етверо человек упали.
     Отряд, который был набран не из солдат регулярных войск,  а  из  своего
рода национальных гвардейцев, поставленных на охрану дорог,  дрогнул,  видя,
с  какой  быстротой  смерть  спешит  к  нему  навстречу.   Понадеявшись   на
предательство Плачидо, люди ожидали легкой победы, а вместо этого  оказались
перед необходимостью начать форменную осаду. В самом деле,  стены  маленькой
крепости были высоки, ее ворота прочны, у солдат же не  было  ничего,  чтобы
взять ее приступом, - ни приставных  лестниц,  ни  топоров;  конечно,  можно
было убить Паскаля в тот момент, когда он целился из  окна,  но  для  людей,
убежденных в неуязвимости противника, успех такого выстрела  был  более  чем
сомнителен. Итак, они решили, что следует, не  медля,  отойти  в  безопасное
место и  обсудить  положение;  но  отряд  отступил  недостаточно  быстро,  и
Паскаль Бруно успел послать ему вдогонку еще две смертоносные пули.
     Видя, что нападение с этой стороны на время отложено,  Паскаль  перешел
к противоположному окну, обращенному к деревне; ружейные выстрелы  привлекли
внимание первого отряда, и едва Паскаль появился в амбразуре окна,  как  был
встречен градом пуль; но та же граничащая с  чудом  удача  уберегла  его  от
них; право, можно было  подумать,  что  он  заколдован;  зато  ни  один  его
выстрел не пропал даром, о чем Паскаль мог  судить  по  донесшимся  до  него
проклятиям.
     Тогда с этим отрядом произошло то же, что и с предыдущим; он  пришел  в
смятение;  однако  вместо  того,  чтобы  обратиться   в   бегство,   солдаты
выстроились у стен крепости - маневр, из-за которого Бруно мог  стрелять  по
врагам  лишь  высунувшись  наполовину  из  окна.  Но  так  как  бандит  счел
бесполезным  подвергать  себя  столь   большой   опасности,   эта   обоюдная
осторожность привела к тому, что огонь на время прекратился.
     - Ну  как,  отделались  вы  от  них?  -  спросил  мальтиец.   -   Можем
торжествовать победу?
     - Нет еще, -  ответил  Бруно.  -  Это  всего  лишь  передышка.  Солдаты
отправились, верно, в деревню за лестницами и топорами, и мы  скоро  услышим
о них. Но будьте покойны, - продолжал он, - мы не  останемся  в  долгу;  они
тоже о нас услышат... Али, принеси-ка бочонок с порохом. За  ваше  здоровье,
командор!
     - Что вы собираетесь делать с бочонком?  -  спросил  мальтиец  с  явным
беспокойством.
     - Так пустяки... увидите.
     Али вернулся с бочонком в руках.
     - Хорошо, - сказал Бруно,  -  а  теперь  возьми  бурав  и  просверли  в
бочонке отверстие.
     Али повиновался с той покорностью, которая лучше всяких  слов  говорила
о его преданности. Паскаль  разорвал  полотенце,  надергал  из  него  ниток,
густо посыпал их порохом,  заложил  этот  самодельный  фитиль  в  бочонок  и
замазал отверстие влажным порохом, укрепив таким  образом  фитиль;  едва  он
закончил эти  приготовления,  как  снизу  донеслись  удары  топора:  солдаты
ломились в ворота крепости.
     - Что, разве я был неправ? - спросил Бруно.
     Он подкатил бочонок  к  порогу  комнаты,  откуда  начиналась  лестница,
спускавшаяся во двор, затем вернулся и взял из очага горящую еловую ветку.
     - А, - протянул мальтиец, - начинаю понимать.
     - Отец. - сказал Али, - солдаты вернулись, они достали лестницу.
     Бруно подбежал к окну, из которого стрелял в первый раз, и увидел,  что
враги в самом деле несут лестницу, необходимую им для осады, и что,  стыдясь
своего поспешного отступления, идут на приступ не без лихости.
     - Ружья заряжены? - спросил Бруно.
     - Да, отец, - ответил Али, подавая ему карабин.
     Паскаль взял, не оборачиваясь, ружье, которое протягивал ему  юноша,  и
стал целиться еще более сосредоточенно, чем до сих пор; раздался выстрел,  и
один из двух солдат, несших лестницу, упал.
     Убитого солдата тут же сменил другой; Бруно взял второе ружье,  и  этот
солдат рухнул рядом с товарищем.
     Дважды были заменены  убитые,  и  дважды  повторялось  одно  и  то  же:
казалось, лестница обладала роковой  особенностью  кивота:  стоило  человеку
прикоснуться к ней, как он падал  мертвым.  Осаждающие  бросили  лестницу  и
вторично отступили, ответив  Бруно  залпом,  столь  же  бесполезным,  как  и
предыдущие.
     Между тем солдаты, осаждавшие крепость со стороны  ворот,  с  удвоенной
силой стучали топорами, а собаки ожесточенно лаяли и выли: время от  времени
удары становились глуше, а  собачьи  голоса  громче.  Наконец  одна  створка
ворот подалась, и два-три человека проникли через это отверстие во двор;  но
по их отчаянным крикам товарищи поняли, что те имеют дело с  врагами,  более
страшными,  нежели  это  казалось  поначалу;  стрелять  же  в   собак   было
невозможно из опасения убить людей. Осаждающие  вошли  поочередно  во  двор,
который вскоре наполнился солдатами, и тут началось  нечто  вроде  циркового
представления  -  борьба  людей  с  четырьмя  сторожевыми  псами,   неистово
защищавшими узкую лестницу, которая вела  на  второй  этаж.  Внезапно  дверь
наверху этой  лестницы  отворилась,  и  бочонок  с  порохом,  приготовленный
Бруно, покатился, подпрыгивая  на  ступеньках,  и  разорвался,  как  снаряд,
среди сгрудившихся тел.
     От этого чудовищного взрыва  часть  крепостной  стены  рухнула,  и  все
живое во дворе было уничтожено.
     Среди осаждающих произошло замешательство;  однако  оба  отряда  успели
соединиться и все еще представляли собой значительную силу -  более  трехсот
боеспособных единиц. Жгучий стыд охватил солдат при виде того,  что  они  не
могут  одолеть  одного  человека;  командиры   воспользовались   настроением
подчиненных,  чтобы  подбодрить   их.   По   приказу   офицеров   осаждающие
построились в колонну, походным маршем двинулись по направлению к  пробоине,
образовавшейся в стене, развернувшись,  беспрепятственно  вошли  во  двор  и
оказались   прямо   против   лестницы.   Солдаты   снова   остановились    в
нерешительности.  Наконец  несколько  человек  стали  подниматься  по   ней,
поощряемые криками товарищей; за ними  последовали  другие,  и  на  лестнице
стало так тесно, что пожелай передние солдаты отступить,  они  не  могли  бы
этого сделать; волей-неволей им пришлось налечь  на  дверь;  но,  против  их
ожидания, она сразу же отворилась. С громкими победными  криками  осаждавшие
вбежали в первую комнату. В эту минуту дверь второй комнаты распахнулась,  и
солдаты увидели Бруно: он сидел на пороховой бочке,  держа  по  пистолету  в
каждой руке; одновременно из  той  двери  выскочил  мальтиец  и  крикнул  со
страхом, в истинности которого трудно было усомниться:
     - Назад! Назад! Крепость заминирована! Еще один шаг, и  мы  взлетим  на
воздух!..
     Дверь захлопнулась словно  по  мановению  волшебной  палочки;  победные
крики сменились  криками  ужаса;  раздался  топот  множества  ног  по  узкой
лестнице; несколько солдат выскочили из окон; всем этим людям казалось,  что
почва колеблется у них под ногами.  Спустя  каких-нибудь  пять  минут  Бруно
снова оказался хозяином крепости, что до  мальтийца,  то  он  воспользовался
случаем, чтобы сбежать.
     Не  слыша  более  шума,  Паскаль  подошел  к   окну:   осада   крепости
превратилась в блокаду, против всех ее входов  были  установлены  сторожевые
посты, солдаты  укрылись  за  бочками  и  повозками.  Очевидно,  был  принят
какой-то новый план кампании.
     - Они хотят, верно, взять нас измором, - проговорил Бруно.
     - У, собаки! - выругался Али.
     - Не оскорбляй несчастных животных: они  погибли,  защищая  меня,  -  с
улыбкой заметил Бруно, - и не называй людей иначе, чем "люди".
     - Отец! - воскликнул Али.
     - Что случилось?
     - Видишь?
     - Нет.
     - Вон там, светлая полоса?..
     - В самом деле, что бы это значило?.. До рассвета еще  далеко.  К  тому
же свет этот на севере, а не на востоке.
     - Деревня горит, - сказал Али.
     - Проклятие! Неужто правда?
     В эту минуту издали донеслись крики отчаяния... Бруно бросился к  двери
и оказался лицом к лицу с мальтийцем.
     - Это вы, командор? - воскликнул он.
     - Да, да, я... собственной  персоной...  Смотрите  не  ошибитесь  и  не
примите меня за кого-нибудь другого. Я ваш друг.
     - Добро пожаловать. Что там происходит?
     - Видите ли, отчаявшись захватить  вас,  начальство  приказало  поджечь
деревню. Пожар потушат лишь  тогда,  когда  крестьяне  согласятся  выступить
против вас. Властям осточертела вся эта канитель.
     - Ну а крестьяне?
     - Отказываются.
     Да... да... я так и знал: они скорее дадут  сгореть  своим  домам,  чем
тронут хоть волос на моей голове. Хорошо,  командор,  возвращайтесь  к  тем,
кто вас послал, и скажите, чтобы они тушили пожар.
     - Как так?
     - Я сдаюсь.
     - Ты сдаешься, отец? - вскрикнул Али.
     - Да... но я дал слово сдаться одному-единственному человеку  и  сдамся
только ему. Пусть потушат пожар, как я говорил, и доставят сюда  из  Мессины
этого человека.
     - Но кто же он?
     - Паоло Томмази, жандармский бригадир.
     - У вас нет других пожеланий?
     - Еще одно.
     И он что-то тихо сказал мальтийцу.
     - Надеюсь, ты не просишь сохранить мне жизнь? - спросил Али.
     - Разве я не сказал, что после моей смерти мне потребуется от тебя  еще
одна услуга?
     - Прости, отец, я позабыл.
     - Ступайте, командор, и сделайте все, как я сказал.  Если  пожар  будет
потушен, я пойму, что мои условия приняты.
     - Вы не сердитесь на меня за то, что я взялся за это поручение?
     - Ведь я же говорил, что назначаю вас своим парламентером.
     - Да, правда.
     - Кстати, - молвил Паскаль, - сколько домов они успели поджечь?
     - Горели два дома, когда я отправился к вам.
     - Вот кошелек, в нем  триста  пятнадцать  унций.  Раздайте  эти  деньги
погорельцам. До свидания.
     - Прощайте.
     Мальтиец вышел.
     Бруно отбросил далеко от себя оба пистолета,  вновь  сел  на  пороховую
бочку и погрузился в глубокую задумчивость. Юный  араб  вытянулся  на  шкуре
пантеры, служившей ему постелью, и остался лежать в полной  неподвижности  с
закрытыми глазами, можно было  подумать,  что  он  спит.  Зарево  от  пожара
побледнело: условия Бруно были приняты.
     Прошло  около  часа,  дверь  комнаты  отворилась,  и   на   ее   пороге
остановился человек; видя, что ни Бруно, ни  Али  не  обращают  на  него  ни
малейшего внимания, он несколько  раз  нарочито  кашлянул:  это  был  способ
деликатно заявить о своем присутствии, который,  как  он  видел,  с  успехом
применялся на подмостках мессинского театра. Бруно поднял голову.
     - А, это вы, бригадир? - проговорил он, улыбаясь. -  Одно  удовольствие
посылать за вами: ждать вас не приходится.
     - Да... они встретили меня в четверти мили отсюда на пути  к  вам.  Мой
отряд перебросили сюда... и мне передали вашу просьбу.
     - Да, мне хотелось доказать вам, что я человек слова.
     - Ей-богу, я и так это знал.
     - Я обещал дать вам заработать те пресловутые  три  тысячи  дукатов,  и
мне захотелось выполнить свое обещание.
     - Черт!..  Черт!  Черт  возьми!  -  произнес  бригадир  с  возрастающим
чувством.
     - Что вы хотите этим сказать, приятель?
     - Хочу сказать... хочу сказать... что лучше бы я заработал  эти  деньги
другим манером... получил бы их за что-нибудь другое... к  примеру,  выиграл
бы в лотерею.
     - А почему, спрашивается?
     - Да потому, что вы храбрец, а храбрецов  не  так  уж  много  на  белом
свете.
     - Полно, не все ли равно? А для вас это повышение, бригадир.
     - Знаю, знаю, - ответил Паоло в полном отчаянии. - Итак, вы сдаетесь.
     - Сдаюсь.
     - Сдаетесь именно мне?
     - Именно вам.
     - Честное слово?
     - Честное слово. Можете отослать весь этот  сброд;  не  желаю  иметь  с
ними никакого дела.
     Паоло подошел к окну.
     - Разойдитесь! - крикнул он.  -  Я  отвечаю  за  пленника.  Сообщите  в
Мессину об его аресте.
     Солдаты встретили это сообщение громкими криками радости.
     - Теперь, - сказал Бруно, обращаясь к бригадиру, - садитесь за стол,  и
давайте закончим ужин, который был прерван этими болванами.
     - Охотно, - ответил Паоло, ведь я  только  что  проделал  за  три  часа
целых восемь миль. Умираю от голода и жажды.
     - Ну что ж, - продолжал Бруно, - раз вы  так  хорошо  настроены  и  нам
остается провести вместе одну-единственную ночь, надо  провести  ее  весело.
Али, сбегай за нашими дамами. А пока что, - продолжал  Бруно,  наполняя  два
стакана, - выпьем-ка за ваше производство в унтер-офицеры.
     Пять дней спустя после описанных нами событий князю де Карини  сообщили
в присутствии красавицы Джеммы,  которая  лишь  неделю  назад  вернулась  из
монастыря, где она отбывала наложенную  на  нее  епитимью,  что  его  приказ
наконец выполнен: Паскаль Бруно схвачен и заключен в мессинскую тюрьму.
     - Превосходно, - сказал он, - пусть князь  де  Гото  уплатит  обещанные
три тысячи дукатов, а затем велит судить и повесить бандита.
     - О,  мне  было  бы  так  интересно  взглянуть  на  этого  человека,  -
проговорила Джемма тем нежным, ласкающим голоском, которому князь ни  в  чем
не мог отказать. - Я никогда не  видела  его,  а  ведь  о  нем  рассказывают
чудеса...
     - Не беспокойся, мой ангел, - ответил князь.  -  Мы  прикажем  повесить
его в Палермо!


XI

     Князь де Карини, верный  обещанию,  которое  он  дал  своей  любовнице,
велел перевести заключенного из Мессины  в  Палермо,  и  Паскаль  Бруно  был
доставлен  под  усиленной  охраной  в  городскую  тюрьму,  расположенную  на
Палаццо-Реале, рядом с домом для умалишенных.
     К  вечеру  второго  дня  в  его  камеру  явился  священник;  при   виде
священнослужителя Паскаль Бруно встал; но сверх всякого  ожидания  отказался
исповедаться; священник стал настаивать, однако  ничего  не  могло  побудить
Паскаля  выполнить  этот  христианский  долг.  Видя,  что  ему  не  побороть
упорства   заключенного,   священник   осведомился    о    причине    такого
умонастроения.
     - Дело в том, - ответил Бруно, - что я боюсь совершить святотатство.
     - Каким образом, сын мой?
     - Скажите, ведь во время исповеди надо не  только  раскаяться  в  своих
преступлениях, но и простить преступления других?
     - Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди.
     - Так вот, - продолжал Бруно, - я не простил,  следовательно,  исповедь
моя будет не настоящей исповедью, а я этого не хочу...
     - А быть  может,  под  вашим  упорством  кроется  другое?  -  продолжал
священнослужитель, - вы страшитесь признаться в своих грехах,  ибо  они  так
велики, что отпустить их не может ни один  священник?  Успокойтесь,  Господь
Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне.
     - И все же, отец мой, если после отпущения грехов, перед  смертью,  мне
придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее?
     - Плоды вашей исповеди будут потеряны, - ответил священник.
     - Значит, мне нельзя исповедываться, - сказал Паскаль,  -  ибо  грешная
мысль все равно придет мне в голову.
     - И вы не можете изгнать ее из своих помыслов?
     Паскаль улыбнулся.
     - Она-то и дает мне силу жить, отец мой. Неужто  вы  думаете,  что  без
этой дьявольской мысли,  без  последней  надежды  на  месть  я  позволил  бы
выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за  что  на  свете!
Скорей бы задушил себя вот этой цепью. Я решился на это еще  в  Мессине,  но
тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она  пожелала
видеть, как я умру.
     - Кто это?
     - Она.
     - Но если вы умрете нераскаянным грешником, Бог не простит вас.
     - Отец мой, она тоже умрет  нераскаянной  грешницей,  ибо  умрет  в  ту
самую  минуту,  когда  меньше  всего  этого  ожидает.  Она  тоже  умрет  без
священника, без исповеди. Она тоже не получит прощения, и мы будем  прокляты
оба.
     В эту минуту вошел тюремный сторож.
     - Отец мой, - сказал он, - все готово для заупокойной службы.
     - Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? - спросил священник.
     - Да, - спокойно подтвердил Бруно.
     - В таком  случае  я  больше  не  буду  настаивать  и  отслужу  за  вас
заупокойную  мессу.  Впрочем,  надеюсь,  что  во  время  службы  Дух   Божий
снизойдет на вас и внушит вам иные помыслы.
     - Возможно, отец мой, только вряд ли.
     Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко  освещенную  церковь
Сен-Франсуа-де-Саль, находившуюся как раз против  тюрьмы.  Согласно  обычаю,
осужденный должен был присутствовать на  собственной  заупокойной  службе  и
провести в церкви ночь перед казнью, которая была назначена на восемь  часов
утра.
     В одну из колонн клироса было вделано железное кольцо; Паскаля  подвели
к этой колонне и привязали цепью  к  кольцу,  однако  цепь  была  достаточно
длинна,  чтобы  он  мог  подойти  к  балюстраде,  возле  которой   принимали
причастие коленопреклоненные прихожане.
     Перед началом мессы служители из дома для умалишенных принесли  гроб  и
поставили его посреди церкви; в гробу лежала  покойница,  безумная  женщина,
скончавшаяся в тот же день, и  директору  больницы  пришла  в  голову  мысль
воспользоваться отпеванием живого преступника  для  упокоения  души  умершей
больной.
     Впрочем, это было удобно  и  для  священника,  так  как  позволяло  ему
сберечь время и силы, словом, распоряжение директора  устраивало  решительно
всех, а потому не встретило ни  малейшего  возражения.  Пономарь  зажег  две
свечи - одну у изголовья,  другую  в  ногах  усопшей,  и  заупокойная  месса
началась; Паскаль с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца.
     По окончании мессы  священник  подошел  к  осужденному  и  спросил,  не
смягчилось ли его  сердце,  но  тот  ответил,  что,  невзирая  на  церковную
службу, невзирая на молитвы,  которые  он  сам  прочел,  чувство  ненависти,
питаемое им, не ослабело. Священник обещал  прийти  еще  раз  в  семь  часов
утра,  чтобы  узнать,  по-прежнему  ли  он  думает  о  мести   после   ночи,
проведенной в  одиночестве  и  размышлениях  в  Божьем  храме,  перед  лицом
распятия.
     Бруно  остался  один.  Он  погрузился  в  глубокую  задумчивость.   Вся
прожитая жизнь прошла у него  перед  глазами,  начиная  с  раннего  детства,
когда ребенок еще только начинает познавать мир;  но  напрасно  он  перебрал
прожитые  годы  в  поисках  своей  вины:  ведь  должен  был  он   в   чем-то
провиниться, дабы навлечь на себя несчастья, поразившие  его  в  юности.  Он
ничего не  нашел,  кроме  почтительного,  сыновнего  повиновения  родителям,
которых дал ему Бог. Он вспомнил  отчий  дом,  такой  мирный  и  счастливый,
который сразу стал по неизвестной ему тогда причине обителью  горя  и  слез;
он  вспомнил  день,  когда  отец  куда-то  ушел,  вооружившись  стилетом,  и
вернулся в крови; он вспомнил ночь, когда  человек,  даровавший  ему  жизнь,
был арестован, как арестован теперь он  сам;  вспомнил,  что  мальчиком  его
привели в церковь, подобную этой, и он увидел там отца в  цепях,  таких  же,
как вот эти цепи. И ему показалось, что причиною всех бед,  обрушившихся  на
его  семью,  было  некое  злокозненное  влияние,  игра   случая,   торжество
победоносного зла над добром.
     Дойдя до этой мысли, Паскаль перестал  понимать  что-либо  в  обещаниях
блаженства, якобы уготованного людям на небесах; он не мог  припомнить,  как
ни старался, чтобы ему хоть раз в жизни явилось столь  хваленое  провидение;
и подумав,  что  в  эти  последние  минуты  ему,  быть  может,  приоткроется
извечная тайна, он бросился ничком на пол, всей  душой  моля  Бога  поверить
ему суть страшной загадки, приподнять край непроницаемой  завесы,  предстать
перед ним в образе отца или тирана. Надежда оказалась тщетной,  ответом  ему
была  тишина,  лишь  голос  собственного  сердца  глухо  повторял:  "Мщение!
Мщение!"
     Тогда о