ов. Тишина мчалась,  и я
ушел в область спутанных очертаний. Два раза  подходил сон, а затем я уже не
слышал и не помнил его приближения.
     Так,  незаметно уснув, я пробудился с восходом  солнца. Первым чувством
моим  была улыбка. Я приподнялся  и уселся в  порыве глубокого восхищения, -
несравненного, чистого удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.
     Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная  к морю,
была, по  существу, огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в
полу,  а по  сторонам  на  фут  не  достигало  стен. Его створки можно  было
раздвинуть так, что стекла  скрывались.  За окном, внизу,  был узкий выступ,
засаженный цветами.
     Я  проснулся при таком положении восходящего  над  чертой моря  солнца,
когда его лучи проходили внутрь комнаты вместе с отражением волн, сыпавшихся
на экране задней стены.
     На  потолке и  стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой
сети  сиял  таинственными  рисунками.   Лучистые  веера,  скачущие  овалы  и
кидающиеся  из  угла   в  угол   огневые  черты  были,  как  полет  в  стены
стремительной золотой стаи, видимой лишь в момент прикосновения к плоскости.
Эти пестрые  ковры  солнечных фей, мечущийся трепет которых, не прекращая ни
на мгновение ткать  ослепительный  арабеск, достиг неистовой быстроты,  были
везде  - вокруг,  под ногами, над  головой. Невидимая рука чертила  странные
письмена,  понять  значение  которых было нельзя,  как в музыке,  когда  она
говорит. Комната ожила. Казалось, не  устоя пред нашествием отскакивающего с
воды солнца, она вот-вот начнет тихо кружиться. Даже на моих руках и коленях
беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это менялось неуловимо, как будто
в встряхиваемой искристой сети  бились прозрачные мотыльки. Я был очарован и
неподвижно сидел среди голубого света моря и золотого - по комнате. Мне было
отрадно.  Я  встал и, с легкой душой,  с тонкой  и безотчетной уверенностью,
сказал всему: "Вам, знаки и фигуры, вбежавшие  с значением неизвестным и все
же развеселившие меня серьезным одиноким весельем, - пока вы еще не скрылись
- вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее!"
     Едва я окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку
с улыбкой,  как золотая  сеть смеркла; лишь в нижнем углу,  у двери, дрожало
еще некоторое  время  подобие изогнутого окна, открытого  на поток искр,  но
исчезло  и  это. Исчезло также то  настроение, каким началось утро, хотя его
след не стерся до сего дня.




Глава IV

     Вечером  я отправился  к Стерсу. В тот  вечер у него собрались трое: я,
Андерсон и Филатр.
     Прежде чем  прийти к  Стерсу, я прошел по набережной до того места, где
останавливался  вчера  пароход. Теперь на этом  участке  набережной  не было
судов, а там,  где  сидела  неизвестная  мне  Биче Сениэль, стояли  грузовые
катки.
     Итак, - это ушло,  возникло и ушло, как если бы его не было.  Воскрешая
впечатление, я  создал фигуры  из воздуха,  расположив их группой  вчерашней
сцены:   сквозь   них   блестели  вечерняя  вода   и  звезды   огней  рейда.
Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть девушку почти ясно; сделав это, я
почувствовал  еще  большую  неудовлетворенность,   так  как  точнее  очертил
впечатление.  По-видимому,  началась  своего   рода  "сердечная  мигрень"  -
чувство, которое  я хорошо знал и хотя не  придавал ему особенного значения,
все же  нашел, что такое  направление мыслей  действует  как любимый  мотив.
Действительно  -  это был мотив, и я, отчасти развивая его, остался под  его
влиянием на неопределенное время.
     Раздумывая,  я  был  теперь крайне недоволен  собой  за то, что оборвал
разговор с гостиницей.  Эта торопливость -  стремление заменить ускользающее
положительным действием - часто вредила мне. Но я не  мог снова узнавать то,
чего уже не захотел узнавать, как бы ни сожалел  об этом теперь. Кроме того,
прелестное утро, прогулка,  возвращение  сил и привычное  отчисление на волю
случая всего, что не совершенно определено желанием, перевесили этот недочет
вчерашнего дня.  Я мысленно подсчитал остатки сумм, которыми мог располагать
и которые ждал от Лерха: около четырех тысяч. В тот  день я получил  письмо:
Лерх извещал, что лишь недавно вернувшись из поездки по делам, он, не ожидая
скорого требования денег, упустил сделать распоряжение, а возвратясь, послал
- как я и просил - тысячу. Таким образом, я не беспокоился о деньгах.
     С набережной я  отправился к Стерсу, куда пришел, уже застав  Филатра и
Андерсона.
     Стере, секретарь ирригационного комитета, был высок и белокур. Красивая
голова, спокойная курчавая борода,  громкий  голос и истинно мужская улыбка,
изредка пошевеливающаяся в изгибе усов, - отличались впечатлением силы.
     Круглые  очки,  имеющие сходство  с  глазами  птицы,  и  красные  скулы
Андерсона,  инспектора технической  школы,  соответствовали  коротким вихрам
волос на его голове; он был статен и мал ростом,
     Доктор Филатр, нормально сложенный  человек,  с спокойными  движениями,
одетый всегда просто и хорошо, увидев меня, внимательно  улыбнулся и, крепко
пожав руку, сказал:
     - Вы хорошо выглядите, очень хорошо, Гарвей.
     Мы уселись на террасе. Дом стоял отдельно, среди сада, на краю города.
     Стере  выиграл три  раза  подряд,  затем  я получил  карты,  достаточно
сильные, чтобы обойтись без прикупки.
     В  столовой, накрывая  на  стол и  расставляя приборы, прислуга  Стерса
разговаривала с сестрой хозяина относительно ужина.
     Я был заинтересован своими картами, однако начинал хотеть есть и потому
с удовольствием слышал,  как Дэлия Стере назначила подавать  в  одиннадцать,
следовательно - через час. Я соображал также, будут ли на этот раз пирожки с
ветчиной, которые я очень  любил  и не  ел нигде  таких вкусных, как  здесь,
причем Дэлия уверяла, что это выходит случайно.
     -  Ну,  - сказал  мне  Стере,  сдавая карты,  - вы  покупаете? Ничего?!
Хорошо.  -  Он дал  карты другим,  посмотрел  свои  и  объявил:  - Я тоже не
покупаю.
     Андерсон, затем Филатр прикупили и спасовали.
     - Сражайтесь,  - сказал  доктор,  - а мы посмотрим, что сделает на этот
раз Гарвей.
     Ставки по условию разыгрывались небольшие,  но мне  не  везло, и  я был
несколько  раздражен тем, что проигрывал подряд. Но на ту ставку у меня было
сносное каре: четыре десятки и шестерка; джокер мог  быть  у Стерса, поэтому
следовало держать ухо востро.
     Итак, мы повели обычный торг: я - медленно и беспечно, Стере - кратко и
сухо,  но с торжественностью  двух слепых,  ведущих друг друга к яме, причем
каждый старается обмануть жертву.
     Андерсен, смотря на нас, забавлялся, так были мы все увлечены ожиданием
финала; Филатр собирал карты.
     Вошла Дэлия, девушка с поблекшим лицом, загорелым и скептическим, такая
же  белокурая, как ее брат, и стала смотреть, как я с Стерсом, вперив взгляд
во лбы друг другу, старались увеличить - выигрыш или проигрыш?  -  никто  не
знал, что.
     Я чувствовал у  Стерса  сильную карту - по  едва приметным особенностям
манеры держать себя; но сильнее ли  моей? Может быть, он просто  меня пугал?
Наверное, то же самое думал он обо мне.
     Дэлию окликнули из столовой, и она ушла, бросив:
     - Гарвей, смотрите не проиграйте.
     Я  повысил ставку. Стере молчал, раздумывая  -  согласиться на  нее или
накинуть еще. Я был в отличном настроении, но тщательно скрывал это.
     - Принимаю, - ответил наконец Стере. - Что у вас? Он  приглашал открыть
карты. Одновременно с звуком его слов  мое  сознание,  вдруг  выйдя из круга
игры,  наполнилось  повелительной  тишиной,  и  я  услышал особенный женский
голос, сказавший с ударением: "...  Бегущая по волнам". Это было, как звонок
ночью. Но  более ничего не  было слышно, кроме шума в  ушах, поднявшегося от
резких ударов сердца да треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор
Филатр.
     Изумленный явлением, которое, так очевидно,  не имело никакой  связи  с
происходящим, я спросил Андерсена:
     - Вы сказали что-нибудь в этот момент?
     - О нет! - ответил Андерсон. - Я никогда не мешаю игроку думать.
     Недоумевающее лицо  Стерса было  передо мной,  и  я видел, что он сидит
молча.  Я  и Стере, занятые схваткой, могли только называть цифры.  Пока это
пробегало  в  уме,  впечатление  полного  жизни женского  голоса  оставалось
непоколебленным.
     Я открыл карты без всякого интереса к игре, проиграл пяти трефам Стерса
и отказался играть дальше. Галлюцинация - или  то, что это было, - выключила
меня из настроения игры. Андерсон обратил внимание на мой вид, сказав:
     - С вами что-то случилось?!
     - Случилась  интересная  вещь,  - ответил я, желая  узнать, что  скажут
другие. - Когда я играл, я  был  исключительно поглощен соображениями  игры.
Как вы знаете,  невозможны посторонние рассуждения, если в руках каре. В это
время  я  услышал  - сказанные вне  или  внутри  меня - слова:  "Бегущая  по
волнам".  Их  произнес незнакомый  женский  голос.  Поэтому  мое  настроение
слетело.
     - Вы слышали, Филатр? - сказал Стере.
     - Да. Что вы услышали?
     - "Бегущая по волнам", -  повторил я с недоумением. -  Слова ясные, как
ваши слова.
     Все  были заинтересованы. Вскоре, сев ужинать, мы  продолжали обсуждать
случай.  О таких вещах  отлично  говорится  вечером, когда нервы  настороже.
Дэлия,  сделав несколько обычных  замечаний иронически-серьезным тоном, явно
указывающим, что она не  подсмеивается только из вежливости, умолкла и стала
слушать, критически приподняв брови.
     - Попробуем установить,  -  сказал Стере,  - не было ли вспомогательных
агентов вашей галлюцинации. Так, я однажды  задремал и услышал разговор. Это
было похоже  на разговор за стеной, когда слова неразборчивы Смысл разговора
можно  было  понять  по  интонациям,  как  упреки  и  оправдания.  Слышались
ворчливые, жалобные и гневные ноты. Я  прошел в  спальню, где из умывального
крана быстро  капала вода, так как его неплотно завернули.  В трубе  шипел и
бурлил, всхлипывая,  воздух. Таким образом, поняв, что происходит, я рассеял
внушение. Поэтому зададим вопрос: не проходил ли кто-нибудь мимо террасы?
     Во время игры Андерсон  сидел  спиной к  дому, лицом к саду; он сказал,
что никого  не  видел  и ничего не слыхал. То  же сказал Филатр, и,  так как
никто,  кроме  меня,  не  слышал  никаких слов,  происшествие  это  осталось
замкнутым  во мне. На вопросы,  как я отнесся к  нему, я  ответил, что  был,
правда, взволнован, но теперь лишь стараюсь понять.
     - В самом деле, - сказал Филатр, - фраза, которую услышал Гарвей, может
быть объяснена только глубоко  затаенным ходом наших психических часов,  где
не видно ни стрелок, ни колесец. Что было сказано перед тем, как вы услышали
голос?
     - Что? Стере спрашивал, что у меня на картах, приглашая открыть.
     -  Так. - Филатр подумал немного. - Заметьте,  как это  выходит: "Что у
вас?" Ответ слышал один Гарвей, и ответ был: "Бегущая по волнам".
     - Но вопрос относился ко мне, - сказал я.
     - Да. Только вы  были предупреждены в ответе. Ответ прозвучал за вас, и
вы нам повторили его.
     -  Это  не  объяснение,  -   возразил  Андерсон  после  того,  как  все
улыбнулись.
     -  Конечно, не объяснение.  Я делаю простое сопоставление, которое  мне
кажется интересным. Согласен, можно объяснить происшествие двойным сознанием
Рибо, или частичным бездействием некоторой доли мозга, подобным уголку сна в
нас,  бодрствующих   как  целое.  Так  утверждает  Бишер.  Но  сопоставление
очевидно.  Оно  напрашивается  само,  и,  как ответ  ни  загадочен,  -  если
допустить, что  это  -  ответ, - скрытый  интерес  Гарвея дан  таинственными
словами, хотя  их прикладной смысл утерян. Как ни  поглощено внимание игрока
картами, оно  связано в центре, но  свободно  по периферии. Оно там  в тени,
среди явлений,  скрытых тенью.  Слова Стерса:  "Что  у  вас?" могли  вызвать
разряд из области тени раньше, чем, соответственно,  блеснул центр внимания.
Ассоциация с чем бы то ни было могла быть мгновенной, дав неожиданные слова,
подобные трещинам на стекле от попавшего в него камня. Направление, рисунок,
число и длина трещин не могут быть  высчитаны  заранее,  ни сведены обратным
путем к зависимости от сопротивления стекла камню. Таинственные слова Гарвея
есть причудливая трещина бессознательной сферы.
     Действительно - так могло быть, но, несмотря на  складность психической
картины, которую набросал Филатр, я был странно задет. Я сказал:
     - Почему именно слова Стерса вызвали трещину?
     - Так чьи же?
     Я хотел сказать, что, допуская действие  чужой  мысли, он самым детским
образом считается с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно  за
пределами  четырех футов стола,  разделяющих  игроков,  но,  не  желая более
затягивать спор,  заметил только, что объяснения этого рода сами нуждаются в
объяснениях.
     - Конечно, -  подтвердил  Стере. - Если  недостоверно,  что мой обычный
вопрос  извлек  из подсознательной  сферы Гарвея представление необычное, то
надо все  решать снова.  А это  недостоверно,  следовательно, недостоверно и
остальное.
     Разговор в таком роде продолжался еще некоторое время, крайне раздражая
Дэлию,  которая  потребовала,   наконец,   переменить   тему   или   принять
успокоительных капель. Вскоре после этого я распрощался с хозяевами  и ушел;
со мной вышел Филатр.
     Шагая  в  ногу, как солдаты, мы обогнули в  молчании  несколько углов и
вышли на площадь.  Филатр пригласил зайти в  кафе. Это  было так странно для
моего  состояния, что я  согласился. Мы заняли стол у  эстрады и потребовали
вина. На эстраде сменялись  певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать
тему  о  трещине на стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном,
который, сидя в саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
     Стук упавшего стула и чье-то  требование за спиной слились в эту минуту
с настойчивым  тактом  танца.  Я запомнил  этот  момент  потому,  что  начал
испытывать сильнейшее желание немедленно удалиться. Оно  было непроизвольно.
Не  могло быть ничего хуже такого состояния, ничего томительнее и  тревожнее
среди  веселой музыки и яркого  света. Еще не  вставая, я  заглянул  в себя,
пытаясь  найти причину  и спрашивая, не  утомлен ли  я Филатром. Однако было
желание сидеть - именно с  ним - в этом кафе, которое мне понравилось.  Но я
уже не мог оставаться. Должен  заметить, что  я повиновался своему странному
чувству  с досадой, обычной при всякой несвоевременной помехе. Я взглянул на
часы, сказал, что разболелась голова, и ушел, оставив доктора допивать вино.
     Выйдя  на  тротуар, я  остановился  в  недоумении, как  останавливается
человек, стараясь угадать нужную ему дверь, и, подумав, отправился в гавань,
куда неизменно  попадал  вообще, если гулял бесцельно.  Я решил теперь,  что
ушел из кафе по причине простой нервности, но больше не жалел уже, что ушел.
     "Бегущая  по волнам"... Никогда еще я не размышлял так упорно о причуде
сознания,  имеющей относительный смысл,  - смысл шелеста за спиной, по звуку
которого невозможно угадать,  какая  шелестит ткань.  Легкий  ночной  ветер,
сомнительно умеряя  духоту, кружил среди белого света  электрических фонарей
тополевый белый пух. В гавани его намело по угольной пыли у каменных столбов
и стен так много, что казалось, что север смешался с югом в фантастической и
знойной  зиме. Я  шел между  двух молов, когда  за  вторым  от  меня  увидел
стройное  парусное судно с корпусом,  напоминающим  яхту.  Его водоизмещение
могло быть около ста пятидесяти тонн. Оно было погружено в сон.
     Ни души я не заметил на его  палубе, но, подходя ближе, увидел с левого
борта вахтенного матроса. Сидел он на  складном стуле  и спал,  прислонясь к
борту.
     Я остановился неподалеку. Было пустынно и тихо. Звуки города  сливались
в  один монотонный неясный  шум, подобный  шуму  отдаленно  едущего экипажа;
вблизи меня - плеск  воды и тихое  поскрипывание каната единственно отмечали
тишину. Я  продолжал  смотреть  на  корабль. Его  коричневый  корпус,  белая
палуба,  высокие  мачты, общая пропорциональность всех  частей  и  изящество
основной  линии  внушали почтение. Это было судно-джентльмен.  Свет дугового
фонаря мола  ставил  его отчетливые  очертания на  границе  сумерек, в  дали
которых виднелись черные корпуса и трубы пароходов. Корма корабля выдавалась
над низкой в этом месте набережной, образуя меж двумя канатами и водой внизу
навесный угол.
     Мне  так  понравилось это красивое судно, что я представил его своим. Я
мысленно вошел  по  его  трапу к себе, в  {свою}  каюту, и  я был -  так мне
представилось - с {той} девушкой. Не  было  ничего известно, почему это так,
но я некоторое время удерживал представление.
     Я  отметил, что воспоминание о  той девушке не уходило;  оно напоминало
всякое другое воспоминание, удержанное душой, но с верным живым оттенком.  Я
время от времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот
раз  оно   возникло  и  отошло  отчетливее,   чем   всегда.  Наконец   мысли
переменились.  Желая  узнать  название корабля,  я  обошел  его, став против
кормы, и, всмотревшись,  прочел полукруг рельефных золотых  букв: БЕГУЩАЯ ПО
ВОЛНАМ.




Глава V

     Я вздрогнул, - так стукнула в виски кровь. Вздох - не одного изумления,
- большего,  сложнейшего  чувства, -  задержал  во мне  биение громко  затем
заговорившего сердца.  Два раза я перевел  дыхание, прежде чем смог еще  раз
прочесть и понять эти удивительные слова  бросившиеся  в мой мозг,  как залп
стрел.  Этот внезапный удар действительности по  возникшим за игрой странным
словам был так  внезапен, как если  человек схвачен сзади. Я  был закружен в
мгновенно  обессилевших  мыслях.  Так  кружится  на  затерянном  следу  пес,
обнюхивая последний отпечаток ноги.
     Наконец,  настойчиво отведя  эти чувства, как  отводят  рукой  упругую,
мешающую смотреть листву,  я стал одной ногой на кормовой канат, чтобы ближе
нагнуться  к  надписи. Она  притягивала меня. Я свесился над водой, тронутой
отдаленным  светом. Надпись  находилась от  меня  на  расстоянии  шести-семи
футов. Прекрасно была озарена она скользившим лучом. Слово  "Бегущая" лежало
в тени, "по" было на  границе тени и света, и заключительное "волнами  сияло
так ярко, что заметны были трещины в позолоте.
     Убедившись, что  имею  дело  с действительностью,  я  отошел и  сел  на
чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между  собой,
что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все
одной,  главной мыслью; ее  не было. Я  смотрел  в тьму, в ее глубокие синие
пятна, где  мерцали отражения огней рейда. Я  ничего не  решал, но знал, что
сделаю,  и  мне  это  казалось  совершенно  естественным.  Я  был  уверен  в
неопределенном и точен среди неизвестности.
     Встав, я подошел к трапу и громко сказал:
     - Эй, на корабле!
     Вахтенный матрос спал или, быть может, слышал мое обращение, но оставил
его без ответа.
     Я не повторил окрика. В  этот момент я не чувствовал запрета, обычного,
хотя и  незримого,  перед самовольным  входом  в  чужое  владение. Видя, что
часовой неподвижен, я ступил на трап и очутился на палубе.
     Действительно,  часовой спал,  опустив  голову  на  руки, протянутые по
крышке бортового ящика.  Я никогда не видел, чтобы  простой  матрос был одет
так, как этот  неизвестный человек. Его дорогой  костюм  из  тонкого  серого
шелка,  воротник  безукоризненно  белой рубашки с  синим галстуком и крупным
бриллиантом  булавки, шелковое белое кепи, щегольские  ботинки  и  кольца на
смуглой руке,  изобличающие возможность платить большие деньги за украшения,
- все эти  вещи  были несвойственны простой  службе  матроса.  Кроме  того -
смуглые, чистые руки, без шершавости и мозолей, и  упрямое,