Александр Дюма
   Паскаль Бруно


                                  Новелла


     -----------------------------------------------------------------------
     Дюма А. Тысяча и один призрак: Сборник: - Мн.: Выш.шк., 1992. - 415 с.
     Перевод с французского О.Моисеенко.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 31 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В сборник включены  увлекательные  новеллы  "Кучер  кабриолета",  "Воды
Экса",  "Маскарад",  "Паскаль  Бруно",  роман  "Капитан   Поль",   а   также
малоизвестное произведение великого писателя "Тысяча и один призрак".


     Все, что генерал Т. сообщил нам об  Италии,  было  особенно  важно  для
меня, так как я собирался съездить в эту страну и  побывать  в  местах,  где
происходят  основные  события  некоторых  моих  рассказов.  Вот  почему  при
обработке рукописи генерала  я  широко  воспользовался  полученным  от  него
разрешением и не раз обращался к его  воспоминаниям  о  местах,  которые  он
посетил. Итак, в моих путевых записках по Италии читатель  найдет  множество
подробностей, собранных мною благодаря его любезному содействию. Однако  мой
услужливый чичероне покинул меня на южной оконечности  Калабрии,  так  и  не
пожелав пересечь пролив. Хотя он и провел  два  года  в  ссылке  на  острове
Липари, вблизи сицилийских берегов, но  ни  разу  не  побывал  в  Силиции  и
отказался говорить  со  мной  об  этой  стране,  опасаясь,  что  в  качестве
неаполитанца  не   сумеет   избежать   предвзятости,   вызываемой   взаимной
неприязнью обоих народов.
     Словом, я решил разыскать сицилийского изгнанника по  имени  Пальмьери,
автора превосходного двухтомника воспоминаний, - к  сожалению  за  последнее
время я потерял его из вида, - чтобы узнать об его острове, столь  поэтичном
и загадочном, те общие  сведения  и  характерные  мелочи,  которые  помогают
заранее наметить вехи  любого  путешествия,  но  как-то  вечером  к  нам  на
Монмартр, Э 4, пришел генерал Т. с Беллини, - о  последнем  я  почему-то  не
подумал, - которого он привез с собой, чтобы пополнить сообща  маршрут  моей
предполагаемой поездки. Можно себе представить,  как  горячо  был  принят  в
нашем сугубо артистическом обществе,  где  фехтование  служило  подчас  лишь
предлогом для  работы  пером  или  кистью,  автор  "Сомнамбулы"  и  "Нормы".
Беллини родился в Катании, и первое, что  увидели  его  младенческие  глаза,
было море, волны которого, омыв стены Афин, с  мелодичным  шумом  умирают  у
берегов  Сицилии,  этой  второй  Греции,  и  сказочная   древняя   Этна,   в
окрестностях которой еще живы по прошествии  восьмисот  лет  мифы  Овидия  и
поэмы Вергилия. Недаром Беллини  был  наиболее  поэтической  натурой,  какую
можно себе представить;  самый  его  талант,  который  следует  воспринимать
сквозь призму чувства, а не по канонам  науки,  есть  лишь  извечная  песня,
нежная и грустная,  как  воспоминание,  лишь  эхо,  подобное  тому,  которое
дремлет в горах и лесах  и  что-то  нашептывает  еле  слышно,  пока  его  не
разбудит крик страсти или боли. Итак, Беллини был как  раз  необходимым  мне
человеком. Он уехал из Сицилии еще в молодости, и  у  него  осталось  о  его
родном острове то неистребимое воспоминание, которое свято хранит  вдали  от
мест,  где  протекало  детство,  поэтическое  видение   ребенка.   Сиракузы,
Агридженто, Палермо прошли  таким  образом  перед  моим  умственным  взором,
наподобие еще неведомой мне, но  великолепной  панорамы,  озаренной  блеском
его воображения;  наконец,  перейдя  от  географических  описаний  к  нравам
Сицилии, о которых я без устали его расспрашивал, Беллини сказал мне:
     - Вот что, когда вы отправитесь будь то морем или сушей  из  Палермо  в
Мессину, задержитесь  в  деревушке  Баузе,  на  оконечности  мыса  Блан.  Вы
увидите против постоялого двора улицу, которая идет вверх по склону холма  и
упирается в небольшой замок в виде цитадели. К стене этого  замка  приделаны
две клетки - одна из них пуста, в другой лежит уже двадцать  лет  побелевший
от времени череп. Спросите у первого встречного историю  человека,  которому
принадлежала эта голова, и вы услышите один  из  тех  рассказов,  в  которых
отображен целый народ - от крестьянина до вельможи, от горной  деревушки  до
крупного города.
     - А не могли бы вы  сами  рассказать  нам  эту  историю?  -  спросил  я
Беллини. - Чувствуется по вашим словам, что она произвела  на  вас  глубокое
впечатление.
     - Охотно, - ответил он, - ибо Паскаль Бруно, ее герой, умер за  год  до
моего рождения, и я был вскормлен этим народным преданием. Уверен,  что  оно
все еще живо в Сицилии. Но я  плохо  говорю  по-французски  и,  пожалуй,  не
справлюсь со своей задачей.
     - Пусть  это  не  смущает  вас,  -  возразил  я,  -  мы  все   понимаем
по-итальянски. Говорите на языке Данте, он не хуже всякого другого.
     - Будь по-вашему, - согласился Беллини, пожимая мне руку, - но с  одним
условием.
     - С каким?
     - Обещайте, что после вашего  возвращения,  когда  вы  познакомитесь  с
деревнями и городами Сицилии, когда приобщитесь к ее  дикому  народу,  к  ее
живописной природе, вы напишете либретто для  моей  будущей  оперы  "Паскаль
Бруно".
     - С радостью! Договорились! - воскликнул я, в свою очередь пожимая  ему
руку.
     И Беллини рассказал нам историю, которую прочтет ниже читатель.
     Полгода спустя я уехал в Италию, побывал  в  Калабрии,  в  Сицилии,  но
больше всех героических деяний прошлого привлекало меня  народное  предание,
услышанное от музыканта-поэта, предание, ради которого  я  проделал  путь  в
восемьсот миль, так как считал  его  целью  своего  путешествия.  Наконец  я
прибыл в Баузо, нашел постоялый двор, поднялся вверх по  улице,  увидел  две
клетки - одна из них была пуста...
     После целого года отсутствия я  вернулся  в  Париж;  вспомнив  о  своем
обещании и о  взятом  на  себя  обязательстве,  я  тут  же  решил  разыскать
Беллини.
     Но нашел лишь могилу.


I

     Судьба городов сходна с судьбою людей: случай определяет  появление  на
свет и тех, и других, а место,  где  возникают  одни,  и  среда,  в  которой
рождаются другие, оказывают влияние  -  хорошее  или  дурное  -  на  всю  их
последующую жизнь; я видел  благородные  города,  которые  в  своей  гордыне
пожелали господствовать над окружающим миром, недаром лишь  несколько  домов
посмели обосноваться на вершине облюбованной ими  горы;  эти  города  так  и
остались высокомерными и нищими, пряча  в  облаках  свои  зубчатые  главы  и
беспрестанно подвергаясь натиску стихий - грозы  летом  и  вьюги  зимой.  Их
можно принять за  королей  в  изгнании,  окруженных  немногими  придворными,
которые сохранили им верность  в  злосчастии,  королей,  слишком  надменных,
чтобы, спустившись в долину, обрести там страну и народ. Я видел  городишки,
такие непритязательные, что они спрятались в глубине  долины,  выстроили  на
берегу ручья фермы, мельницы, лачуги  и,  укрывшись  от  холода  и  зноя  за
грядою холмов, вели безвестную, спокойную жизнь,  похожую  на  жизнь  людей,
лишенных страстей и честолюбия, которых пугает  всякий  шум,  слепит  всякий
свет и для которых счастье возможно лишь в тени и безмолвии.  Встречаются  и
другие города, бывшие некогда жалкой деревушкой на  берегу  моря,  но  после
того, как корабли вытеснили лодки, а крупные суда  -  корабли,  они  сменили
свои хижины на дома и дома на дворцы. И теперь золото Потоси и алмазы  Индии
стекаются в их  порты,  они  швыряют  деньгами  и  выставляют  напоказ  свои
драгоценности, как те выскочки, что  обдают  прохожих  грязью  из-под  колес
своих шикарных  экипажей  и  натравливают  на  них  своих  лакеев.  Наконец,
встречаются города, которые быстро выросли среди ласковой  природы,  которые
шествовали по лугам, усыпанным цветами, где пролегли извилистые,  живописные
тропинки;  все  предрекало  этим  городам  долгие  годы  благоденствия,   но
нежданно-негаданно жизнь одного из  них  оказалась  под  угрозой  соперника,
возникшего  у  проезжей  дороги,  он-то  и  привлек  к  себе   торговцев   и
путешественников, предоставив своему несчастному предшественнику  угасать  в
одиночестве,  подобно  юноше,  жизненные  силы  которого  навеки   подорвала
неразделенная любовь.  Вот  почему  к  тому  или  иному  городу  испытываешь
приязнь  или  отвращение,  любовь  или  ненависть,  словно  имеешь  дело   с
человеком, вот почему о нагромождении холодных,  бездушных  камней  говорят,
как  о  живом  существе,  и   называют   Мессину   благородной,   Джирдженти
великолепным,  Трапани  непобедимым  и   наделяют   эпитетами   "верный"   и
"счастливый" Сиракузы и Палермо.
     В самом деле,  если  есть  на  свете  город,  которому  была  уготована
счастливая доля,  то  это  Палермо.  Раскинувшись  под  облачным  небом,  на
плодородной почве, среди чудесной природы, владея портом  на  море,  которое
катит свои лазурные волны,  защищенная  с  севера  горой  Сент-Розали,  а  с
востока  мысом  Наферано,  окруженная  со  всех  сторон   холмами,   которые
опоясывают ее обширную долину,  древняя  дщерь  Халдеи,  Палермо,  оборотясь
лицом к Италии, смотрится более лениво, томно и  сладострастно  в  тиренские
воды, чем смотрелись некогда в  волны  Босфора  или  Киренаики  византийские
одалиски или египетские султанши. Напрасно сменяли  друг  друга  завоеватели
Сицилии, они сгинули, она осталась, и  от  всех  властелинов,  плененных  ее
прелестью и красотой, у королевы-рабыни сохранились не цепи, а  ожерелья.  К
тому же природа и  люди  соединились,  чтобы  сделать  ее  прекраснейшей  из
прекрасных. Греки оставили  ей  храмы,  римляне  акведуки,  сарацины  замки,
норманны базилики, испанцы церкви. И  так  как  под  этими  широтами  цветет
любой цветок, растет любое дерево,  в  ее  великолепных  садах  произрастают
лаконийские олеандры, египетские пальмы, индийские  смоковницы,  африканское
алоэ, итальянские сосны, шотландские кипарисы и французские дубы.
     Вот почему нет ничего великолепней дней Сицилии,  если  не  считать  ее
ночей, ночей восточных, ночей прозрачных и благоуханных, когда  шепот  моря,
шелест ветра и гул городских улиц кажутся  извечной  песней  страсти,  когда
все сущее,  от  волны  до  растения,  от  растения  до  человека,  испускает
затаенный вздох.
     Поднимитесь на экспланаду Циза или  на  террасу  Палаццо  Реале,  когда
Палермо спит, и вам покажется, что вы  находитесь  у  изголовья  юной  девы,
грезящей о любви.
     В этот час алжирские пираты  и  тунисские  корсары  вылезают  из  своих
берлог, они поднимают треугольные паруса на  своих  берберийских  фелуках  и
рыщут возле острова, словно сахарские гиены и атласские львы возле  овчарни.
Горе  беспечным  городам,  которые  засыпают  без  сигнальных  огней  и  без
береговой охраны - их жители  пробуждаются  при  свете  пожаров,  от  криков
своих жен и дочерей; однако еще до того, как подоспеет  помощь,  африканские
стервятники  успевают  скрыться  со  своей  добычей,  а  на  рассвете  можно
различить вдали лишь белые паруса их кораблей, которые  вскоре  исчезают  за
островами Порри, Фавиньяна или Лампедуза.
     Иной раз море  внезапно  принимает  свинцовый  оттенок,  ветер  падает,
жизнь в Палермо замирает;  дело  в  том,  что  с  юга  на  север  пронеслись
кроваво-красные облака, предвещающие  сирокко,  иначе  говоря,  "хамсин",  -
этот бич арабов;  его  горячее  дыхание,  зародившись  в  ливийских  песках,
обрушивается на Европу под напором юго-восточных ветров,  и  тотчас  же  все
пригибается к земле, вся природа трепещет, сетует, и Сицилия стонет,  словно
перед извержением Этны; люди и животные беспокойно  ищут  убежища  и,  найдя
его, ложатся, с трудом переводя дух, ибо сирокко побеждает всякое  мужество,
подавляет  всякую  силу,  парализует  всякую  деятельность.  Палермо  терпит
смертную муку, и это длится до тех пор, пока чистый  ветер,  прилетевший  из
Калабрии,  не  вернет  силы  гибнущему  городу,  и,   воспрянув   под   этим
животворным дуновением, он  облегченно  вздыхает,  как  человек,  очнувшийся
после обморока, и беспечно возвращается  к  своей  праздничной  и  радостной
жизни.
     Это было октябрьским вечером 1803 года; сирокко дул весь  день,  но  на
закате небо прояснилось, море  снова  поголубело,  и  со  стороны  Липарских
островов повеяло прохладой. Как  мы  уже  говорили,  такая  перемена  погоды
оказывает благоприятное действие на все живые  существа,  которые  понемногу
выходят из оцепенения: можно подумать, будто  присутствуешь  при  сотворении
мира, тем более что Палермо, как мы уже говорили, подлинный эдем.
     Среди дочерей Евы, которые,  обитая  в  этом  раю,  занимаются  главным
образом любовью, была некая молодая женщина, играющая столь  важную  роль  в
нашей истории, что мы должны обратить внимание читателей на нее и на  виллу,
где она живет.  Давайте  выйдем  вместе  с  нами  из  Палермо  через  ворота
Сан-Джорджио, оставим справа от себя Кастелло-а-Маре  и  дойдем,  никуда  не
сворачивая,  до  мола;  затем,  следуя  по  берегу   моря,   остановимся   у
восхитительной виллы, что возвышается среди волшебных  садов,  доходящих  до
подножия  горы  Пеллегрино;  эта  вилла   принадлежит   князю   де   Карини,
вице-королю  Сицилии,  который  правит  островом   именем   Фердинанда   IV,
вернувшегося в Италию, чтобы вступить  во  владения  своим  родным  городом,
прекрасным Неаполем.
     На втором этаже этой изящной виллы, в спальне,  обитой  небесно-голубым
атласом, где занавески подхвачены шнурами, усыпанными  жемчугом,  а  потолок
расписан фресками, покоится на софе молодая женщина в домашнем капоте,  руки
ее бессильно свесились, голова запрокинута, волосы растрепались;  она  лежит
неподвижно, как мраморная статуя, но вдруг  легкая  дрожь  пробегает  по  ее
телу, щеки розовеют, глаза  открываются;  чудесная  статуя  оживает,  дышит,
протягивает руку к столику из селинонтского мрамора,  где  стоит  серебряный
колокольчик, лениво звонит и, как будто утомившись от этого движения,  снова
откидывается на софу. Однако  серебристый  звук  колокольчика  был  услышан,
дверь отворяется, и на пороге  появляется  молодая  хорошенькая  камеристка,
небрежность в туалете которой говорит о том, что  и  она  испытала  на  себе
действие африканского ветра.
     - Это ты, Тереза? - томно спрашивает ее хозяйка, поворачивая  голову  в
сторону двери. - Боже мой, как тяжко, неужто сирокко никогда не кончится?
     - Что вы, синьора, ветер совсем стих, теперь уже можно дышать.
     - Принеси мне фруктов, мороженого и отвори окно.
     Тереза выполнила оба распоряжения с той расторопностью, на  какую  была
способна, ибо чувствовала еще некоторую вялость, недомогание. Она  поставила
лакомства на стол и отворила окно, выходившее в сторону моря.
     - Вот увидите, ваше сиятельство, -  проговорила  она,  -  завтра  будет
чудесный день. Воздух так прозрачен, что ясно  виден  остров  Аликули,  хотя
уже начинает смеркаться.
     - Да, да, от свежего воздуха мне стало лучше. Дай мне руку,  Тереза,  я
попробую дотащиться до окна.
     Тереза подошла  к  графине;  та  поставила  на  стол  почти  нетронутое
фруктовое мороженое, оперлась на плечо камеристки  и  томно  приблизилась  к
окну.
     - Как хорошо! - сказала она, вдыхая  вечерний  воздух.  -  Этот  мягкий
ветерок возвращает меня к жизни! Пододвинь мне кресло и отвори окно, да  то,
что выходит в сад. Благодарю! Скажи, князь вернулся из Монреаля?
     - Нет еще.
     - Тем  лучше:  я  не  хочу,  чтобы  он  видел   меня   такой   бледной,
осунувшейся. У меня, должно быть, отвратительный вид.
     - Госпожа графиня еще никогда не была так красива... Уверена,  во  всем
Палермо  нет  ни  одной  женщины,  которая  не  завидовала  бы   вам,   ваше
сиятельство.
     - Даже маркиза де Рудини и графиня де Бутера?
     - Решительно все, синьора.
     - Князь, верно, платит тебе, чтобы ты мне льстила.
     - Клянусь, я говорю то, что думаю.
     - О, как приятно  жить  в  Палермо,  -  сказала  графиня,  дыша  полной
грудью.
     - В особенности если  женщине  двадцать  два  года,  если  она  знатна,
богата и красива, - заметила с улыбкой Тереза.
     - Ты высказала мою мысль. Вот почему я  хочу,  чтобы  все  вокруг  меня
были счастливы. Скажи, когда твоя свадьба?
     Тереза ничего не ответила.
     - Разве не в будущее воскресенье? - спросила графиня.
     - Да, синьора, - ответила камеристка, вздыхая.
     - Что такое? Уж не хочешь ли ты отказать жениху?
     - Нет, что вы, все уже слажено.
     - Тебе не нравится Гаэтано?
     - Нет, почему же? Он честный человек, и я буду с ним  счастлива.  Да  и
выйдя за него, я навсегда останусь у госпожи графини, а ничего  лучшего  мне
не надо.
     - Почему же в таком случае ты вздыхаешь?
     - Простите меня, синьора. Подумала о родных местах.
     - О нашей родине?
     - Да. Когда вы, ваше сиятельство, вспомнили в Палермо  обо  мне,  своей
молочной сестре, оставшейся в деревне, во владениях вашего  батюшки,  я  как
раз собиралась выйти замуж за одного парня из Баузо.
     - Почему же ты ничего не сказала мне о нем? По моей просьбе князь  взял
бы его к себе в услужение.
     - О, он не согласился бы стать слугой. Он слишком горд для этого.
     - Правда?
     - Да. Он уже отказался однажды поступить в охрану князя де Гото.
     - Так, стало быть, этот молодой человек дворянин?
     - Нет, госпожа графиня, он простой крестьянин.
     - Как его зовут?
     - О, я не думаю, чтобы госпожа графиня знала его, -  поспешно  заметила
Тереза.
     - И ты жалеешь о нем?
     - Как вам сказать? Знаю только, что, если бы я стала его  женой,  а  не
женой Гаэтано, мне пришлось  бы  много  работать,  а  это  было  бы  тяжело,
особенно после службы у  госпожи  графини,  где  мне  так  легко  и  приятно
живется.
     - Однако меня обвиняют в  том,  что  я  резка,  надменна.  Это  правда,
Тереза?
     - Госпожа графиня бесконечно добра ко  мне,  ваше  сиятельство.  Вот  и
все, что я могу сказать.
     - Все дело в палермском дворянстве, это оно клевещет  на  меня,  потому
что графы де Костель-Нуово были возведены в  дворянское  достоинство  Карлом
V, тогда как графы де Вентимилле и де Партанна происходят, по их словам,  от
Танкреда и Рожера. Но женщины недолюбливают  меня  по  другой  причине:  они
прячут свои чувства под маской презрения, а сами ненавидят  меня  за  любовь
Родольфо, завидуют, что  меня  любит  сам  вице-король.  Они  изо  всех  сил
стараются отбить его, но это им не удается: я красивее их. Карини  постоянно
твердит мне об этом, да и ты тоже, обманщица.
     - Не только  его  светлость  и  я  говорим  приятное  госпоже  графине,
кое-кто льстит ей еще больше.
     - Кто же это?
     - Зеркало, сударыня.
     - Сумасбродка! Зажги же свечи у большого зеркала.
     Камеристка повиновалась.
     - А теперь затвори это  окно  и  оставь  меня  одну.  Достаточно  окна,
выходящего в сад.
     Тереза выполнила приказ и вышла из комнаты;  едва  за  ней  затворилась
дверь, как графиня села у зеркала, взглянула на себя и улыбнулась.
     Поистине, она была прелестна, графиня Эмма, или,  точнее,  Джемма,  так
как родители изменили первую букву имени,  данного  ей  при  крещении,  и  с
самого детства звали ее Джеммой, иначе говоря, "Жемчужиной". И  конечно  же,
графиня  была  не  права,  когда  в  доказательство  древности  своего  рода
ссылалась лишь на подпись Карла V, ибо тонкий, гибкий стан изобличал  в  ней
ионянку, черные, бархатистые  глаза  -  дочь  арабов,  а  бело-розовый  цвет
лица  -  уроженку  Галлии.  Она  могла  считать  с  одинаковым  правом,  что
происходит от  афинского  архонта,  от  сарацинского  эмира  и  нормандского
капитана; такие красавицы встречаются прежде всего  в  Сицилии,  а  затем  в
единственном городе на свете, в Арле,  где  то  же  смешение  к