трое, а карманы набили  достаточно,  чтобы  опустошить  ближайшие  два-три
кабака, именуемых здесь тавернами.
     Александр ехал  во  главе  колонны.  Оглянувшись,  увидел  далеко  за
последними  солдатами  телегу  с  расшатанными  колесами.  Грессер   сидел
сгорбившись, правил  лошадью.  Кэт  скорчилась  на  охапке  сена,  ребенка
обхватила обеими руками и даже накрыла распущенными волосами.
     Он отвернулся и поехал по  узкой  дороге  вдоль  кромки  воды,  глядя
только  вперед.  Прибой  шумел  победно,  торжествующе.  Над  зеленоватыми
волнами  царственно  реяли  альбатросы,  а  слева  от  дороги  поднимались
величественные оливы. Александру показалось, что именно эти деревья помнят
натиск варваров на Рим, видели Юлия  Цезаря,  Суллу,  Спартака,  Ромула  и
Рема... Хотя нет, оливы столько не живут. А сколько? Он не знает, но лучше
думать об оливах, чем об этой насмерть испуганной женщине, о ее ребенке, о
ее распухших губах -- все-таки по лицу били, мерзавцы...
     Холодная ярость прилила с такой силой, что он  застонал  и  заскрипел
зубами. Конь  испуганно  прянул  ушами,  ускорил  шаг.  Александр  натянул
поводья, придержал. Он впервые отдал такой бесчеловечный  приказ:  пленных
не брать. Но сейчас если бы можно было их убить дважды, он велел бы  убить
всех снова. Чтобы не ускользнул от возмездия тот, кто посмел коснуться ее.
     К Грессеру, странно, совсем нет ненависти.  Хотя  тот  явно  потратил
этот год, который он провел в боях в Италии  и  в  том  страшном  переходе
через Альпы, на то, чтобы склонить Кэт отказаться от обручальной клятвы. К
жажде получить Кэт наверняка добавилась и исступленная ненависть  к  нему,
безродному малороссу, выходцу из ненавистного казачества. Получив Кэт,  он
одержал двойную победу. И еще неизвестно, какая из них для него важнее.

     Глава 17

     Через два дня встретил бредущих навстречу изможденных людей. Почти  у
всех были разбитые в кровь лица, от одежды остались одни лохмотья.  Увидев
русских солдат, бросились к ним, пали на колени, жалобно хватали за  ноги,
что-то кричали жалобно и протяжно, слезы бежали по щекам, оставляя грязные
дорожки.
     Засядько выслушал через толмача, помрачнел:
     -- Да, союзничек у нас просто чудо. Мы рядом с ним просто ангелы.
     -- Что стряслось, ваше благородие?
     -- Али-паша отличился. Французы его не взяли в  союзники,  замараться
не хотят, теперь он вроде бы с нами. Мы  никем  не  брезгаем.  Ворвался  в
Превезу, учинил резню. Мол, бей проклятых  французов.  Ну,  как  у  них  и
полагается: вырезал старых и малых, а молодых  девок  и  парней  продал  в
рабство. Тех, кто покрепче, приковал к галерам.
     Афонин ахнул:
     -- Французов?
     -- Да сколько там было французов,-- отмахнулся Засядько.-- Они  почти
все полегли еще раньше в бою... Местных жителей, своих  соотечественников!
Сперва головы рубил и  складывал  в  кучи,  а  потом  работенку  упростил.
Посрезал у каждого убитого левое ухо, набрал несколько мешков, отправил  в
Порту турецкому султану. Ну,  тому  самому,  который  дал  ему  фирман  на
управление Албанией...
     Солдаты уже раздавали уцелевшим от резни свой скудный рацион.  На  их
суровых лицах читались гнев сострадание. Засядько развел руками:
     -- Что я могу?.. Нам запрещено ссориться  с  местными  властями.  Наш
противник -- французы. Только французы.
     Афонин спросил сумрачно:
     -- Да неужто такой зверь с нами в  одной  упряжке?  Нам  же  совестно
будет Европе в глаза смотреть. Да и с нами ни одна порядочная страна  даже
за кустом рядом не сядет!
     А другой солдат пробурчал:
     -- Что Европа... Что я родне скажу?
     Молодая женщина, заливаясь слезами, ухватила его  за  ноги,  целовала
покрытые пылью сапоги. Солдат попробовал  поднять  ее,  от  смущения  стал
красным как вареный рак, но она отчаянно цеплялась  за  его  ноги.  Афонин
отвернулся, провел ладонью по глазам.
     Засядько поколебался, в  такое  трудное  положение  еще  не  попадал.
Султан, которому Али-паша отослал уши казненных, в настоящее время союзник
России. Да, русско-турецкие войны возникали одна за другой,  но  сейчас  с
султаном ссориться нельзя. Если он вдруг выстрелит по людям Али-паши,  это
может вызвать гнев султана. Тот пожалуется русскому  командованию,  а  то,
дабы жалоба не  дошла  по  ушей  императора,  в  угоду  туркам  прихлопнет
своевольного капитана вместе с его батальоном.
     -- Отправляйся  на  корабль,--  велел  он  Куприянову.--  Поговори  с
Баласановым. Он мой друг, поймет. Скати на берег две-три  пушки...  да  не
корабельные, а наши, что готовились для десанта. Я возьму их с собой.  Сам
Баласанов пусть встанет напротив  Превезы,  откроет  все  порты,  чтобы  в
городе видели нацеленные на них пушки! Да, если не трудно, хорошо бы возле
пушек поставить канониров с зажженными  фитилями.  Будто  бы  ждут  только
сигнала к началу мощной бомбардировки!
     Куприянов побледнел:
     -- Саша... тебе за это ждет Сибирь!
     -- Но честь будет спасена.
     -- Однако это и так прямое неповиновение приказу...  Нет,  хуже!  Это
вовсе своевольство.
     -- Меня в этом уже упрекали,-- ответил Засядько мрачно.--  Был  такой
Суворов, слыхивал?
     Куприянов  молча  смотрел,  затем  крепко   обнял   старшего   друга,
повернулся и, взяв двух солдат, галопом унесся впереди отряда.

     Баласанов подвел могучий фрегат к городу, развернул бортом  и  открыл
порты, откуда  зло  щерились  черные  дула  огромных  корабельных  орудий.
Канониры стояли с зажженными факелами, как просил Засядько,  но  ко  всему
прочему Баласанов,  выказывая  дружбу,  сделал  больше:  на  палубе  вовсю
имитировали приготовления к высадке десанта.
     Уцелевших жителей, которые бы обрадовались защите, уже не оставалось,
а среди головорезов Али-паши началась  паника.  Засядько  же  двинулся  во
главе отряда к воротам города. Шел  он  под  неумолчный  треск  барабанов,
впереди шагал знаменосец с развернутым  знаменем.  Гренадеры  двигались  с
примкнутыми штыками, готовые к атаке. По бокам отряда везли четыре полевых
пушки, дула смотрели на крепость.
     --  Ждите  здесь,--  велел  Засядько  у  ворот.--  Я  пойду  с  одним
знаменосцем.
     -- Не опасно?
     Засядько кивнул на боевой фрегат, откуда на город в три ряда смотрели
пушки:
     -- Если это не поможет, то наш отряд все равно Али-пашу не выбьет. Да
и не имеем право. Российскому могуществу урон будет.
     Куприянов кивнул:
     -- Либо честь без пятен, но урон  в  мощи,  либо  мощь  без  чести...
Французы выбрали первое.
     Засядько смолчал, кивнул  знаменосцу  и  пошел  к  воротам.  Те  были
распахнуты во всю ширь, обезглавленные трупы защитников  лежали  по  краям
дороги. Французы побрезговали принять Али-пашу в союзники, в Европе чистые
ладони ценятся выше, чем грязные  кулаки,  но  у  Руси  своя  дорога,  она
стремится стать сильной, во что бы то ни стало.  А  за  ценой,  как  часто
говорится на Руси, не постоим!
     Янычары  Али-паши  бросились  навстречу  с   обнаженными   ятаганами.
Засядько презрительно усмехнулся, молча ткнул пальцем  через  свое  плечо.
Отсюда хорошо был виден красавец фрегат, его зияющие порты и жерла  пушек.
И даже было видно, что на воду спускают  десантные  шлюпки,  а  на  палубе
выстраиваются гренадеры с примкнутыми штыками.
     Лопоча на местном диалекте, янычары повели его во дворец.  Отточенные
ятаганы,  сабли  и  кинжалы  сверкали  со  всех   сторон.   Засядько   шел
невозмутимо, а когда один из наиболее ретивых толкнул  знаменосца,  рыкнул
свирепо, звучно ударил ладонью по эфесу шпаги.
     Янычары отпрянули, бывалого воина узнавали за версту. А этот  русский
офицер был тертым и бывалым. От него распространялось ощущение силы и  той
мощи, с которой не рождаются, какая бы благородная кровь не текла в  твоих
венах.
     Ступени дворца были залиты кровью, но трупы уже убрали. По  коридорам
сновали слуги,  спешно  замывали  кровь,  меняли  простреленные  ковры  на
стенах, развешивали дорогие ткани, убирали осколки дорогих ваз.
     В первом же зале его встретил на диво холеный сановник,  явно  не  из
местной шайки ворья, как бы не из  самого  Стамбула,  вежливо  улыбаясь  и
кланяясь низко, провел в главный зал.
     Когда  распахнулись  огромные  двери-ворота,  Засядько  едва  удержал
улыбку.  Али-паша  наконец-то  дорвался  до  власти  и   роскоши!   Бывший
разбойник, он когда-то начинал с того, что зарезал  всех  родных  братьев.
Затем разбойничал, стал вожаком, набирал постепенно силу. Наконец захватил
родное селение Тепелен и вырезал от мала до  велика  весь  род  Бератского
паши. Поступив со своим отрядом на службу к дельвинскому паше  Селиму,  он
предательски убил его, а род по своей привычке вырезал весь, не пощадив  и
младенцев в колыбели. Постепенно набирая мощь, он захватил  все  албанские
земли, а от султана Али получил фирман на управление всей Албанией.  Когда
пришли французы, он пытался  втереться  к  ним  в  союзники,  но  французы
побрезговали иметь дело с таким головорезом. И тогда он снова обрушился на
местных жителей, уже на "законных"  основаниях:  дескать,  христианам  нет
места на землях истинной веры, их головы лучше выглядят на  кольях,  а  их
имущество и земли должны перейти к мусульманам. Своим головорезам он велел
себя именовать "Мечом Аллаха", но даже султан был смущен таким  ревнителем
веры, оставлявшем после себя одни трупы и пепел, много раз посылал палачей
с указом казнить Али-пашу за беззакония, но те всякий раз сами  оставались
без голов... И вот теперь  этот  неграмотный  разбойник,  ныне  повелитель
Албании, владетель крупнейших крепостей по  всему  побережью,  высокомерно
принимает русского офицера!
     Засядько сказал резко:
     -- По указанию султана и российского императора я  беру  под  высокое
покровительство этих государей Превезу. Жители этого  града  водрузили  на
свои стены наши флаги! Таким образом, они пользуются защитой нашего имени,
чести и оружия.
     Али-паша  возлежал  на  роскошнейшем  диване.  Две  полуголые  рабыни
растирали ему голые ступни, за тонким занавесом  музыканты  играли  томную
мелодию, под стенами вовсю дымили широкие курильни с благовонными травами.
Воздух был сладкий, дымный, наполненный сладкой горечью.
     -- Они получили мою защиту,-- ответил  Али-паша  насмешливо.--  Разве
это не видно?
     -- Еще как  видно,--  ответил  Засядько  сухо.  Средневековый  феодал
признает только силу. Теперь сила на его  стороне,  он  это  знает  и  без
стеснения выказывает.-- Но видят не только ваши люди.
     На таком диване должен бы нежиться холеный толстяк с  розовым  лицом,
не знающим солнца, но на Засядько смотрел дюжий разбойник, черноволосый  и
лохматый, рубашка распахнута на груди, обнажая черные курчавые  волосы.  В
ухе блестит серьга, лицо темное от солнца, покрытое морщинами от  ветра  и
солнца, но черные как маслины глаза смотрят пронизывающе, дерзко.
     -- Что мне от того, что видят на берегах северных морей?
     -- Но видит и султан.
     -- Султан далеко, а я -- здесь.
     -- Ладно,--  ответил  Засядько.--  С  этого  момента  жители  Превезы
переходят под защиту султана и российского императора.
     -- Я -- слуга султана,-- ответил Али-паша, словно забыв,  что  сказал
только что, голос его прогремел мощнее, в нем  кипела  злость.--  Это  мой
город!
     -- Был,-- ответил Засядьк