лодку  на  берег,  скрыл  ее  в  зарослях
олеандров и папируса и,  взяв  мальчика  на  руки,  продолжал  путь  пешком.
Вскоре перед ним открылось узкое ущелье, и, пройдя еще немного, он  очутился
между двумя отвесными склонами с пробитыми в  них  отверстиями  пещер  -  то
были  остатки  древнего  поселения  троглодитов,  первых  жителей   Сицилии,
которых греческие колонисты некогда приобщили к цивилизации. Бруно  вошел  в
одну из этих пещер и поднялся по лестнице на ее второй  ярус,  куда  свет  и
воздух проникали через  большую  квадратную  дыру;  в  углу  помещения  было
устроено ложе из тростника; он расстелил на нем бурнус  мальчика  и  положил
его самого на этот бурнус; затем вышел, чтобы  раздобыть  огня,  вернулся  с
горящей еловой веткой в руках, прикрепил ее к стене и,  усевшись  на  камень
возле раненого, стал ждать, когда тот очнется.
     Бруно не впервые пришел  в  это  убежище:  во  время  своих  бесцельных
скитаний по Сицилии, которые помогали  ему  позабыть  о  своем  одиночестве,
успокоиться и прогнать дурные мысли, он заходил в эту долину и  жил  в  этой
комнате,  выдолбленной  в  скале  три  тысячи  лет  тому  назад;  здесь   он
предавался  тем  смутным  и  бессвязным  мечтам,  которые  обуревают   людей
необразованных, но наделенных пылким воображением. Он знал, что пещеры  были
вырыты в давние времена ныне исчезнувшим племенем,  и,  свято  чтя  народные
предания,  полагал,  как  и  все  местные  жители,   что   эти   люди   были
волшебниками, - убеждение, которое нисколько не  пугало  его,  а,  напротив,
неудержимо влекло в эти места. Он слышал в юности немало сказок о  волшебных
ружьях, о неуязвимых людях,  о  путниках-невидимках,  и  в  его  бесстрашной
душе,  жаждавшей  чудес,  жило  лишь  одно   желание:   встретить   колдуна,
волшебника или черта, который в обмен на договор,  скрепленный  кровью,  дал
бы ему сверхъестественную власть над людьми. Но  напрасно  вызывал  он  тени
древних обитателей долины Модика: их  призраки  так  и  не  явились  ему,  и
Паскаль Бруно остался, к своему великому огорчению, таким же человеком,  как
и все прочие люди; и все же он выделялся среди горцев, ибо мало кто  из  них
мог потягаться с ним силой и ловкостью.
     Бруно промечтал около часа у изголовья  раненого  мальчика,  когда  тот
наконец вышел из забытья; он открыл глаза, недоуменно огляделся и  остановил
взгляд на своем спасителе, еще не зная, кто перед ним - друг или  враг.  При
этом у него, видимо, мелькнула смутная мысль о  самозащите,  ибо  он  поднес
руку к поясу в поисках своего верного ятагана,  но,  не  найдя  его,  тяжело
вздохнул.
     - Тебе больно? - спросил Бруно, прибегнув к франкскому  языку,  который
понятен  решительно  всем  на  берегах  Средиземного  моря,  от  Марселя  до
Александрии, от Константинополя  до  Алжира,  и  с  помощью  которого  можно
объездить весь Старый Свет.
     - Кто ты? - спросил мальчик.
     - Друг.
     - Разве я не твой пленник?
     - Нет.
     - Как же я попал сюда?
     Паскаль все рассказал ему;  мальчик  внимательно  выслушал  рассказ,  а
когда тот подошел к концу,  посмотрел  прямо  в  глаза  Бруно  и  спросил  с
чувством глубокой благодарности:
     - Хочешь быть моим отцом, ты, который спас мне жизнь?
     - Хочу.
     - Отец, - проговорил раненый, - твоего  сына  зовут  Али.  А  тебя  как
звать?
     - Паскаль Бруно.
     - Да благославит тебя аллах! - сказал мальчик.
     - Не надо ли тебе чего-нибудь?
     - Воды, пить хочется.
     Паскаль  взял  глиняную  кружку,  спрятанную  в  углублении  скалы,   и
спустился к ручью, протекавшему неподалеку от пещеры. Вернувшись, он  бросил
взгляд на ятаган мальчика и заметил, что раненый даже не  попытался  достать
его. Али с жадностью схватил кружку и разом опорожнил ее.
     - Да ниспошлет тебе аллах столько  счастливых  лет,  сколько  капель  в
этом сосуде, - сказал Али, возвращая кружку.
     - Ты славный мальчик, - прошептал Бруно, - скорее поправляйся, а  когда
поправишься, вернешься к себе в Африку.
     Мальчик поправился и остался в Сицилии: он так полюбил  Бруно,  что  не
захотел с ним расстаться. С тех пор они были неразлучны. Али ходил  с  Бруно
на охоту в горы, помогал ему управлять лодкой на море  и  готов  был  отдать
жизнь по знаку того, кого он звал своим отцом.
     Это Али сопровождал Бруно на виллу князя де Карини,  это  он  ждал  его
под окнами Джеммы и дважды подал сигнал о грозящей опасности -  первый  раз,
когда князь позвонил у калитки, и второй, когда тот вошел в  замок.  Мальчик
уже хотел было подняться в комнату Джеммы, чтобы помочь отцу, но  тут  Бруно
выпрыгнул из окна. Али побежал за ним.  Они  добрались  до  берега,  сели  в
ожидавшую их лодку, и, так как ночью нельзя было выйти в море,  не  возбудив
подозрения, они смешались с рыбачьими лодками, ожидавшими рассвета в порту.
     Этой ночью Али так  же  заботливо  ухаживал  за  Паскалем,  как  и  тот
ухаживал за ним когда-то, ибо князь де Карини не промахнулся; пуля,  которую
он напрасно искал в обивке стен, застряла в  плече  Бруно,  и  Али  пришлось
сделать лишь небольшой надрез своим ятаганом, чтобы вынуть  ее  со  стороны,
противоположной той, в какую она вошла. Все это произошло почти без  участия
Бруно, он словно и не думал о своей ране и только время от времени  смачивал
ее, как мы уже говорили, морской водой, пока мальчик чинил для  отвода  глаз
свои сети.
     - Отец, - вдруг прошептал Али, прерывая свое занятие, -  взгляни-ка  на
берег!
     - Что там такое?
     - Толпа народа.
     - Где?
     - На дороге в церковь.
     В  самом  деле,  многочисленное  общество  шло  по  извилистой  дороге,
которая ведет на вершину святой горы.  Бруно  разглядел  свадебное  шествие,
направляющееся в церковь святой Розалии.
     - Правь к берегу и греби что есть мочи! -  воскликнул  он,  вскочив  на
ноги.
     Мальчик повиновался, схватил весла, и маленькая лодка полетела,  словно
на крыльях, по морским  волнам.  Чем  ближе  подходили  они  к  берегу,  тем
свирепее  становилось  лицо  Паскаля;  наконец,  когда  оставалось  проплыть
каких-нибудь полмили, он воскликнул в неописуемом отчаянии:
     - Это  Тереза!  Они  поторопились  со  свадьбой,  не   захотели   ждать
воскресенья, боятся, как бы я не похитил ее!.. Бог мне свидетель,  я  сделал
все, что мог! Хотел, чтобы все хорошо кончилось... Они  этого  не  пожелали.
Горе им!
     После этих слов Бруно с помощью Али  поднял  парус,  и  лодка,  обогнув
гору Пеллегрино, скрылась два часа спустя за мысом Галло.


IV

     Паскаль не ошибся. Графиня так опасалась какого-нибудь безумства с  его
стороны, что велела приблизить на три дня бракосочетание Терезы и утаила  от
девушки  свою  встречу  с  ее  любовником,  а  будущие  супруги  из  чувства
глубокого благоговения выбрали для  этого  обряда  церковь  святой  Розалии,
покровительницы Палермо.
     То, что Палермо отдал  себя  под  покровительство  молодой  и  красивой
святой, является одной из своеобразных черт  этого  города,  где  все  дышит
любовью. Подобно тому как Неаполь чтит святого Януария, Палермо чтит  святую
Розалию, видя в ней всемогущую носительницу небесной благодати;  но  у  этой
святой имеется  и  немалое  преимущество  перед  святым  Януарием,  ибо  она
француженка королевской крови и прямой потомок Карла Великого*, как об  этом
свидетельствует ее генеалогическое древо, изображенное над внешним  порталом
церкви; древо это произрастает из груди победителя Видукинда  и  делится  на
несколько побегов, которые соединяются у его вершины, символизируя  рождение
Синебалдо, отца святой Розалии. Но ни знатность, ни  богатство,  ни  красота
не тешили юную принцессу. Влекомая созерцательной  жизнью,  она  покинула  в
возрасте восемнадцати лет двор короля Рожера и сразу исчезла, словно в  воду
канула: нашли ее только после смерти, неувядаемо прекрасную,  будто  спящую,
в той самой пещере, где она жила, и в том положении, в  котором  она  навеки
почила безгрешным, целомудренным сном божьих избранников.
     ______________
     * Нет нужды напоминать читателям, что мы пишем не  трактат  по  истории
Сицилии, а вспоминаем древнее предание. Нам  прекрасно  известно,  что  Карл
Великий был тевтонец, а не француз. (Прим. автора.)

     Пещера эта находится на склоне бывшей горы  Эвита,  известной  в  эпоху
Пунических  войн   своей   неприступностью,   которой   умело   пользовались
карфагеняне; однако в наши дни овеянная  воинской  доблестью  гора  получила
новое имя. Ее бесплодная вершина была освящена церковью и  стала  называться
Паллегрино, что имеет двойное значение - гора Благодати или гора  Паломника.
В 1624 году в  Палермо  разразилась  эпидемия  чумы;  жители  обратились  за
помощью к святой Розалии. Ее чудотворное тело было  вынуто  из  пещеры  и  с
большой торжественностью  перенесено  в  палермский  собор;  и  едва  святые
останки коснулись порога этого полухристианского, полуарабского  храма,  как
по заступничеству святой, Иисус Христос избавил город не только от чумы,  но
также от войны и голода, если  верить  барельефу,  высеченному  Вилла-Реале,
учеником  Кановы.  Благодарные  жители  Палермо  превратили  пещеру   святой
Розалии в церковь и провели к ней превосходную дорогу,  хотя  мы  и  считаем
теперь, что  постройка  этой  дороги  восходит  к  временам,  когда  римляне
перебрасывали между  горами  мосты  и  акведуки,  бывшие  как  бы  гранитной
подписью метрополии. Наконец, тело святой Розалии было заменено в том  самом
месте, где его нашли, мраморной статуей в венке из  роз,  которой  скульптор
придал позу, в какой почила святая. Это произведение искусства  было,  кроме
того,  богато  украшено  самим  королем.  Карл  III  Бурбонский  пожертвовал
покровительнице Палермо платье из золотой  ткани  стоимостью  в  пять  тысяч
франков, алмазное ожерелье и великолепные кольца и, пожелав присовокупить  к
этим  светским  дарам  поистине  рыцарские  почести,  пожаловал  ей  большой
мальтийский крест  на  золотой  цепочке  и  орден  Марии-Терезии  -  звезду,
окруженную лавровыми венками с девизом Fortitudini*.
     ______________
     * Храбрость (лат.).

     Что до  пещеры  святой  Розалии,  она  представляет  собой  углубление,
образовавшееся в основной породе и в покрывающих ее пластах  известняка.  Со
сводов ее свисают блестящие сталактиты. Слева от входа находится  алтарь,  у
подножия которого установлена лежащая статуя святой, видимая сквозь  золотую
решетку, а за алтарем бьет родник, утолявший  некогда  жажду  отшельницы.  К
этой созданной самой природой церкви ведет портик футов трех-четырех  длиною
со стенами, увитыми гирляндами плюща: из него  солнечные  лучи  проникают  в
пещеру и  в  ясные  дни  как  бы  разделяют  светлой  завесой  священника  и
молящихся.
     В этой церкви и были обвенчаны Тереза и Гаэтано.
     По окончании службы свадебное шествие спустилось в Палермо, где  гостей
ждали экипажи, чтобы отвезти их в  деревню  Карини,  ленное  владение  князя
Родольфо. По распоряжению  графини  там  ожидало  приглашенных  великолепное
пиршество, на которое были званы все окрестные жители; гости собрались  даже
из деревень, лежащих на расстоянии двух-трех миль от Карини, - из  Монреаля,
Капачи и Фавоты; среди  молодых  крестьянок,  приложивших  немало  стараний,
чтобы принарядиться, выделялись девушки из Пьяна де Гречи,  свято  сберегшие
свой мораитский костюм, хотя предки,  завещавшие  им  этот  костюм,  который
они, в свою очередь, получили от прадедов,  и  покинули  тысячу  двести  лет
назад родной край ради новой родины.
     Столы были накрыты под  сенью  каменных  дубов  и  зонтичных  сосен  на
эспланаде, благоухавшей апельсиновыми и  лимонными  деревьями  и  окруженной
изгородью из гранатников и индийских смоковниц, которыми провидение  одарило
Сицилию, чтобы утолять, словно манной небесной, голод и  жажду  бедняков.  К
этой эспланаде вела дорога, обсаженная  алоэ,  чьи  огромные  цветы  кажутся
издали пиками арабских всадников, а стебли содержат волокна,  более  прочные
и блестящие, нежели волокна льна и конопли; с юга вид был ограничен  дворцом
и возвышающейся над ним горной цепью, той самой, что  делит  остров  на  три
части, зато на западе, севере и  востоке  взору  трижды  являлось  волшебное
море  Сицилии,  которое  можно  принять  за  три  различных  моря  благодаря
своеобразной окраске каждого  из  них;  в  самом  деле,  из-за  игры  света,
вызванной   лучами   заходящего   солнца,   море   за    Палермо    казалось
небесно-голубым, возле острова  Женщин  -  серебряным,  тогда  как  о  скалы
Сен-Вито разбивались волны из жидкого золота.
     Во время десерта, когда веселье было в  полном  разгаре,  двери  дворца
отворились, и Джемма под руку  с  князем,  предшествуемая  двумя  лакеями  с
факелами в руках и  сопровождаемая  толпою  слуг,  спустились  по  мраморной
лестнице на эспланаду. Крестьяне хотели было встать, но князь  поднял  руку,
прося их не беспокоиться. Они с Джеммой обошли все застолье  и  остановились
за спиной молодоженов. Слуга принес золотой  бокал,  Наэтано  налил  в  него
сиракузского вина, тот же слуга подал бокал Джемме, Джемма пожелала  счастья
новобрачным, пригубила вино и передала бокал  князю,  который,  осушив  его,
высыпал в пустой бокал целый кошелек унций* и велел  вручить  его  Терезе  -
это был  его  свадебный  подарок;  в  ту  же  минуту  раздались  крики:  "Да
здравствует князь де Карини!  Да  здравствует  графиня  де  Кастель-Нуово!";
словно по мановению волшебной палочки, по всей эспланаде  зажглись  огни,  и
знатные посетители удалились, промелькнув как сказочное  видение  и  оставив
после себя много света и радости.
     ______________
     * Монета стоимостью в три дуката. (Прим. автора.)

     Едва они успели вернуться со своей свитой в замок, как раздались  звуки
музыки; молодежь встала из-за стола и поспешила на площадку,  приготовленную
для танцев. Согласно  обычаю,  Гаэтано  должен  был  открыть  бал  со  своей
молодой женой, он уже собрался подойти к ней, когда  на  дороге,  обсаженной
алоэ, появился новый гость -  это  был  Паскаль  Бруно  в  том  калабрийском
костюме, который мы  подробно  описали  выше;  только  из-за  пояса  у  него
торчали пистолеты и  кинжал,  а  куртка,  накинутая  на  правое  плечо,  как
гусарский ментик,  позволяла  видеть  окровавленный  рукав  рубашки.  Тереза
первая заметила Паскаля, она вскрикнула и, в ужасе устремив  на  него  взор,
застыла  на  месте  бледная,  трепещущая,  словно  увидела  привидение.  Все
взглянули на новоприбывшего,  и  толпа  приглашенных  замерла,  неподвижная,
безгласная, чувствуя, что надвигается нечто страшное. Паскаль Бруно  подошел
прямо к Терезе и, скрестив руки, пристально взглянул на нее.
     - Это вы, Паскаль? - прошептала Тереза.
     - Да, я, - хрипло ответил Бруно. - Я узнал в Баузо, где  напрасно  ждал
вас, что вы собираетесь выйти замуж в Карини.  Надеюсь,  я  прибыл  вовремя,
чтобы сплясать с вами первую тарантеллу.
     - Это  право  принадлежит  мужу,  -  прервал  его  Гаэтано,  подходя  к
Паскалю.
     - Нет, любовнику, - возразил он.
     - Тереза - моя жена! - воскликнул Гаэтано, протягивая к ней руку.
     - Тереза - моя любовница, - сказал Паскаль, властно сжимая ее пальцы.
     - На помощь! - крикнула Тереза.
     Гаэтано схватил Паскаля за ворот рубашки, но тут же с криком рухнул  на
землю:  кинжал  Паскаля  вошел  в  его  грудь  по  самую  рукоятку.  Мужчины
бросились было к убийце, чтобы его схватить,  но  тот  хладнокровно  вытащил
из-за пояса пистолет и зарядил его; потом  тем  же  пистолетам  сделал  знак
музыкантам, приглашая их начать  тарантеллу.  Они  машинально  повиновались,
никто из гостей не вмешался.
     - Ну же, Тереза! - сказал Бруно.
     В Терезе не было уже ничего человеческого;  она  походила  на  автомат,
приводимый в движение страхом. Она повиновалась, и этот жуткий  танец  возле
мертвеца длился до последнего такта тарантеллы. Наконец  музыканты  умолкли,
и Тереза свалилась без чувств на тело Гаэтано, словно звуки оркестра  только
и поддерживали ее до сих пор.
     - Благодарю, Тереза, - сказал Паскаль, холодно взглянув на нее.  -  Вот
и все, больше мне от тебя ничего не нужно.  А  теперь,  если  кто-нибудь  из
присутствующих желает узнать мое имя, чтобы встретиться  со  мной  в  другом
месте, зовут меня Паскаль Бруно.
     - Сын. Антонио Бруно, голова которого находится в  железной  клетке  во
дворце Баузо? - спросил чей-то голос.
     - Он самый, - ответил Паскаль. - Но если вы желаете еще  раз  взглянуть
на эту голову, поторопитесь. Клянусь богом, ей не долго там оставаться!
     С  этими  словами  Паскаль  исчез  в  темноте,  и  никто   не   решился
последовать за ним: то ли  от  страха,  то  ли  из  жалости  гости  занялись
Гаэтано и Терезой.
     Первый был мертв, вторая сошла с ума.
     Неделю спустя,  в  воскресенье,  был  праздник  в  Баузо:  вся  деревня
веселилась, в кабачках вино текло рекой,  на  перекрестках  горели  потешные
огни, улицы были украшены флагами и кишели народом; особенно оживленно  было
на дороге к замку, ибо люди собрались там, чтобы  посмотреть  на  состязание
деревенских стрелков. Эта забава весьма поощрялась  королем  Фердинандом  IV
во время его вынужденного пребывания в Сицилии, и многие из тех парней,  что
упражнялись теперь в меткости, еще недавно могли  проявить  свое  искусство,
стреляя  вслед  за  кардиналом  Руффо  по  неаполитанским  патриотам  и   по
французским республиканцам; но  теперь  мишенью  служила  обычная  игральная
карта, а призом  -  серебряный  стаканчик.  Мишень  поместили  как  раз  под
железной клеткой  с  головой  Антонио  Бруно;  до  этой  клетки  можно  было
добраться лишь по внутренней лестнице замка, проходившей  возле  того  окна,
за которым клетка была вмазана в стену.  Условия  соревнования  были  весьма
просты; желающему принять в них участие следовало внести в общий фонд  -  он
предназначался для оплаты серебряного стаканчика  -  скромную  сумму  в  два
карлина за  каждый  предполагаемый  выстрел  и  получить  взамен  порядковый
номер, определяющий его место  в  состязании;  неумелые  стрелки  оплачивали
десять, двенадцать и даже четырнадцать выстрелов, те же, кто  был  уверен  в
себе, - пять или шесть. Среди множества протянутых рук чья-то  сильная  рука
подала  два  карлина,  и  смутный  гул   голосов   покрыл   громкий   голос,
потребовавший одну пулю. Все посмотрели в  сторону  говорившего,  удивленные
скудостью   взноса   или   самомнением    стрелка.    Человек,    оплативший
один-единственный выстрел, был Паскаль Бруно.
     За последние четыре года Паскаль ни разу  не  появлялся  в  деревне,  и
хотя все узнали его,  никто  с  ним  не  заговорил.  Поскольку  же  он  слыл
искуснейшим стрелком в округе, люди поняли, почему он взял всего одну  полю;
на ней стоял одиннадцатый номер. Состязание в стрельбе началось.
     Выстрелы вызывали либо смех, либо крики одобрения,  но  по  мере  того,
как запас  пуль  истощался,  шум  стал  понемногу  затихать.  Паскаль  стоял
грустный и задумчивый, опершись на свой  английский  карабин,  и,  казалось,
был безучастен и к восторгам, и к зубоскальству односельчан; наконец  пришла
его очередь; услышав свое имя, он  вздрогнул  и  поднял  голову,  словно  не
ждал, что его вызовут, но  тут  же  опомнился  и  занял  место  у  натянутой
веревки, заменявшей барьер. Зрители с тревогой следили за ним: никто еще  не
вызвал такого интереса и не был встречен такой напряженной тишиной.
     По-видимому Паскаль и сам сознавал всю важность выстрела,  который  ему
предстояло сделать,  ибо  он  выпрямился,  выставил  вперед  левую  ногу  и,
перенеся всю тяжесть тела на правую, приложил карабин к плечу,  затем,  взяв
низ стены за исходную линию прицела, медленно поднял ствол ружья; каково  же
было удивление зрителей, не спускавших глаз с Паскаля,  когда  они  увидели,