ья. Конечно, вашу преданность можно ставить в пример, но  свет
не умеет ценить ее, и в то время как вы здесь, в глуши  Бретани,  исполняете
то, что по строгости своих правил называете долгом, прежние ваши друзья  или
умерли, или забыли о нас,  так  что,  когда  я  явился  ко  двору...  больно
сказать!.. имя д'Оре было их величествам известно лишь из истории...
     - Да, знаю, -  сказала  маркиза,  -  в  Париже  люди  забывчивы!  Но  я
надеюсь, что провидение будет милостиво к нам и к нашей милой Франции...
     - О, что может нарушить ее благоденствие! - прервал ее Эммануил  с  той
непостижимой,  слепой  верой  в  будущее,   которой   отличалось   тогдашнее
французское дворянство. - Людовик XVI молод и добр; Мария Антуанетта  молода
и прекрасна, верный французский народ их обожает.  Я  думаю,  их  величества
вне ударов судьбы.
     - Никто  на  свете  не  может  быть  выше   слабостей   и   заблуждений
человеческих, - сказала маркиза,  покачав  головой.  -  Ничье  сердце  не  в
состоянии полностью господствовать над своими страстями. Голова, чья  бы  ни
была, может поседеть в одну ночь. Ты говорил,  что  наш  народ  верен  своим
государям... - Маркиза встала, подошла к окну и медленно  протянула  руку  к
океану. - Посмотри, - торжественно произнесла она, - вот  море:  теперь  оно
спокойно, но завтра, нынче ночью, может быть через  час,  ветер  принесет  к
нам предсмертные крики людей, которых оно поглотит в  своих  безднах.  Я  не
живу в свете, но до меня доходят слухи.  Правда  ли,  что  есть  философская
секта, в которую вовлечены многие знатные люди? Правда ли, что  целая  часть
света желает стать отдельным государством и  какая-то  чернь  называет  себя
нацией? Я слышала даже, что некоторые знатные люди  переплыли  океан,  чтобы
предложить мятежникам свою  саблю,  которую  их  предки  обнажали  только  в
защиту законных государей. Мне говорили,  но  я  этому  не  верю,  что  даже
король Людовик XVI и королева Мария Антуанетта, забывая, что все государи  -
братья между собой, одобряют эти действия  своих  подданных  и  даже  чин  и
грамоту свою даровали какому-то корсару?
     - Правда, все это правда, - подтвердил удивленный Эммануил.
     - Ну, да сохранит и помилует  господь  короля  и  королеву!  -  сказала
маркиза, медленно выходя из комнаты.
     Эммануил был так поражен ее  печальными  предчувствиями,  что  не  смог
произнести ни слова, не попросил  остаться,  даже  не  простился.  Он  стоял
задумавшись, подавленный тенью, которую отбросил на него  траур  матери,  но
скоро беспечный характер снова взял верх над грустью, и он рассеянно  отошел
от окна, выходившего к морю, и оперся  на  другое,  откуда  видна  была  вся
равнина, простирающаяся между Оре и Ванном.
     Через несколько минут граф заметил вдали  двух  всадников,  ехавших  по
той же дороге, по которой недавно ехал он сам. Всадники,  по-видимому,  тоже
направлялись к замку, и  скоро  стало  видно,  что  это  господин  со  своим
слугой. Первый был одет,  как  обыкновенно  одевались  в  то  время  молодые
франты: на нем был короткий зеленый сюртук  с  золотыми  позументами,  узкие
панталоны из белого трико, сапоги с отворотами и круглая шляпа. Волосы  были
связаны лентой. Он ехал на прекрасном английском скакуне  и  управлял  им  с
легкостью кавалериста, который полжизни провел в седле. За ним, в  некотором
отдалении,  ехал  слуга  в  красивой,  расшитой  золотом   ливрее,   которая
соответствовала знатному виду господина. Эммануил, внимательно следивший  за
спутниками, полагал сначала, что  это  барон  Лектур  вздумал  удивить  его,
приехав раньше назначенного времени, но вскоре заметил  свою  ошибку.  Графу
показалось, однако, что он уже где-то  видел  этого  молодого  человека,  но
никак  не  мог  припомнить  где.  Пока  раздумывал,  когда   и   при   каких
обстоятельствах случилось ему столкнуться с ним, приезжие скрылись за  углом
стены. Спустя минут пять Эммануил услышал во дворе цоканье  копыт,  и  вслед
за этим лакей отворил дверь и доложил: "Мосье Поль"!


ГЛАВА V

     Имя было известно Эммануилу, но он еще не  успел  припомнить,  кому  из
его знакомых оно принадлежит,  как  дверь  отворилась  и  приезжий  вошел  в
комнату. Это посещение было очень некстати - графу очень хотелось на  досуге
поразмышлять о своих планах на будущее, - однако правила приличия  заставили
его принять посетителя со всей  вежливостью,  тем  более  по  всему  заметно
было, что он человек светский и знатный. Раскланявшись,  Эммануил  пригласил
незнакомца сесть, разговор начался с обмена любезностями.
     - Очень рад, что имею честь видеть вас, граф, - сказал приезжий.
     - Мне весьма приятно, что вы нашли меня дома, я только что  приехал  из
Парижа.
     - Знаю, граф, потому что я ехал следом и везде по дороге  справлялся  о
вас у почтальонов, которые вас везли.
     - Позвольте спросить, - произнес нетерпеливо Эммануил,  -  чему  обязан
таким вниманием к моей персоне?
     - О, оно вполне понятно, ведь мы  же  с  вами  старые  знакомые,  и  я,
знаете, граф, несколько обижен тем, что вы меня совершенно забыли.
     - Мне тоже кажется, что я где-то вас видел.  Но,  извините,  право,  не
вспомню.  Сделайте   одолжение,   подскажите,   пожалуйста,   где   я   имел
удовольствие с вами встречаться?
     - Если так, граф, то, видно, у вас память действительно  слаба,  потому
что в эти полгода мы с вами встречались трижды.
     - Хоть мне и стыдно, однако сделайте одолжение, напомните, где,  когда,
при каких обстоятельствах я имел честь в первый раз встретиться с вами?
     Познакомились мы, граф, на  морском  берегу,  в  Пор-Луи.  Помните,  вы
хотели кое-что разузнать об одном фрегате, который в то время стоял  там,  и
мне  посчастливилось  показать  вам  его.  Я  был  одет  тогда   лейтенантом
королевского флота, а вы - в мундир мушкетера.
     - Да, точно, я даже помню, что отбыл с корабля, не поблагодарив вас  за
услугу, которую вы мне оказали.
     - Нет, граф, вы меня благодарили, но уже при втором нашем свидании.
     - Где ж это?
     - На том  же  корабле,  в  каюте.  Помните  старого  капитана  в  синем
мундире, красном камзоле, красных штанах, в серых чулках и в пудре?  Правда,
он показался вам лет на тридцать постарше лейтенанта... и  все-таки  хорошо,
что мне  удалось  так  быстро  состариться,  потому  что  вы,  вероятно,  не
решились бы вверить  молодому  человеку  важной  тайны,  которую  мне  тогда
сообщили.
     - Это невероятно, но теперь мне кажется, что это точно  правда.  Да-да,
я помню: вы, то есть... старый капитан стоял в тени, и  глаза  его  блестели
точно так же, как теперь ваши. Я их не забыл! Но вы  говорите,  что  мы  еще
раз где-то виделись? Это уж я совсем не помню.
     - В последний раз мы  с  вами  встретились,  граф,  с  неделю  назад  в
Париже... у Сен-Жоржа,  в  фехтовальном  зале.  Вы,  может  быть,  вспомните
англичанина в красном мундире и с  яркими  рыжими  волосами,  они  даже  под
пудрой  были  рыжими,  помните?  Я  даже  имел  честь  подраться   с   вашим
сиятельством и тронул вас три раза, а вы меня ни одного.  В  этот  раз  меня
звали Джонсоном.
     - Странное дело! Совсем другой человек, а взгляд точно тот же самый.
     - Да, граф, какие бы трюки с одеждой  ни  проделывал  человек,  взгляда
своего он изменить не  может,  ведь  в  глазах  каждого  из  нас  есть  своя
искорка. И лейтенант, и капитан, и англичанин  -  все  это  ваш  покорнейший
слуга.
     - А сегодня кто же вы, позвольте  спросить?  Согласитесь,  этот  вопрос
совсем не лишний, когда имеешь дело с  человеком,  который  так  великолепно
может входить в роль.
     - Сегодня, как вы, граф, изволите видеть, я  не  имею  никакой  причины
кого-то изображать и явился к вам в простом костюме, в котором молодые  люди
обычно ездят в гости друг к  другу.  Сегодня  я  могу  быть  кем  вам  будет
угодно: французом, англичанином, испанцем, даже  американцем.  На  каком  из
этих языков хотите продолжать нашу беседу?
     Граф улыбнулся.
     - Некоторые из них мне так же знакомы, как и вам,  но  приятнее  всего,
согласитесь, говорить на своем родном языке. Проще понять друг друга.
     - Как вам угодно, граф, - ответил меланхолично Поль. - Я, знаете,  тоже
люблю французский язык больше всякого другого, потому что  и  моя  родина  -
Франция.
     Однако,  увлекаясь  языками,  -  сказал  Эммануил  насмешливо,  -   вы,
надеюсь, не всегда забываете о деле. Может, вспомните и о  том,  за  которым
ко мне пожаловали?
     - Ваша правда, граф. Дело, которое привело меня к  вам,  вот  какое.  С
полгода назад, гуляя в Пор-Луи по  берегу,  вы  заметили  на  внешнем  рейде
фрегат с узким кренгованием, высокими тонкими мачтами и, конечно,  подумали:
"Видно, капитану этого судна нужен ходкий  корабль,  раз  на  нем  так  мало
дерева и так много парусов",  -  и  поэтому  вам  пришло  в  голову,  что  я
какой-нибудь флибустьер, то есть пират. Ведь верно?
     - А неужели это не так?
     - Я не раз  удивлялся,  граф,  вашей  сметливости  и  остроте  взгляда,
который сразу проникает в суть вещей, - сказал Поль с легкой иронией.
     - Комплименты мне ни к чему, -  ответил  сердито  Эммануил.  -  Давайте
лучше поговорим о деле.
     - Тогда  вы  тоже  так  рассуждали  и  попросили  какого-то  лейтенанта
отвезти вас на этот фрегат, где познакомились со  старым  капитаном.  У  вас
было предписание морского  министра,  в  котором  всякому  командиру  судна,
идущего  под  французским  флагом  в  Мексиканский  залив,  вменено  было  в
обязанность отвезти по вашему требованию в Кайенну  одного  государственного
преступника. Помните? Звали его Лузиньян.
     - Все это правда.
     - Я исполнил это предписание. Я не  знал  тогда,  что  вся  вина  этого
мнимого государственного преступника состояла  в  том,  что  он  любил  вашу
сестру.
     - Капитан!.. - зло сказал Эммануил, вскочив со стула.
     - Какие  у  вас  прекрасные  пистолеты,  -  продолжал  спокойно   Поль,
рассматривая оружие, которое граф небрежно бросил на стол, войдя в комнату.
     - И они заряжены, - проговорил Эммануил с выражением,  которого  нельзя
было не понять.
     - А надежны они? - спросил Поль с притворным равнодушием.
     - Вы хоть сейчас можете их опробовать, если вам будет угодно  выйти  со
мною в парк, - ответил Эммануил.
     - Зачем, это можно сделать и здесь. - Поль опять  притворился,  что  не
почувствовал вызова в словах графа. -  Вот  хорошая  цель  и  на  порядочном
расстоянии.
     Капитан быстро взял пистолет, взвел курок и направил  ствол  его  через
открытое окно к верхушке дерева. На верхней ветке  сидел  и  весело  чирикал
зяблик, раздался выстрел, и крохотная птичка, перерванная пополам, упала  на
землю. Поль спокойно положил пистолет на стол.
     - Да, ваши пистолеты хороши, - сказал он.
     - Должен выразить вам свое восхищение,  -  воскликнул  Эммануил,  -  вы
удивительный стрелок!
     - Немудрено, граф, - произнес  Поль  с  обычным  своим  меланхолическим
видом. - В долгие штили мы, моряки, вынуждены искать развлечений, которых  у
вас, сухопутных, так много. Иногда стреляем по  морским  рыболовам,  которые
бросаются с воздуха, чтобы схватить на поверхности воды рыбу, по  ласточкам,
которые, утомившись от длинного пути, садятся отдыхать на  реи.  Вот,  граф,
каким образом  приобретается  ловкость  в  искусстве,  которое  кажется  вам
совершенно непонятным в моряке.
     - Продолжайте, капитан, только, если можно, вернемся  к  нашему  общему
знакомому.
     - Извольте,  граф.  Лузиньян  оказался  храбрым   и   честным   молодым
человеком. Он рассказал мне свою историю,  и  я  узнал,  что  он  был  сыном
близкого приятеля вашего отца и что, оставшись после его смерти без денег  и
круглым сиротой, был принят к вам  в  дом  за  два  года  до  того,  как  по
какой-то таинственной причине маркиз лишился рассудка. Что  он  воспитывался
вместе с вами и  с  самого  начала  вы  возненавидели  его,  а  сестра  ваша
полюбила. Он рассказал, как вместе с Маргаритой они росли в  этом  уединении
и замечали свое одиночество только тогда, когда  не  были  вместе,  о  своей
юношеской страсти и чувстве вашей сестры. Вы знаете, ведь она,  как  Юлия  -
помните, у Руссо? - сказала ему: "Я буду принадлежать тебе или могиле".
     - О, она, не сомневайтесь, сдержала свое слово!
     - Знаю! И вы, благородный - ведь так считает свет? -  молодой  человек,
безудержно поносите чувство молоденькой девушки, которая по своей чистоте  и
невинности не могла устоять против природного влечения и любви? Из  рассказа
Лузиньяна я понял, что мать ваша, постоянно ухаживающая  за  больным  мужем,
не могла наблюдать за дочерью... Я знаю не только о слабостях вашей  сестры,
граф, но и о необыкновенной преданности  вашей  матери,  хотя  она,  на  мой
взгляд, женщина строгая. Может быть, потому,  что  ей  никогда  в  жизни  не
случалось  совершать  проступка...  Однажды  ночью  матушка  ваша   услышала
приглушенные стоны. Она зашла в  комнату  Маргариты  и,  подойдя  к  постели
несчастной, вырвала у нее из  рук  младенца,  который  только  что  родился.
Маргарита потеряла сознание при виде матери, и ребенок  бесследно  исчез  из
вашего замка. Так ли это было, ваше сиятельство?  Верно  ли  рассказали  мне
эту страшную историю?
     - Да,  -  ответил  Эммануил,  совершенно   пораженный,   -   я   должен
признаться, что вам известны все подробности.
     - Дело в том, - сказал Поль, вынимая из  кармана  портмоне,  -  дело  в
том, что обо всем  этом  говорится  в  письмах  вашей  сестры  к  Лузиньяну.
Готовясь занять между ворами и убийцами  место,  которое  получил  по  вашей
протекции, он отдал их мне и просил возвратить Маргарите.
     - Отдайте  письма,  капитан!  -  Эммануил  быстро   протянул   руку   к
портмоне. - Вы можете быть уверены,  что  они  будут  в  целости  возвращены
сестре, которая была так безрассудна, что...
     - Что  смела  жаловаться  единственному  на  свете  человеку,   который
по-настоящему ее любил? - Поль отдернул портмоне и спрятал его в  карман.  -
В самом деле, какое безрассудство!  Мать  отнимает  у  нее  ребенка,  а  она
поверяет  свои  чувства  по  этому  поводу   отцу   этого   ребенка!   Какая
безрассудная сестра! Не найдя опоры в брате, она унижает свое  знатное  имя,
выставляя его под письмами, которые могут в глазах света... как  это  у  вас
называется?.. покрыть все семейство позором?
     - Если вы так хорошо понимаете всю важность  этих  писем  и  не  хотите
отдать их мне, - сказал Эммануил, покраснев от нетерпения,  -  то  исполните
поручение вашего приятеля - отдайте их сестре или матушке.
     - Так я и хотел было сделать, когда вышел на берег в Лорьяне,  но  дней
десять или двенадцать назад я зашел в церковь...
     - В церковь?
     - Да, граф, в церковь.
     - Зачем же это? Вы верите в Бога?
     - А на кого же мне надеяться в шторм или бурю? Вам  никогда,  граф,  не
доводилось увидеть шторм не с берега, а в море?
     - Нет, капитан. Так что же в этой церкви?..
     А в этой церкви я услышал, как аббат объявлял о  скором  бракосочетании
Маргариты д'Оре с бароном Лектуром. Я спросил о вас. Мне сказали, что  вы  в
Париже, а  мне  самому  было  необходимо  ехать  туда,  чтобы  доложить  его
величеству королю об исполнении данного мне поручения.
     - Королю!
     - Да, ваше сиятельство, самому королю, его величеству Людовику  XVI.  Я
поехал, встретил вас у Сен-Жоржа, узнал, что  вы  торопитесь,  и  постарался
поспеть сюда сразу после вас... И вот я здесь, но намерения мои изменились.
     - Что же вы теперь хотите делать? Говорите, надо  же  нам  когда-нибудь
кончить этот разговор!
     - Мне пришло в голову, что если уж все  покинули  несчастного  ребенка,
даже мать, то кроме меня некому  о  нем  позаботиться.  В  вашем  положении,
граф, учитывая ваше желание вступить в родство с бароном  Лектуром,  который
только  один,  по  вашему  мнению,  может  помочь  вам  в  исполнении  ваших
честолюбивых замыслов, вы охотно дадите за эти письма любую сумму,  например
сто тысяч франков. Это немного при доходе в двести тысяч ливров.
     - Но кто же поручится мне за то, что эти сто тысяч...
     - Понимаю. Дайте  мне  письменное  обязательство  выплачивать  ежегодно
Гектору Лузиньяну проценты от этих ста тысяч, и я  отдам  вам  письма  вашей
сестры.
     - Больше вам ничего не надо?
     - Кроме  того,  я  требую,  чтобы  вы  отдали  этого  ребенка   в   мое
распоряжение: на деньги, которые получу  от  вас,  я  буду  его  воспитывать
вдалеке от матери, которая забудет сына, от отца, которого  вы  отправили  в
ссылку.
     - Хорошо. Если б я знал, что дело идет о такой мелкой сумме  и  что  вы
приехали по такому ничтожному поводу, я бы не стал  и  беспокоиться.  Однако
вы мне позволите поговорить об этом с маркизой?
     Ваше сиятельство... - начал было слуга, отворяя дверь.
     - Меня дома нет,  я  не  принимаю,  пошел  вон!  -  сказал  Эммануил  с
досадой.
     - Мадемуазель Маргарите угодно поговорить с вашим сиятельством.
     - Мне некогда, пусть придет в другое время.
     - Они изволят говорить, что  им  нужно  непременно  сейчас  же  с  вами
повидаться...
     - Пожалуйста, из-за меня не стесняйтесь, - сказал Поль.
     - Но сестра не должна вас видеть.  Вы  понимаете,  что  это  решительно
невозможно.
     - Согласен, но и мне никак нельзя уехать отсюда не  завершив  дела,  за
которым я приехал... Позвольте мне войти в этот кабинет.
     - Очень хорошо, - ответил граф, отворяя дверь. - Но только поскорее.
     Поль вошел в кабинет, Эммануил захлопнул  за  ним  дверь,  и  в  ту  же
минуту с другой стороны вошла Маргарита.


ГЛАВА VI

     Маргарита д'Оре,  печальную  историю  которой  читатель  знает  уже  из
разговора Поля с Эммануилом, была одной из тех нежных  и  бледных  красавиц,
которые  носят  на  себе  явственный   отпечаток   знатного   происхождения.
Благородная кровь предков заметна была и  по  мягкой  гибкости  ее  стана  и
матовой белизне кожи, и по совершенству тоненьких пальчиков,  оканчивающихся
розовыми, прозрачными ноготками. Ясно  было  видно,  что  ножки  эти,  такие
маленькие, что обе влезли бы в башмак простой женщины, умеют  ходить  только
по мягким коврам или по ухоженной лужайке  в  парке.  В  осанке,  грациозной
походке Маргариты было, впрочем, что-то надменное,  как  в  изображениях  на
фамильных портретах. При взгляде  на  нее  можно  было  догадаться  и  о  ее
готовности к самопожертвованию, и  о  гордости  и  стойкости  натуры.  Видно
было, что удары судьбы могут согнуть ее как лилию, а не как тростинку.
     Когда хрупкая фигурка  сестры  возникла  на  пороге  комнаты,  Эммануил
обернулся. Лицо ее выражало глубокое страдание, глаза  покраснели  от  слез.
Видно было, что она собрала все свои силы, чтобы казаться спокойной.  Увидев
брата,  Маргарита  сделала  болезненное  усилие  совладать  с  собой  и  уже
довольно уверенно подошла к креслу, на котором он сидел. Гримаса  нетерпения
на лице Эммануила остановила ее, и эти дети одной матери посмотрели друг  на
друга как чужие: один глазами  честолюбия,  другая  глазами  страха.  Однако
Маргарита быстро справилась со своими чувствами.
     - Наконец-то ты приехал, Эммануил, -  сказала  она.  -  Я  очень  ждала
тебя, но по тому, как ты принимаешь сестру, догадываюсь, что напрасно  я  на
тебя надеялась.
     - Если моя сестра опять стала  такой,  какой  она  должна  была  всегда
быть, - высокопарно произнес Эммануил, - то  есть  покорной  и  почтительной
дочерью,  она,  конечно,  подумала  за  время  моего  отсутствия   о   своем
положении, поняла, чего требует от  нее  место,  занимаемое  нами  в  свете,
забыла свои романтические бредни, которые компрометируют не только  ее  и  о
которых, следовательно, нечего и вспоминать. В таком случае я  готов  обнять
ее, и сестра всегда будет мне сестрой.
     - Выслушай меня, - ск