е нетерпеливое движение  в
круг общего движения ночи. Среди теней волн плескался, рассыпаясь подводными
искрами, блеск  огней. Огненные извивы струились от  набережной  к  тьме,  и
музыка стала слышна, как в зале. Мы встретили несколько богато разукрашенных
шлюпок и паровых катеров, казавшихся веселыми призраками, так ярко были  они
озарены среди  сумеречной волны. Иногда  нас окликали хором, так что  нельзя
было разобрать слов,  но  я понимал, что катающиеся  бранят нас за мрачность
нашей поездки. Мы  проехали мимо парохода,  превращенного в  люстру, и стали
приближаться к набережной. Там шла, бежала и  перебегала толпа. Среди яркого
света увидел  я восемь  лошадей  в  султанах из  перьев,  катавших  огромное
сооружение  из  башенок  и ковров,  увитое апельсинным цветом. На  платформе
этого сооружения  плясали люди  в  зеленых  цилиндрах и  оранжевых сюртуках;
вместо лиц  были комические,  толстощекие  маски и чудовищные очки.  Там  же
вертелись дамы  в коротких  голубых юбках и полумасках; они, махали длинными
шарфами, отплясывали, подбоченясь весьма лихо. Вокруг несли факелы.
     - Что они делают? - вскричала Дэзи. - Это кто же такие?
     Я объяснил ей,  что такое маскарадные выезды и как их устраивают на юге
Европы. Тоббоган задумчиво произнес:
     - Подумать только, какие деньги брошены на пустяки!
     - Это не пустяки, Тоббоган,  - живо отозвалась девушка. - Это праздник.
Людям нужен праздник хоть изредка. Это ведь хорошо - праздник! Да еще какой!
     Тоббоган, помолчав, ответил:
     - Так  или не так, я думаю,  что если бы мне  дать одну тысячную  часть
этих загубленных денег, - я построил бы дом и основал бы неплохое хозяйство.
     - Может быть, -  рассеянно сказала Дэзи. - Я не буду спорить, только мы
тогда, после двадцати шести  дней пустынного океана, не увидели бы всей этой
красоты. А сколько еще впереди!
     - Держи к лестнице! - закричал Проктор матросу. - Убирай весла!
     Шлюпка  подошла к намеченному месту - каменной лестнице, спускающейся к
квадратной площадке, и  была привязана к кольцу,  ввинченному  в плиту.  Все
повыскакивали наверх.  Проктор запер вокруг  весел цепь, повесил замок, и мы
разделились. Как раз неподалеку была гостиница.
     - Вот мы пока и пришли, - сказал Проктор, отходя с матросами,  -  а  вы
решайте, как быть с дамой, нам с вами не по пути.
     - До свидания, Дэзи, - сказал я танцующей от нетерпения девушке.
     - А... - начала она и посмотрела мельком на Тоббогана.
     - Желаю вам веселиться, - сказал моряк. - Ну, Дэзи, идем.
     Она оглянулась на меня, помахала поднятой  вверх рукой, и я почти сразу
потерял  их  из вида  в  проносящейся  ураганом  толпе, затем  осмотрелся, с
волнением ожидания и с именем, впервые, после  трех  дней, снова зазвучавшим
как отчетливо  сказанное вблизи: "Биче Сениэль". И я  увидел ее незабываемое
лицо.
     С этой минуты мысль о ней не покидала уже меня, и я пошел в направлении
главного движения, которое заворачивало от набережной через открытую с одной
стороны  площадь. Я был в  неизвестном городе, - чувство, которое я особенно
люблю. Но, кроме того,  он предстал  мне в  свете неизвестного торжества, и,
погрузясь в заразительно яркую суету,  я  стал рассматривать, что происходит
вокруг; шел  я не торопясь и никого  не расспрашивал, так же, как никогда не
хотел знать  названия поразивших  меня  своей  прелестью  и  оригинальностью
цветов. Впоследствии я  узнавал эти названия. Но разве они прибавляли красок
и лепестков? Нет, лишь на цветок как бы садился жук, которого не стряхнешь.




Глава XXII

     Я знал, что утром увижу другой город  - город, как он есть, отличный от
того, какой я вижу сейчас, - выложенный, под мраком, листовым золотом света,
озаряющего фасады. Это были по большей части двухэтажные каменные постройки,
обнесенные навесами  веранд  и балконов. Они стояли тесно, сияя распахнутыми
окнами и дверями.  Иногда за углом крыши чернели веера пальм; в другом месте
их ярко-зеленый блеск,  более сильный внизу, указывал  невидимую  за стенами
иллюминацию. Изобилие бумажных  фонарей  всех цветов, форм и рисунков мешало
различить подлинные черты города. Фонари свешивались поперек улиц, пылали на
перилах балконов, среди ковров; фестонами тянулись вдаль. Иногда перспектива
улицы  напоминала балет, где огни, цветы, лошади и живописная теснота людей,
вышедших из тысячи сказок, в  масках  и без масок, смешивали шум карнавала с
играющей по всему городу музыкой.
     Чем  более я наблюдал  окружающее, два раза перейдя прибрежную площадь,
прежде чем окончательно избрал направление, тем яснее видел, что карнавал не
был искусственным весельем,  ни  весельем  по  обязанности  или  приказу,  -
горожане были  действительно  одержимы размахом,  который получила затея,  и
теперь  размах  этот  бесконечно  увлекал  их,  утоляя,  может  быть,  давно
нараставшую жажду всеобщего пестрого оглушения.
     Я двинулся, наконец, по длинной улице в правом углу площади и попал так
удачно, что  иногда  должен был останавливаться,  чтобы пропустить процессию
всадников - каких-нибудь средневековых бандитов в латах или чертей в красных
трико, восседающих на  мулах, украшенных бубенчиками и лентами. Я выбрал эту
улицу  из-за выгоды ее восхождения  в глубь и в  верх города, расположенного
рядом террас, так как здесь, в конце  каждого квартала, находилось несколько
ступеней из плитняка, отчего автомобили и громоздкие карнавальные экипажи не
могли  двигаться; но не один я  искал  такого преимущества. Толпа  была  так
густа,  что народ шел прямо  по мостовой. Это было бесцельное движение  ради
движения  и зрелища.  Меня обгоняли  домино,  шуты,  черти, индейцы,  негры,
{"такие"}  и настоящие, которых с трудом  можно было  отличить от {"таких"};
женщины, окутанные газом, в лентах и  перьях; развевались короткие и длинные
цветные  юбки,  усеянные блестками  или обшитые  белым  мехом.  Блеск  глаз,
лукавая таинственность  полумасок,  отряды  матросов, прокладывающих  дорогу
взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные ораторы на
тумбах,  которых  никто  не  слушал  или  сталкивал  невзначай  локтем; звон
колокольчиков,  кавалькады  принцесс  и гризеток,  восседающих  на  атласных
попонах породистых  скакунов;  скопления  у  дверей,  где  в тумане мелькали
бешеные  лица  и  сжатые  кулаки;  пьяные  врастяжку  на  мостовой; трусливо
пробирающиеся домой кошки; нежные голоса и хриплые возгласы, песни и струны;
звук поцелуя и  хоры криков вдали,  - таково было настроение Гель-Гью  этого
вечера. Под фантастическим флагом тянулось грозное  полотно навесов торговых
ларей,  где продавали  лимонад,  фисташковую  воду, воду со льдом содовую  и
виски,  пальмовое вино и орехи, конфеты и  конфетти,  серпантин  и хлопушки,
петарды и маски, шарики из липкого теста и колючие сухие орехи, вроде репья,
выдрать шипы  которых из волос или  ткани являлось делом замысловатым. Время
от  времени  среди толпы появлялся  велосипедист, одетый медведем,  монахом,
обезьяной  или  Пьеро,  на  жабо  которого тотчас  приклеивались  эти  метко
бросаемые  цепкие колючие шарики. Появлялись великаны, пища резиновой куклой
или гремя в огромные  барабаны.  На  верандах танцевали; я наткнулся  на бал
среди мостовой и не без труда обошел его. Серпантин был так густо напущен по
балконам  и под  ногами, что воздух шуршал.  За время, что я шел,  я получил
несколько предложений самого разнообразного свойства: выпить,  поцеловаться,
играть  в карты, проводить танцевать, купить, - и женские  руки  беспрерывно
сновали  передо мной, маня округленным взмахом  поддаться  общему увлеченью.
Видя, что чем дальше, тем идти труднее, я поспешил свернуть в переулок,  где
было меньше  движения. Повернув еще раз, я очутился  на улице, почти пустой.
Справа от  меня, загибая  влево и восходя вверх, тянулась, сдерживая  обрыв,
наклонная  стена из глыб дикого камня. Над  ней, по невидимым снизу дорогам,
беспрерывно стучали колеса, мелькали фонари, огни сигар. Я не знал,  какое я
занимаю положение в  отношении центра города; постояв, подумав  и  выбрав из
своего  фланелевого костюма  все  колючие  шарики и  обобрав шлепки  липкого
теста,  которое следовало бы запретить, я  пошел  вверх, среди относительной
темноты. Я  прошел  мимо веранды,  где, подбежав к  ее краю,  полуосвещенная
женщина перегнулась ко мне,  тихо  позвав: "Это  вы,  Сульт?" - с  любовью и
опасением  в  вздрогнувшем  голосе. Я  вышел на  свет,  и  она,  сконфуженно
засмеясь, исчезла.
     Поднявшись к пересекающей эту улицу мостовой,  я снова  попал в дневной
гул  и  ночной свет и  пошел  влево, как  бы сознавая, что  должен  прийти к
вершине угла тех двух направлений, по которым шел вначале  и после. Я был на
широкой, залитой  асфальтом улице. В ее конце, бывшем  неподалеку, виднелась
площадь. Туда стремилась толпа. Через  головы, перемещавшиеся впереди меня с
быстротой схватки,  я  увидел статую, возвышающуюся  над движением. Это была
мраморная  фигура женщины  с  приподнятым лицом и протянутыми руками. Пока я
проталкивался к ней среди толпы, ее поза и весь вид были мне не вполне ясны.
Наконец, я подошел близко, так, что увидел высеченную ниже ее  ног надпись и
прочитал ее. Она состояла из трех слов: "БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ"
     Когда  я прочел эти слова,  мир стал темнеть, и слово, одно слово могло
бы объяснить все. Но его  не было. Ничто  не смогло бы отвлечь меня  от этой
надписи.  Она была  во мне,  и вместе с тем должно было пройти  таинственное
действие времени,  чтобы внезапное стало  доступно работе  мысли.  Я  поднял
голову и рассмотрел  статую.  Скульптор делал  ее с любовью. Я видел  это по
безошибочному  чувству   художественной  удачи.  Все   линии  тела  девушки,
приподнявшей ногу,  в то время  как другая  отталкивалась, были отчетливы  и
убедительны. Я видел, что ее дыхание участилось. Ее лицо было  не тем, какое
я знал, - не вполне тем, но уже то, что  я  сразу узнал его, показывало, как
приблизил тему художник и  как, среди множества  представлявшихся  ему  лиц,
сказал:  "Вот  это  должно  быть  тем лицом,  какое единственно  может  быть
высечено".  Он дал  ей  одежду  незамечаемой формы,  подобной возникающей  в
воображении, - без ощущения ткани; сделал ее складки прозрачными и пошевелил
их. Они прильнули спереди, на ветру. Не было невозможных мраморных  волн, но
выражение   стройной   отталкивающей  ноги  передавалось  ощущением,  чуждым
тяжести. Ее мраморные глаза, -  эти  условно видящие, но слепые при неумении
изобразить их глаза статуи, казалось, смотрят сквозь мраморную тень. Ее лицо
улыбалось. Тонкие руки, вытянутые с силой  внутреннего порыва, которым хотят
опередить  самый  бег, были прекрасны.  Одна  рука слегка  пригибала  пальцы
ладонью вверх,  другая  складывала их  нетерпеливым,  восхитительным  жестом
душевной игры.
     Действительно, это было так: она явилась, как рука, греющая и веселящая
сердце. И как ни  отделенно  от всего,  на  высоком пьедестале из  мраморных
морских див, стояла "Бегущая по волнам" - была она не  одна. За ней грезился
высоко поднятый  волной  бушприт огромного  корабля,  несущего над водой эту
фигуру, - прямо, вперед, рассекая город и ночь.
     Настолько я владел чувствами, чтобы отличить независимое впечатление от
впечатления,  возникшего  с  большей  силой лишь  потому,  что  оно  поднято
обстоятельствами.  Эта  статуя  была  центр  -  главное  слово  всех  других
впечатлений. Теперь мне кажется, что я слышал тогда, как стоял шум толпы, но
точно  не  могу  утверждать.  Я очнулся  потому, что на мое плечо  твердо  и
выразительно  легла мужская рука. Я отступил,  увидев внимательно смотрящего
на меня человека  в  треугольной  шляпе  с  серебряным поясом  вокруг талии,
затянутой в старинный  сюртук. Красное седое лицо с трепетавшей от удивления
бровью тотчас изменило выражение, когда я спросил, чего он хочет.
     - A! - сказал человек  и, так как нас толкали герои и героини всех пьес
всех времен, отошел ближе к памятнику, сделав мне  знак приблизиться. С  ним
было еще  несколько  человек  в разных  костюмах  и трое  в  масках, которые
стояли, как бы тоже требуя или ожидая объяснений.
     Человек, сказавший "А", продолжал:
     - Кажется, ничего не  случилось. Я тронул вас потому, что вы стоите уже
около  часа,  не  сходя  с  места  и  не  шевелясь,  и  это  показалось  нам
подозрительным. Я вижу, что ошибся, поэтому прошу извинения.
     - Я охотно прощаю вас, -  сказал  я, - если  вы  так подозрительны, что
внимание приезжего к этому  замечательному  памятнику внушает  вам опасение,
как бы я его не украл.
     -  Я  говорил вам, что вы  ошибаетесь,  -  вмешался  молодой  человек с
ленивым лицом.  - Но, - прибавил  он, обращаясь ко  мне, - действительно, мы
стали    ломать    голову,    как   может    кто-нибудь    оставаться    так
погруженно-неподвижен среди трескучей карусели толпы.
     Все эти люди хотя и не были пьяны, но видно было, что они провели  день
в разнообразном веселье.
     - Это приезжий, - сказал третий из группы, драпируясь в  огненно-желтый
плащ, причем  рыжее перо на  его шляпе сделало хмельной жест. У него  и лицо
было рыжим: веснушчатое, белое, рыхлое лицо с полупечальным выражением рыжих
бровей, хотя  бесцветные блестящие  глаза  посмеивались. - Только  у  нас  в
Гель-Гью есть такой памятник.
     Не желая упускать случая понять происходящее, я поклонился  им и назвал
себя.  Тотчас  протянулось  ко  мне несколько рук с  именами  и просьбами не
вменить недоразумение ни в  обиду, ни в нехороший умысел. Я начал с вопроса:
подозрение чего могли возыметь они все?
     - Вот что, - сказал Бавс, человек в треугольной шляпе, - может быть, вы
не прочь посидеть с нами? Наш табор неподалеку: вот он.
     Я  оглянулся  и  увидел  большой  стол,  вытащенный,  должно  быть,  из
ресторана, бывшего прямо  против нас, через мостовую.  На скатерти, сползшей
до камней мостовой, были цветы, тарелки, бутылки и  бокалы, а также  женские
полумаски,  -  надо  полагать  -  трофеи  некоторых  бесед.  Гитары,  банты,
серпантин  и  маскарадные  шпаги   сталкивались  на  этом  столе  с  локтями
восседающих вокруг него десяти  -  двенадцати человек.  Я подошел к  столу с
новыми  своими знакомыми,  но  так  как  не  хватало  стульев,  Бавс  поймал
пробегающего  мимо  мальчишку,   дал   ему   пинка,  серебряную   монету,  и
награжденный притащил из ресторана три стула, после чего,  вздохнув, шмыгнул
носом и исчез.
     - Мы привели новообращенного, - сказал Трайт, владелец огненного плаща.
-  Вот  он.  Его  имя Гарвей,  он стоял  у  памятника, как на  свидании,  не
отрываясь и созерцая.
     - Я  только что приехал, -  сказал  я, усаживаясь, - и  действительно в
восхищении от того,  что вижу, чего не понимаю и что действует на меня самым
необыкновенным образом. Кроме того, возбудил неясные подозрения.
     Раздались  восклицания, смысл которых был и дружелюбен  и бестолков. Но
выделился человек в маске: из тех словоохотливых,  настойчиво расталкивающих
ровным  голосом все  остальные,  более  горячие  голоса людей, лицо  которых
благодаря  этой черте разговорной  настойчивости есть тип, видимый даже  под
маской.
     Я слушал его более чем внимательно.
     - Знаете ли вы, - сказал  он, - о Вильямсе Гобсе и его странной судьбе?
Сто  лет назад  здесь  был пустой,  как луна  берег, и  Вильяме Гобс, в силу
предания, которому верит, кто  хочет  верить, плыл  на  корабле  "Бегущая по
волнам" из Европы в Бомбей. Какие у него были дела с Бомбеем - есть указания
в городском архиве..
     - Начнем с подозрений, - перебил Бавс. - Есть партия, или, если хотите,
просто решительная компания, поставившая себе вопросом чести..
     -  У них  {нет} чести,  -  сказал совершенно  пьяный человек  в зеленом
домино, - я знаю эту змею, Парана; дух из него вон и дело с концом!
     - Вот мы и думали, - ухватился  Бавс за ничтожную паузу в разговоре,  -
что вы их сторонник, так как прошел час...
     - ...есть указания  в  городском архиве, - поспешно вставил свое  слово
рассказчик.  - Итак, я рассказываю  легенду об основании  города. Первый дом
построил Вильяме  Гобс,  когда был  выброшен на  отмели среди скал.  Корабль
бился в шторме, опасаясь неизвестного берега и не  имея возможности пересечь
круговращение  ветра.  Тогда  капитан  увидел  прекрасную  молодую  девушку,
взбежавшую на палубу вместе  с гребнем волны. "Зюйд-зюйд-ост  и три четверти
румба!" - сказала она можно понять {как} чувствовавшему себя капитану...
     - Совсем не то, - перебил Бавс, - вернее,  разговор был такой:  "С вами
говорит Фрези Грант; не путайтесь и делайте, что скажу..."
     - "Зюйд-зюйд-ост и три четверти румба", - быстро  договорил  человек  в
маске.  -  Но я  уже  сказал  это.  Так вот, все спаслись  по ее указанию  -
выброситься на мель, и она, конечно, исчезла, едва капитан поверил, что надо
слушаться.  С Гобсом  была жена,  так  напуганная происшествием, что наотрез
отказалась плавать  по  морю.  Через месяц сигналом  с берега был остановлен
бриг "Полина",  и спасшиеся  уехали с  ним, но Гобс не захотел ехать, потому
что не  мог справиться  с женой, -  так  она испугалась во  время шторма. Им
оставили припасов и одного человека, не  пожелавшего покинуть Гобса, так как
он был ему чем-то крупно обязан. Имя этого человека Нэд Хорт; и так началась
жизнь первых  молодых  колонистов,  которые нашли здесь плодородную  землю и
прекрасный климат. Они умерли восемьдесят лет назад. Медленно идет время.
     - Нет, очень быстро, - возразил Бавс.
     - Конечно, я рассказал  вам самую суть, - продолжал мой собеседник, - и
только провел прямую  линию, а  обстоятельства и подробности этой легенды вы
найдете в нашем архиве. Но - слушайте дальше.
     - Известно ли вам, -  сказал я,  - что существует корабль  с названием:
"Бегущая по волнам"?
     -  О, как же! - ответил Бавс. - Это была прихоть старика Сениэля. Я его
знал. Он из Гель-Гью, но лет десять назад разорился и уехал в Сан-Риоль. Его
родственники и посейчас живут здесь.
     - Я видел это судно в лисском порту, отчего и спросил вас.
     -  С  ним  была  странная история,  -  сказал  Бавс.  - С судном, не  с
Сениэлем. Впрочем, может быть, он его продал.
     -  Да, но произошла следующая история, -  нетерпеливо перебил человек в
маске. - Однажды...
     Вдруг один человек, сидевший за столом, вскочил и протянул сжатый кулак
по  направлению автомобиля, объехавшего памятник Бегущей и остановившегося в
нескольких шагах от нас. Тотчас вскочили все.
     Нарядный  черный   автомобиль  среди  того  пестрого  и  оглушительного
движения, какое происходило  на  площади,  был  резок, как  неразгоревшийся,
охваченный огнем уголь.  В нем сидело пять мужчин,  все некостюмированные, в
вечерней  черной  одежде  и  цилиндрах, и  две  дамы  -  одна  некрасивая, с
поблекшим  жестким  лицом,  другая молодая, бледная  и  высокомерная.  Среди
мужчин  было  два  старика.  Первый, напоминающий  разжиревшего, оскаленного
бульдога,  широко  расставив  локти,  курил, ворочая ртом  огромную  сигару;
другой  смеялся,  и   этот  второй  произвел  на  меня  особенно  неприятное
впечатление. Он был широкоплеч, худ, с угрюмо запавшими щеками, высоким лбом
и собранными  под ним в едкую улыбку чертами  маленького, мускулистого лица,
сжатого напряжением и сарказмом.
     - Вот  они!  - закричал  Бавс. -  Вот червонные валеты карнавала! Добс,
Коутс, бегите к памятнику! Эти люди способны укусить камень!
     Вокруг   автомобиля   и  стола  столпился  народ.  Все  встали.  Стулья
поопрокидывались; с автомобиля отвечали криками угроз и насмешек.
     - Что?! Караулите? - сказал толстый старик. - Смотрите, не прозевайте!
     -  С  {этим}  не прозеваешь!  -  вскричало  зеленое  домино,  взмахивая
револьвером. - Можете кататься, уезжать, приезжать или разбить себе голову -
как хотите!
     Второй старик закричал, высунувшись из автомобиля: