срочно  посланы  в  Африку;
как истый  последователь  пророка  дей  выполнил  свое  обещание  и  тут  же
отпустил князя в обмен на обещание выслать ему  в  течение  года  оставшиеся
двести пятьдесят тысяч. Князь вернулся в Сицилию; он как раз собирал  деньги
для последнего взноса, когда в дело  вмешался  Фердинанд  IV,  не  желавший,
чтобы во время войны с Францией его подданные обогащали  врагов  Сицилии,  и
приказал внести означенные двести  пятьдесят  тысяч  пиастров  в  мессинскую
казну. Князь де Патерно был одновременно человеком чести  и  законопослушным
подданным: он подчинился приказу своего короля и послушался голоса  совести;
таким образом, выкуп обошелся ему в семьсот пятьдесят  тысяч  пиастров,  две
трети которых были посланы корсару-мусульманину, а треть передана в  Мессине
в собственные руки де Карини, доверенного лица пирата-христианина.
     Эту  сумму  вице-король  и  решил   послать   в   Палермо,   резиденцию
правительства, под охраной четырех жандармов и одного бригадира;  последнему
было  поручено,  кроме  того,  передать  от  князя  де  Карини  письмо   его
возлюбленной Джемме с просьбой прибыть в Мессину, где  его  удерживали  дела
государственной важности.
     Вечером того дня, когда повозка с ценным грузом  должна  была  проехать
неподалеку от Баузо, Бруно отвязал своих четырех корсиканских псов, вышел  с
ними из деревни, где он был признанным хозяином и  повелителем,  и  засел  у
дороги между Дивьето и  Спадафорой;  он  ждал  там  уже  около  часа,  когда
послышался стук колес и топот всадников. Он проверил, в порядке ли  карабин,
убедился, что стилет не застревает в ножнах, свистнул собак, которые тут  же
прибежали и легли у его ног, и встал посреди дороги. Через  несколько  минут
из-за поворота выехала повозка под охраной  жандармов;  когда  до  человека,
ожидавшего  ее,  оставалось  шагов  пятьдесят,  жандармы  заметили   его   и
крикнули:
     - Кто идет?
     - Паскаль Бруно, - ответил бандит.
     По особому свистку  своего  хозяина  превосходно  выдрессированные  псы
поняли, что от них требуется, бросились навстречу маленькому отряду.
     При имени Паскаля Бруно четыре жандарма убежали;  собаки,  естественно,
погнались за ними. Бригадир, оставшись  один,  выхватил  из  ножен  саблю  и
направил коня прямо на бандита.
     Паскаль приложил  карбин  к  плечу  и  стал  целиться  так  медленно  и
хладнокровно, будто стрелял по мишени, ибо он  решил  выпустить  свой  заряд
лишь тогда, когда всадник окажется от него шагах в десяти, но  не  успел  он
спустить курок, как лошадь с седоком рухнули на землю.  Оказалось,  что  Али
незаметно последовал за Бруно и, увидев, что бригадир собирается напасть  на
него, по-змеиному подполз к лошади врага и перерезал  ятаганом  ее  коленные
сухожилия; всадник не успел опомниться, как быстро  и  неожиданно  упал  его
конь, он ударился головой о землю и лишился чувств.
     Убедившись, что опасность миновала, Паскаль  подошел  к  бригадиру.  Он
перенес его с помощью Али в  повозку,  которую  тот  за  минуту  перед  этим
пытался защищать, и, передав вожжи юному арабу, велел ему доставить  в  свою
резиденцию бригадира и повозку. Сам  же  он  направился  к  раненой  лошади,
отстегнул  карабин,  прикрепленный  к  седлу,  вынул  из   седельных   сумок
свернутые  трубочкой   бумаги,   свистнул   собак,   которые   прибежали   с
окровавленными мордами, и отправился вслед за своей богатой добычей.
     Войдя во двор маленькой крепости, он запер за собой дверь,  взвалил  на
плечи бесчувственное тело  бригадира,  внес  его  в  комнату  и  положил  на
матрас,  на  котором  любил  отдыхать,  не  раздеваясь;  затем,  то  ли   по
рассеянности, то ли по неосторожности, он поставил в угол карабин  бригадира
и вышел из комнаты.
     Пять минут спустя бригадир очнулся,  осмотрелся,  ничего  не  понял  и,
думая, что это сон, ощупал себя. Тут он почувствовал боль в  голове,  поднес
руку ко лбу и, заметив на ней кровь, догадался, что ранен.
     Рана помогла ему собраться с мыслями; он вспомнил,  что  был  арестован
одним-единственным человеком, подло брошен подчиненными и  что  в  ту  самую
минуту, когда он хотел расправиться с разбойником, лошадь под ним упала  как
подкошенная. После этого он уже ничего не помнил.
     Бригадир был славный малый; он почувствовал всю тяжесть лежащей на  нем
ответственности, и сердце его сжалось от стыда и гнева. Внимательно  оглядев
комнату, он попытался уяснить себе, где находится, но  все  окружающее  было
ему незнакомо. Он встал, подошел к окну и увидел, что оно  выходит  в  поле.
Тогда перед ним блеснул луч надежды: он решил вылезти из  окна,  сбегать  за
подмогой и расквитаться с бандитом. Он уже  отворил  окно,  чтобы  выполнить
свое намерение, но, осмотрев  в  последний  раз  комнату,  заметил  карабин,
стоявший неподалеку от изголовья покинутого им  ложа;  при  виде  оружия  он
почувствовал, что сердце бешено заколотилось у него в  груди,  ибо  мысль  о
побеге сменилась другой властной мыслью. Он посмотрел,  не  подглядывает  ли
за ним кто-нибудь, и,  убедившись,  что  никто  его  не  видит  и  не  может
увидеть, поспешно схватил карабин, средство спасения,  правда,  рискованное,
но  позволявшее  ему  немедленно  отомстить  бандиту;  он   открыл   затвор,
убедился,  что  порох  насыпан,  проверил  шомполом,  заряжен  ли   карабин,
поставил его на прежнее место и  снова  лег,  притворившись,  будто  еще  не
приходил в себя. Едва он проделал все это, как вернулся Бруно.
     Он держал в руке горящую еловую ветку, которую бросил в очаг,  где  тут
же запылали сложенные там дрова,  затем  открыл  стенной  шкаф,  достал  две
тарелки, два стакана, две фляги вина и жареную баранью ножку,  поставил  все
это на стол  и,  видимо,  решил  подождать,  пока  бригадир  очнется,  чтобы
пригласить его на эту импровизированную трапезу.
     Мы уже говорили о помещении, где  происходит  описываемая  нами  сцена:
это была скорее длинная, чем широкая комната, с одним окном, с одной  дверью
и камином между ними. Бригадир, который служил теперь жандармским  капитаном
в Мессине, он-то и передал нам все  эти  подробности,  лежал  неподалеку  от
окна; Бруно стоял перед камином,  обратив  невидящий  взгляд  на  дверь,  и,
казалось, глубоко ушел в свою думу.
     Настала  минута,  которую  ждал  бригадир,  решительная  минута,  когда
предстояло все  поставить  на  карту,  рискнуть  головой,  жизнью.  Бригадир
приподнялся, оперся на левую руку и медленно протянул правую к карабину;  не
спуская глаз с Бруно, он взял оружие между  спусковой  скобой  и  прикладом,
после чего застыл на мгновение, не решаясь пошевелиться, испуганный  ударами
собственного сердца, которые бандит вполне  мог  услышать,  если  бы  он  не
витал в  мыслях  где-то  очень  далеко;  наконец,  сообразив,  что  он,  так
сказать,  сам  готов   себя   выдать,   бригадир   постарался   успокоиться,
приподнялся,  бросил  последний  взгляд  на  окно  -  единственный  путь   к
отступлению, - приставил карабин к плечу,  тщательно  прицелился,  сознавая,
что жизнь его зависит от этого выстрела, и спустил курок.
     Бруно спокойно нагнулся, поднял что-то  у  своих  ног,  разглядел  этот
предмет на свету и повернулся лицом к бригадиру,  потерявшему  дар  речи  от
изумления.
     - Приятель, - сказал он ему, - когда  вы  вздумаете  стрелять  в  меня,
берите серебряные пули. Видите ли,  все  другие  непременно  сплющатся,  как
сплющилась вот эта. Впрочем, я рад,  что  вы  очнулись.  Я  проголодался,  и
сейчас мы с вами поужинаем.
     Бригадир застыл на месте, волосы стояли дыбом у  него  на  голове,  лоб
был в поту. В ту же минуту дверь открылась,  и  Али  ворвался  в  комнату  с
ятаганом в руке.
     - Все  в  порядке,  мальчик,  все  в  порядке,  -  сказал   ему   Бруно
по-франкски, - бригадир разрядил свой карабин, только и всего. Ступай  спать
и не тревожься за меня.
     Али вышел, ничего не ответив, и  растянулся  перед  входной  дверью  на
шкуре пантеры, которая служила ему постелью.
     - Что же  вы?  Не  слышали,  что  я  вам  сказал?  -  продолжал  Бруно,
обращаясь к бригадиру и наливая вино в оба стакана.
     - Разумеется, слышал, - проговорил бригадир, вставая,  -  и  раз  я  не
сумел вас убить, я выпью с вами, будь вы самим чертом.
     С этими словами он решительно подошел к столу, взял стакан, чокнулся  с
Бруно и залпом выпил вино.
     - Как вас зовут? - спросил Бруно.
     - Паоло Томмази, жандармский бригадир, к вашим услугам.
     - Так вот что, Паоло Томмази, - продолжал Паскаль, кладя  руку  ему  на
плечо, - вы храбрый малый, и я хочу кое-что обещать вам.
     - Что именно?
     - Дать заработать вам одному  три  тысячи  дукатов,  обещанных  за  мою
голову.
     - Мысль недурна.
     - Да, но ее надо зрело обдумать, - ответил Бруно. - А пока что  -  ведь
жить мне еще не надоело - давайте-ка сядем к столу и поужинаем. О  серьезных
делах поговорим после.
     - Можно мне перекреститься перед ужином? - спросил Томмази.
     - Разумеется, - ответил Бруно.
     - Дело в том... я боюсь, как бы крестное знамение вас  не  обеспокоило.
Всякое бывает.
     - Что вы? Нисколько.
     Бригадир перекрестился, сел за стол и приступил к бараньей  ножке,  как
человек,  совесть  которого  вполне  чиста,   ибо,   несмотря   на   сложную
обстановку, он сделал все,  что  может  сделать  честный  солдат.  Бруно  не
отставал от него, и, видя, как эти два человека едят за одним  столом,  пьют
из одной бутылки, опустошают одно и то же блюдо, никто не  поверил  бы,  что
на протяжении какого-нибудь часа они  сделали  все  возможное,  чтобы  убить
один другого.
     Наступило  недолгое  молчание,  вызванное  отчасти   важным   занятием,
которому предавались сотрапезники, отчасти думали, не  дававшими  им  покоя.
Паоло Томмази первый нарушил его, чтобы выразить мучившую его мысль.
     - Приятель, - сказал он, - кормите вы на славу, что правда, то  правда:
вино у  вас  отменное,  с  этим  нельзя  не  согласиться;  угощаете  вы  как
хлебосольный хозяин, все это так. Но, признаться, я нашел бы  угощение  куда
лучше, если бы знал, когда выберусь отсюда.
     - Думается мне, что завтра утром.
     - Разве я не ваш пленник?
     - Пленник? На кой черт вы мне нужны?
     - Гм... - пробормотал бригадир, - видно, дела  мои  не  так  уж  плохи.
Но, - продолжал он с явным замешательством, - это еще не все.
     - Вас еще что-нибудь тревожит?
     - Видите ли... -  сказал  бригадир,  разглядывая  лампу  сквозь  стекло
своего стакана, - видите ли... это довольно щекотливый вопрос.
     - Говорите, я слушаю.
     - Вы не рассердитесь?
     - Мне кажется, вы имели возможность узнать мой характер.
     - Правда, вы не обидчивы, я в этом убедился. Итак, я хочу сказать,  что
на дороге есть, вернее был... что я не один был на дороге...
     - Конечно, с вами были четверо жандармов.
     - Да не о них толк. Я говорю о... некоем фургоне. Вот в чем загвоздка.
     - Он во дворе, -  ответил  Бруно,  в  свою  очередь  разглядывая  лампу
сквозь стекло своего стакана.
     - Догадываюсь, что он именно там, - сказал бригадир, - но,  видите  ли,
я не могу покинуть вас один, без этого фургона.
     - А посему вы уедете вместе с ним.
     - И он окажется в целости и сохранности?
     - Как вам сказать? - проговорил Бруно. - Недостача  будет  невелика  по
сравнению с общей суммой. Я возьму лишь то, что мне крайне необходимо.
     - Вы очень стеснены в деньгах?
     - Мне нужны три тысячи унций.
     - Что же, это разумно, - сказал бригадир, -  и  очень  многие  были  бы
менее щепетильны, чем вы.
     - И можете не сомневаться, я дам вам расписку.
     - Да, по поводу расписки, - воскликнул бригадир, вставая. -  У  меня  в
седельных сумках были бумаги.
     - Не беспокойтесь, - заметил Бруно, - вот они.
     - О, спасибо, вы оказали мне огромную услугу.
     - Да, понимаю, - молвил Бруно, -  я  успел  убедиться  в  их  важности.
Первая бумага - ваш диплом бригадира: я засвидетельствовал на  нем,  что  вы
доблестно вели себя и вас следовало бы произвести  в  унтер-офицеры.  Вторая
бумага содержит описание моей особы. Я позволил себе внести  туда  кое-какие
исправления,  так,  например,  в  разделе  особых  примет   прибавил   слово
incantato*. Наконец, третья бумага - письмо его светлости к  графине  Джемме
де Кастель-Нуово, я так признателен этой даме, отдавшей в  мое  распоряжение
этот дворец, что не хочу  мешать  ее  любовной  переписке.  Итак,  вот  ваши
бумаги, любезный. Выпьем последний глоток за ваше здоровье и  пожелаем  друг
другу спокойной  ночи.  Завтра,  в  пять  утра,  вы  отправитесь  в  дорогу.
Поверьте мне,  путешествовать  днем  безопаснее,  чем  ночью.  Со  мной  вам
посчастливилось, но вы можете попасть и в другие руки.
     ______________
     * Заговорен (итал.).

     - Пожалуй, вы правы, - сказал Томмази, пряча бумаги. - И  сдается  мне,
что вы гораздо честнее многих честных людей из моих знакомых.
     - Очень рад, что у вас составилось столь лестное мнение обо мне, -  это
поможет вам спокойно уснуть. Кстати, хочу вас предупредить:  не  спускайтесь
во двор, иначе мои псы растерзают вас.
     - Благодарю за совет, - ответил бригадир.
     - Спокойной ночи, - сказал Бруно.
     Он вышел из комнаты, предоставив  бригадиру  либо  продолжить  трапезу,
либо лечь спать.
     Ровно в пять часов утра, как и было условлено, Бруно  вошел  в  комнату
своего гостя; тот уже встал и был готов к  отъезду;  хозяин  дома  спустился
вместе с ним по лестнице и  проводил  его  до  ворот.  Бригадир  увидел  там
запряженную повозку и превосходную верховую лошадь в сбруе,  перенесенной  с
коня, которого искалечил Али. Бруно попросил своего  друга  Томмази  принять
от него на память этот  подарок.  Бригадир  не  заставил  себя  просить;  он
вскочил на коня, стегнул  лошадей,  впряженных  в  повозку,  и  уехал,  явно
восхищенный своим новым знакомым.
     Бруно смотрел ему вслед: когда бригадир отъехал шагов на  двадцать,  он
крикнул ему вдогонку:
     - Главное, не забудьте передать прекрасной графине Джемме письмо  князя
де Карини.
     Томмази утвердительно кивнул и скрылся за поворотом дороги.
     Теперь, если читатели спросят нас, почему Паскаль  Бруно  не  был  убит
выстрелом из карабина Паоло Томмази, мы ответим им  словами  синьора  Чезаре
Алетто, нотариуса из Кальварузо:
     - Вероятнее  всего,  что,  подъезжая  к  своей  резиденции,  бандит  из
предосторожности разрядил карабин.
     Что же касается Паоло Томмази,  он  всегда  считал,  что  дело  тут  не
обошлось без колдовства.
     Мы передаем оба эти мнения на суд читателей и предоставляем  им  полную
возможность выбрать то из них, которое придется им по вкусу.


VII

     Легко понять, что слухи об этих подвигах распространились за  пределами
области, подлежащей юрисдикции  судебных  властей  Баузо.  По  всей  Сицилии
только и разговору  было,  что  об  отважном  разбойнике,  который  захватил
крепость Кастель-Нуово, и, как  орел,  спускается  оттуда  в  долину,  чтобы
нападать на знатных и богатых и защищать обездоленных.  Поэтому  нет  ничего
удивительного в том, что имя нашего героя упоминалось  у  князя  де  Бутера,
который давал  костюмированный  бал  в  своем  дворце  на  площади  Морского
министерства.
     Зная  нрав  князя,  легко  понять,  сколь  великолепны   бывали   такие
празднества, но на  этот  раз  вечер  превзошел  все,  о  чем  можно  только
мечтать,  -  это  была  поистине  воплощенная   арабская   сказка.   Недаром
воспоминание о нем поныне живо в Палермо,  хотя  Палермо  и  слывет  городом
чудес.
     Представьте себе роскошные залы, стены которых  снизу  доверху  увешаны
зеркалами; из одних зал выходишь в  обширные  зеленые  беседки  с  паркетным
настилом, с потолка которых свисают грозди превосходного,  сиракузского  или
липарского винограда, из других - на площадки,  обсаженные  апельсиновыми  и
гранатовыми деревьями в цвету или покрытых плодами.  И  беседки  и  площадки
предназначены  для  танцев:  первые  для   английской   жиги,   вторые   для
французских контрдансов. Вальс же танцуют  вокруг  двух  обширных  мраморных
бассейнов, в каждом из которых бьет  по  восхитительному  фонтану.  От  всех
танцевальных площадок расходятся посыпанные золотым  порошком  дорожки.  Они
ведут к  небольшому  возвышению,  окруженному  серебряными  резервуарами  со
всевозможными напитками, и гости  пьют  их  под  сенью  деревьев,  усыпанных
вместо настоящих плодов засахаренными фруктами. На вершине этого  возвышения
стоит  крестообразный  стол  с  тончайшими  яствами,  которые  то   и   дело
возобновляются посредством хитроумного механизма. Музыканты  невидимы,  лишь
звуки  инструментов  долетают  до  приглашенных;  кажется,  будто  слух   их
услаждают гении воздуха.
     Дабы оживить эту волшебную декорацию, пусть читатель  вообразит  на  ее
фоне очаровательных женщин и изысканнейших  кавалеров  Палермо,  в  костюмах
один другого великолепнее и причудливее,  с  маской  на  лице  или  в  руке,
которые вдыхают ароматный воздух, опьяняются  музыкой  невидимого  оркестра,
грезят или беседуют о любви, и  все  же  он  будет  далек  от  той  картины,
которая еще сохранилась в памяти стариков, когда я посетил Палермо, то  есть
по прошествии тридцати двух лет после этого вечера.
     Среди групп приглашенных, расхаживавших по аллеям  и  гостиным,  особое
внимание возбуждала прекрасная Джемма в  сопровождении  свиты,  которую  она
увлекла  за  собою,  подобно  тому  как  небесное  светило  увлекает   своих
сателлитов; графиня только что прибыла в обществе пяти человек, одетых,  как
и она, в костюмы молодых женщин и  вельмож,  которые  поют  и  веселятся  на
великолепной фреске живописца Орканья в пизанской Кампо-Санто  в  то  время,
как смерть стучится к ним в  двери.  Это  одеяние  XIII  века,  одновременно
наивное и изящное, казалось, было создано,  чтобы  подчеркнуть  пленительную
соразмерность фигуры графини, шествовавшей среди  восторженного  шепота  под
руку с самим князем де Бутера в костюме мандарина.  Он  встретил  графиню  у
парадного подъезда и  теперь  собирался  представить  ее,  как  он  говорил,
дочери китайского императора. Высказывая разные догадки  насчет  этой  новой
затеи амфитриона, гости спешили вслед за ним, и  процессия  росла  с  каждым
шагом. Князь остановился у  входа  в  пагоду,  охраняемую  двумя  китайскими
солдатами, которые тут же открыли двери одного  из  покоев,  обставленных  в
экзотическом вкусе, где сидела на эстраде  княгиня  де  Бутера  в  китайском
костюме,  стоившем  тридцать  тысяч  франков;  едва  увидев   графиню,   она
поднялась к ней навстречу, окруженная офицерами, мандаринами и обезьянами  -
персонажами один другого блистательнее, отвратительнее или забавнее. В  этом
зрелище  было  так  много  восточного,  феерического,  что  гости,  хотя   и
привыкшие к  роскоши,  к  блеску,  вскрикнули  от  удивления.  Они  окружили
принцессу,   трогали   ее   платье,   украшенное   драгоценными   каменьями,
раскачивали золотые колокольчики на ее  остроконечной  шапке  и,  на  минуту
забыв  о  прекрасной  Джемме,  занялись  исключительно  хозяйкой  дома.  Все
хвалили ее костюм, восхищались ею, и среди этого  хора  похвал  и  восторгов
выделялся своим рвением капитан Альтавилла в парадном мундире,  который  он,
видимо, надел в качестве маскарадного костюма; заметим, что князь де  Бутера
продолжал кормить его обедами к вящему отчаянию своего честного мажордома.
     - А что вы скажете о дочери китайского императора, графиня?  -  спросил
князь де Бутера графиню де Кастель-Нуово.
     - Я скажу, - ответила Джемма, -  что,  к  счастью  для  его  величества
Фердинанда Четвертого,  князь  де  Карини  находится  в  Мессине.  Зная  его
характер, я полагаю, что за один взгляд принцессы он мог бы  отдать  Сицилию
ее отцу, что заставило бы нас прибегнуть к н