одом темноты жизнь  замирала только у дневных животных и птиц. На
смену  ей  постепенно  пробуждалась  несуетливая  жизнь  ночных  обитателей,
кажущаяся таинственной и непонятной лишь  из-за того, что  недоступна  взору
человека. Вообще же, она такая же активная, как и у дневных животных: кто-то
выслеживает добычу, кто-то резвится,  кто-то  чистит логово. В лесу при этом
тихо. Ночная тайга любит покой и неприметность.
     Когда из-за холма выползла круглая, с ямочками на  щеках, медовая луна,
Корней,  неплохо видевший в  темноте,  стал  различать  в  ее бледном  свете
шныряющих в прибрежной траве, крепко  сбитых лесных  мышей.  Интересно  было
наблюдать,  как  крохотные призраки,  неслышно  перебирая лапками  по земле,
играли  в  одни  им понятные игры. А вон  с вершины громадной  ели  сорвался
сероватый  лоскут. Распластавшись  в воздухе, он  спланировал на  ближнее  к
Корнею дерево, с  любопытством  уставился  на  лежащего  человека.  Близость
белки-летяги  приободрила парня - у скитников существовало поверье, что  эти
зверьки приносят счастье и удачу.
     Немного погодя до  Корнея донесся хруст  сочных водорослей,  аппетитное
чмокание, плеск воды  бредущих по заливу  лосей.  Парнишка, в  надежде,  что
среди них есть его друг, окликнул Снежка, но сохатые испуганно шарахнулись и
убежали под защиту леса...
     Ночь  на исходе.  Мрак  стал  рассеиваться,  в  воздухе  замерцал  свет
пробуждающегося  утра. Где-то  вдали,  на  другой стороне озера,  загоготали
дикие  гуси.  Зарождающийся  туман  застелился над глянцевой водой молочными
лохмотьями. Незаметно густея, он, еще до восхода солнца, затянул поверхность
водоема  плотным  покрывалом. По  мере  того  как  разгоралась заря,  туман,
оторвавшись  от  воды, стал медленно подниматься.  Вскоре проявились  зыбкие
очертания скалистого островка.  Они менялись на глазах.  Казалось, островок,
прячась от солнечных лучей, перемещается, то исчезая, то вновь воскрешаясь в
порозовевших клубах тумана.
     Когда солнечный сквозняк окончательно  растворил туман, появился Лютый.
Привалился рядом с  другом и,  мусоля  лапы, стал  усердно умываться. Потом,
немного погуляв по берегу, опять исчез.
     Днем Лютый  еще несколько  раз наведывался, ложился поблизости, мурлыча
лесные новости, и пропадал когда заблагорассудится. В один  из таких визитов
он  принес куропатку.  Тронутый  заботой,  Корней  нежно  потрепал  кота  за
крепкую, мускулистую  шею  и чмокнул  в прохладный нос.  Подтянув  суковатой
палкой валявшийся по берегу хворост, он запалил костерок и испек угощение.
     Вынужденное заточение имело и  свои достоинства. Никогда прежде скитник
в течении одного дня не  видел столько  потаенных сцен из  жизни  обитателей
тайги.
     Вон  на  соседний  мысок  вышла   семья:   медведица,  два  пестуна*  и
медвежонок.  Оглядев  берег,  они  зашли в  воду.  Молодежь  стала  с  шумом
плескаться,  гоняться друг  за дружкой.  Мать,  лежа  в  воде, умиротворенно
созерцала их  забавы.  Накупавшись,  косолапые  скрылись  в зарослях.  Через
некоторое  время,  неподалеку  от  этого  места,  устроили  соревнование  по
скоростному  спуску на  глинистом,  скользком от сочившейся воды  берегу две
выдры.
     Не  обошлось и без трагедий. Зоркий Корней  ближе  к  вечеру  разглядел
робкую мордочку  зайчишки.  Смешно  опустив  одно  ухо,  он  с  любопытством
поглядывал  на  человека из-за  мохового бугра, усыпанного янтарными ягодами
морошки.  Внезапно,  расстилаясь  серой  вуалью,  перед  ним  возник  филин.
Стиснутый смертоносными когтями, косой отчаянно завопил, но после увесистого
удара  клювом  по темени  затих.  А  пернатый  налетчик,  как бы устыдившись
вероломности своего нападения, торопливо скрылся вместе с трофеем в чаще.
     Вот  спустилась  с обрыва  старая, с  облезлой сивой  шерстью росомаха,
косолапая,  точь-в-точь  как  давешний  медвежонок. Попила воды и  принялась
что-то  искать, швыряясь в береговом хламе. Увидев  Корнея,  замерла, но  не
убежала, а, потоптавшись, неохотно развернулась и побрела в другую сторону.
     Каждое   утро  облетала   озеро  скопа.  С  шумом,  касаясь  воды,  она
выдергивала  из  нее  жирных извивающихся  муксунов.  Напрягая  силы,  частя
крыльями, долетала до берега, с высоты бросала рыбину и тут  же возвращалась
за следующей. Поев богатый улов, остатки уносила в гнездо.
     На  второй  день дедова  мазь кончилась, и по мере того,  как с потом и
ветром с кожи  сходили ее остатки, все наглее и злее становились мстительные
кровососы.  Подтащив палкой  остатки  дров  и  листья  вперемешку  с травой,
скитник устроил дымарь.  Окуная голову и  руки в дым, он на некоторое  время
почти  избавился  от  зудящих  укусов  гнуса.  Но  когда  дотлели  последние
головешки, оголодавшее  комарье и мошкара атаковали с удвоенной свирепостью.
Измученный войной  с  их несметными  полчищами,  Корней укрыл лицо снятой со
сломанной ноги опоркой и впал в забытье.
     Очнувшись,   открыть  глаза  уже  не  смог:  лицо   покрывала   густая,
солоноватая на вкус маска. Скитник не сразу сообразил, что это кровь: опорка
сильно мешала дышать, и он во сне, по всей видимости, сам сбросил ее.
     Над ухом кто-то горячо задышал и  осторожно лизнул. С  трудом  разлепив
один глаз,  Корней увидел Лютого. Черпая  пригоршнями воду, парень осторожно
смыл с лица кровь и рыхлые струпья. Лицо  поначалу за  зудело от нестерпимой
боли, но вскоре она стала ослабевать. Зато оба глаза открылись и Корней  мог
нормально видеть. На  его  счастье  Господь  удостоил его вниманием и поднял
сильный напористый ветер, загнавший  гнус в  глубь леса. По заволновавшемуся
озеру  сразу  заболтались  тысячи  осколков  солнца.  Встревоженно  зашумели
деревья.  Частые  и  резкие  порывы  раскачали   крутые  волны.  С  шипением
накатываясь на берег, они уже доставали ноги скитника. Корней забеспокоился:
не ровен час разгуляется стихия и придется тогда откапывать сломанную ногу и
отползать повыше, чтобы не захлестнула волна. Но велика милость Господня: до
страдальца донеслись голоса людей. Корней что было силы крикнул. Самолюбивый
Лютый тотчас исчез...
     Соорудив  носилки,  мужики  унесли  покалеченного  парня  в  поселение.
Наблюдавшие это вороны долго кричали с досады, что не дождались поживы.
     Кость срасталась медленно. По настоянию деда, Корнея  перенесли к нему.
Лишь только к осени парень начал потихоньку подниматься и, опираясь на дедов
посох, ходить возле хижины.
     Дни вынужденного лежания для Корнея не пропали даром. Они с дедом часто
и подолгу  беседовали  о  Боге,  предназначении  человека, заповедях Христа.
Никодим также продолжал посвящать внука и в тонкости лекарского искусства, и
в который раз подробно рассказал ему  о  своей юности, о  завещании  святого
Варлаама,  о  бесценных реликвиях,  хранимых  в  скиту.  Душевная  близость,
которая всегда объединяла деда с  внуком, за эти  месяцы постоянного общения
возросла   многократно.  И  Корней  решился  наконец  поделиться   с   дедом
сокровенной мечтой - повидать эвенкийскую родню.
     -  Ишь,  чего  удумал! Али забыл,  что  сколько раз  наши люди покидали
пределы Впадины, столько же раз Господь наказывал нас.
     - Деда, я это все понимаю, но и общине как-то надо дальше жить. Ты ведь
лучше меня знаешь,  что  все равно рано или поздно  кому-то из Впадины выйти
придется:  соль  на  исходе  и  взять  ее  негде. В  острог  идти  -  только
поганиться. А вот за перевалом, в  долине  Большой реки, там, где кочует моя
родня, отец сказывал, солончаков великое множество. Я ведь мог бы соли там и
заготовить.
     Отшельник от  такого  неожиданного  довода  надолго  замолк.  Вспоминал
историю  женитьбы  своего сына.  И  когда  внук уже решил, что дед не желает
обсуждать эту тему, произнес:
     -  А  что? Пожалуй, стоит  потолковать  с  Маркелом. Даст  Бог,  вымолю
согласие.
     Но наставник был непреклонен. Побеседовав назидательно  прежде еще и  с
Елисеем, призвал он к себе беспокойного крестника.
     - Сказывали мне  про твое желание навестить родню кочевую.  Что правда,
то правда: предков  грех забывать, но это благое  желание может обратиться в
пагубу всей общине.
     - Так я ведь не к  нечестивым острожникам,  а к непорочным  детям  леса
прошусь, на благое дело.  Святой  отец, Господь  милосерден,  будьте же и вы
милостивы! Свершите богоугодное дело, не  откажите в  моей просьбе  принести
пользу общине.
     Маркел сурово отрезал:
     - Похоже, ты забыл, что послушание и покорность  не только перед Богом,
но и наставником, и всеми старшими в  нашей  общине святы?  Ступай! Не  зрел
еще!
     Корней смиренно выслушал и, попросив прощения  за  дерзость, со слезами
на глазах направился к выходу. Удовлетворенный старец остановил его:
     - Повремени. Я испытывал твою благочинность. В писании сказано: "Искуси
и познай".
     Тут  Маркел  замолчал,  как   бы  раздумывая.  Поколебавшись,   все  же
продолжил:
     - Было мне давеча во время вечери видение. Явился святолепный Варлаам и
молвил: "Ступайте и несите имя Божье иноплеменцам лесным! Молодыми укрепится
скит ваш". И помыслилось мне, что неспроста сие сказано и,  выходит, не грех
нам общаться  с местными  инородцами. Похоже,  тебя  сам Господь надоумил  к
эвенкам  проситься.  А  теперь  ступай  и  хорошо подумай, кого  возьмешь  в
напарники. Одного не пущу... Да покрепче выбирай.
     Наставник встал, взял образ в богатом окладе и благословил Корнея.
     Маркел,  твердый и непреклонный в  вере,  в  жизни  был человеколюбив и
правосуден.  Скитники обожали наставника не  только по долгу, им привычному,
но из святой благодарности за ладно устроенную жизнь, умение решать проблемы
без обиды, по совести.
     Из  семнадцати дворов  в  скиту ровней Корнею было только пятеро ребят.
Остальные либо много старше, либо совсем еще отроки.
     У самого  близкого друга Матвейки недавно народилась двойня, и отрывать
его от  семьи было грешно. Поэтому  Корней сговорился идти за солью с внуком
Марфы  - Захаром, рослым увальнем, полной противоположностью своей  шебутной
бабке.

     Строгая,  обособленная  жизнь  скита   не  давала   возможности  братии
расслабиться  даже зимой. Хозяйственные  дела требовали много сил и времени.
Понятно, что  Корнею  с  Захаром  с  трудом удавалось выкраивать  время  для
подготовки  к дороге. А  тут еще, как только морозы немного  поутихли, их  с
тремя  самыми  дюжими  мужиками  отправили  на  заготовку  леса  для  замены
обветшавшего частокола и скитских ворот.
     Чтобы  за  короткий  день  успеть  сделать  поболее,  лесорубы ночевать
оставались в зимушке, сооруженной прямо на деляне.
     Работали усердно. Безостановочно  валили, шкурили деревья. К несчастью,
один  кедр  рухнул  прямо на  бурелом  в  котором  устроил берлогу  медведь.
Разбуженный косолапый, разъяренный тем что, его потревожили, сердито заревел
и, выворачивая  глыбы снега, вылез наружу; поднялся во весь  рост и, вскинув
когтистые лапы, пошел на скитников.
     Слава Богу, Корней не растерялся и столь ловко и крепко  саданул обухом
топора по его лобастой  голове, что оглушенный зверь рухнул на снег. Убивать
медведя  без благословения  Маркела  не полагалось, да  и пост не  кончился.
Поэтому  мужики,  от  греха  подальше,  пока  косолапый  не  пришел  в себя,
воротились в скит, тем более что пора приспела мыться в бане.
     Очнувшись,  медведь  походил  по  кругу,  осмотрелся  и,  успокоившись,
забрался обратно в берлогу. Начавшийся к вечеру снег укрыл ее пухлым, теплым
одеялом.
     После снегопада лесорубы вернулись на деляну. По чуть приметной струйке
пара, слабо  курившейся  над сугробом,  и  инею  на  кустах  они поняли, что
потревоженный лежебока  уже спит. Мужики, жалеючи медведя, перешли на другую
деляну и стали валить лес в удалении от берлоги.


ПЕРВОЕ СТРАНСТВИЕ

     Когда ветер весны, ворвавшийся во Впадину, пробудил ото сна все живое и
по жилам деревьев двинулся живительный сок, а зима дружной капелью  оплакала
свою кончину, ребята  уже были готовы к походу. Но отправились в путь лишь в
начале лета, после того, как спала талая вода и немного подсохла земля.
     Тропа повела их  на восток, к  месту,  где  смыкались Южный  и Северный
хребты,  мимо  скрытого  холмами  озера,  каскада водопадов и дальше,  через
перевал,  к  Большой  реке. Снежок всю их  поклажу  нес на себе, до  первого
отрога.  Когда склон пошел  круто  вверх, он остановился так  как  не  хотел
покидать родную Впадину. Разгрузив его, ребята поделили  поклажу между собой
равным весом и дальше пошли одни.  Чтобы побыстрее выйти к перевалу, молодые
скитники   решили  подниматься  напрямик,   через  обширные,   ровные   поля
зеленокудрого кедрового стланика. Но они на самом деле  оказались  настоящей
западней. Ноги то и  дело  цеплялись за  ветви  или проваливались  в пустоты
между камней,  незаметных  под  обманчиво густым ковром  стланика.  Путникам
пришлось несколько  часов продираться  по этим трудно  проходимым  зарослям,
кляня себя за неоправданное решение спрямить дорогу.
     Отец, не раз  ходивший здесь на снегоступах  в  острог, не мог  знать о
коварстве этих зарослей  кедрового стланика  и  предостеречь  сына  от  этой
ошибки, ибо они в ту пору укрыты снегом.
     Перевальной  седловины  скитники  достигли  лишь к  исходу  дня. С  нее
открылись  новые  волны хребтов с девственными  лесами  и  голокаменными,  а
кое-где и заснеженными, вершинами. Лишь на юге между отрогов просматривалось
расширяющееся вдали горное ущелье, а на  севере и востоке вздымались друг за
другом цепи еще  более неприветливых громад,  лишенных  какой бы то ни  было
растительности.
     - Боже милостивый! И здесь горам нет конца! - воскликнул Корней, увидев
зубчатые гряды скал, многие тысячи лет сражающиеся со временем:  грызущим их
зубами, изводящим морозами, ураганами, разрывающим льдом в каменных трещинах
до такой степени, что образуются раны, с  которых в долину стекают, осыпями,
струпья острых камней.
     Захар же вообще  от  этой, впервые виденной  картины  онемел. Встал как
столб, разинув рот и выпучив от восхищения глаза.
     - Погоди, это еще не все. Иной раз на закате так цвета разыграются, что
и  слово  опасаешься  вымолвить,  -  добавил,  удовлетворенный произведенным
эффектом, Корней.
     Потом они  еще долго стояли, размышляя  каждый о  своем. Первым прервал
затянувшееся молчание Захар.
     - Корней, мне почему-то здесь так легко и благостно. Просто душа поет.
     Корней,  вспомнив  Луку,  подумал,  что тот,  пожалуй,  прав, и ответил
Захару его словами:
     -  В  горах  души праведников да святых обитают  и  к Господу как-никак
поближе. А  все земное, суетное остается далеко  внизу.  Потому и  благодать
здесь нисходит на человека.
     В высокогорье лето приходит с опозданием. В долинах уже жухнет, темнеет
трава, грубеет на деревьях листва, а здесь жизнь только пробуждается, в иных
расщелинах   снег  лежит   до   середины   лета.  Корней   остановился   над
одним-единственным княжиком*, обвившим серый курумник**,  не в силах отвести
взгляд   от  желтовато-белых   мужественных  цветков:  как  будто  еще   раз
повстречался с ушедшей весной.

     Растительность  на  перевале  была   крайне  скудная.  Узкими   языками
растекается кое-где  кедровый  стланик; жадно цепляется  за каменистую почву
карликовая береза,  и  лишь  где-нибудь в  затишке можно  увидеть невысокую,
скрюченную студеными ветрами лиственницу.
     Прямо  перед  ребятами, на  гребне  увала,  среди  огромных  валунов  и
отвесных  скал паслась семейка снежных баранов. Вожак, высоко подняв голову,
с  круто  загнутыми  ребристыми рогами,  картинно  выделялся  на фоне  алого
заката. Сколько гордой силы чувствовалось в его напряженной фигуре!  Рядом с
вожаком две овечки, такие  же высокие  и бурые. Их головы украшают маленькие
дугообразные рожки. Тут же и ягненок, едва по колено отцу. Он  повторяет все
движения  родителя.  Тот  притопнул  ногой,  и малыш  тоже.  На  перевальной
седловине и крутом спуске с нее угадывались хорошо  заметные даже  на камнях
бараньи тропы.
     Скитники,  видевшие  этих  животных  впервые,  наблюдали за ними затаив
дыхание до тех пор, пока те не зашли за утес.
     У горизонта, где  дыбились лиловые  облака, тихо гас закат. Наступающая
ночь сглаживала зубчатые контуры  хребтов,  заливала тьмой ущелья, прятала в
ней деревья.
     Переночевав в безветренном скальном кармане,  с  первыми  лучами солнца
парнишки продолжили путь.  Им  предстояло спуститься в ущелье,  выходящее на
пойму Большой реки. За ней простирались оленьи пастбища Корнеева деда.
     Спускаться  по  крутому  склону,  испещренному  серыми  языками осыпей,
приходилось  частыми,  быстрыми  шажками.  Мелкие  угловатые камни  катились
из-под  ног, так  и  норовя  стащить путников вниз.  Поэтому,  едва  ступив,
следовало делать следующий скользящий шаг.
     Чем  ниже  спускались молодые скитники,  тем чаще встречались  деревья:
елочки и пореже березки. Некоторые лепились прямо на голых скалах. Путники с
нескрываемым уважением и изумлением взирали на этих неприхотливых храбрецов,
вцепившихся корнями в каменную плоть. Причудливо изогнутые стволы тянулись в
небесную высь, бодро  топорщились  хвоей и, похоже, что эти деревья вовсе не
горевали, что так неказисты и уродливы. Ближе ко дну ущелья стали появляться
крупносвольные ели.
     Смеркалось. На небе  вызревали первые звездочки.  Опустившаяся на землю
тьма   потушила   багровый   закат.  Горы  помрачнели   и  взирали   угрюмо,
неприветливо.  Дохнуло холодом. В тишине  все отчетливей звенел  сбегавший с
уступа на уступ ключ.
     Пока Захар собирал сухой ягель  для  постели, Корней достал трут, высек
кресалом искру, разжег костер. В его колеблющемся свете деревья то  выбегали
из  темноты,  то вновь  скрывались в  ней. Хотя  Корней родился  и  вырос  в
старообрядческой  семье,  эвенкийская  кровь  давала  о  себе  знать.  И  не
удивительно, что костер представлялся ему живым существом. Когда  он,  жарко
дыша,  полыхал,  Корней  чувствовал  себя  рядом  с  верным  "рыжим"  другом
уверенней и спокойней.
     Предвкушая   встречу  с  ним,  парень  всегда  с  особым  удовольствием
вытаскивал  кремень и высекал  искры. После того, как  огонь расползался  по
сучьям  весело  приплясывающими язычками  и,  лаская  теплом,  согревал  все
вокруг, Корней ощущал себя самым счастливым человеком на земле.
     Вот и  сейчас, уткнув  подбородки в  колени,  друзья, вспоминая события
минувшего дня, умиротворенно блаженствовали  в тепле, зачарованно  наблюдали
за переменчивой игрой пламени. А  вспомнить было что: впервые видели снежных
баранов, насладились видом грандиозной горной панорамы и обширной долины, по
которой когда-то кочевала мать Корнея.
     -  Для  костра главное - обогревать,  а  для  человека что? Наверное  -
познавать  новое, -  сказал  Корней,  зачарованно  глядя  на языки  пламени.
Костер, словно соглашаясь с ним, одобрительно  протрещал, выстрелив в черную
бесконечность сноп искр.
     - А я  не  задумывался, что  для меня главное. Живу  просто  по  вере и
совести, - откликнулся, задремавший было Захар.
     Сняв  с  огня котелок, парни перекрестились  на восток  и принялись  за
похлебку.
     Проснулся Корней от  предрассветного холода. Захар  еще  спал.  Слабые,
синюшные светлячки  устало блуждали по почерневшим головешкам.  Во  мгле еще
дремали  горы, а сквозь  ткань  туч поглядывала последняя бледная звездочка.
Корней подкормил костер хворостом, послюнявил указательный палец, макнул его
в теплую золу и принялся энергично чистить белые, как перламутр, зубы. Потом
спустился к  ключу и, присев  на корточки, хватая пригоршнями  ледяную воду,
умылся, фыркая от  удовольствия. Вернувшись, просушил мокрое лицо  и  руки у
разгоревшегося костра. Разбудил сотоварища.
     Подкрепившись вяленным  мясом и  горстью кедровых  орешков,  продолжили
путь.  Солнц