стоял,  теребя  одной  рукой
шляпу, переминался с ноги на ногу и то посматривал  на  доктора,  то  бросал
косые испуганные взгляды на оскаленный череп, который,  казалось,  потешался
над ним с высоты платяного шкафа.
     Доктор пытался любыми средствами убедить его вернуться на ферму, но все
было напрасно: в ответ на каждое его  увещание  или  довод  Клаус  неизменно
бросал свое краткое, но решительное "Ich kan nicht mynheer" {Не могу, сударь
(голл.)}.
     Доктор  был,  как  говорится,  "маленький  горшок  -  мигом   кипяток",
постоянные неприятности из-за имения и так  стояли  у  него  поперек  горла.
Упрямство Клауса Хоппера показалось ему чем-то  вроде  открытого  бунта.  Он
внезапно вскипел, и Клаус поспешно  ретировался  радуясь,  что  ему  удалось
улизнуть неошпаренным.
     Когда увалень Клаус попал, наконец, в комнату экономки, он  застал  там
Петера де Гроодта и еще нескольких человек,  готовых  поверить  каждому  его
слову и принять его приветливо и радушно. Здесь он вознаградил себя за  все,
что претерпел в кабинете, и рассказал целую  кучу  историй  о  заколдованном
доме, несказанно поразивших воображение слушателей. Домоправительница  назло
доктору, который столь  неучтиво  принял  ее  сообщение,  верила  всему  без
разбора. Петер де Гроодт выступил, в свою очередь, с целым ворохом  отменных
преданий, относящихся ко времени голландских правителей, а также с  легендой
о  Чертовом  переходе  и  о  пирате,  вздернутом  на  острове  Висельника  и
продолжавшем болтаться здесь по ночам  даже  после  того,  как  оттуда  была
убрана виселица; о духе несчастного  губернатора  Лейслера,  повешенного  за
государственную  измену  и   все   еще   посещающего   старую   крепость   и
присутственные места. Кружок сплетников и болтунов,  наконец,  разошелся  по
домам, и каждый унес с собою жуткую новость. Пономарь снял с себя ее бремя в
тот же день на собрании прихожан, а кухарка-негритянка, покинув свою  кухню,
полдня провела у уличной помпы места встреч и, так сказать,  клуба  домашней
прислуги, делясь новостями со всеми, кто  приходил  за  водой.  Вскоре  весь
город только и толковал, что о происшествиях в "Доме с  привидениями".  Одни
говорили, что Клаус  Хоппер  видел  самого  дьявола,  другие  недвусмысленно
намекали, что в доме собираются души залеченных доктором до смерти пациентов
и что в этом истинная причина, почему он собственно  и  не  решается  в  нем
поселиться.
     Все это приводило маленького доктора в дикую ярость. Он грозил страшную
местью всякому, кто сбивает цену его  имения,  возбуждая  в  народе  нелепые
слухи Он жаловался на то, что у него, в сущности говоря,  отнимают  поместье
из-за каких-то россказней, но в глубине души  решил,  однако,  обратиться  к
священнику, дабы тот изгнал из этого дома засевшую в нем нечистую силу.
     Нетрудно представить себе, какова была его радость, когда в разгар всех
его треволнений к нему неожиданно явился Дольф Хейлигер и предложил  себя  в
качестве  гарнизона  для  злосчастного  "Дома  с  привидениями"  Наш   юноша
наслушался  историй  Клауса  Хоппера  и  Петера  де   Гроодта;   он   жаждал
приключений,  он  обожал  чудесное  и  таинственное,  его  воображение  было
захвачено их рассказами, в которых все было  загадочно  и  исполнено  тайны.
Кроме того, жизнь его в доме доктора была настолько безрадостной  -  ведь  с
раннего утра начиналось его нестерпимое рабство, - что мысль иметь  в  своем
распоряжении целый дом - пусть даже он кишмя кишит привидениями! - приводила
его в восторг. Доктор с готовностью принял его предложение; было решено, что
он в ту же ночь отправится на свой пост. Единственное, чего просил Дольф,  -
это чтобы мать его не знала об этом: он предвидел, что бедняжка ни на минуту
не сомкнет глаз, если ей станет известно, что сын ее затеял войну  с  силами
тьмы.
     С наступлением вечера  Дольф  пустился  в  опасную  экспедицию.  Старая
черная повариха, его единственный друг во всем доме, снабдила его кое-чем из
съестного  на  ужин  и  ночником;  сверх  того,  она  надела  ему   на   шею
чудодейственный  амулет,  оберегающий,  по  ее  словам,  от  злых  духов   и
подаренный ей еще в Африке одним колдуном. Его сопровождали доктор  и  Петер
де Гроодт, пожелавший сопутствовать  Дольфу  и  удостовериться  собственными
глазами, что ночлег его  вполне  безопасен.  Вечер  выдался  облачный,  было
совсем темно, когда они добрались, наконец, до участка, посередине  которого
стоял дом.  Пономарь  с  фонарем  в  руке  шел  впереди.  Они  двигались  по
обсаженной акациями аллее; порывистый, мятущийся свет фонаря, перебегавший с
куста на куст и от дерева к дереву, не раз пугал доблестного Петера, который
пятился назад и натыкался  на  спутников,  причем  доктор  в  таких  случаях
особенно цепко хватался за руку Дольфа, оговариваясь, что  дорога  чертовски
скользкая и неровная. Один раз  они  чуть  было  не  обратились  в  позорное
бегство, будучи напуганы летучею мышью, которую привлек свет фонаря;  звуки,
издаваемые насекомыми  на  деревьях  и  лягушками  из  пруда  по  соседству,
сливались в сонный и скорбный концерт.
     Дольф отворил парадную дверь; она  завизжала  на  петлях;  доктор  стал
белый, как полотно. Они вошли в  довольно  большую  прихожую,  какие  обычно
можно встретить в американских деревенских домах и какие служат  гостиною  в
теплые дни. Отсюда они поднялись по широкой лестнице, стонавшей и скрипевшей
у них под ногами, причем каждая из ступеней, подобно  клавишам  клавикордов,
издавала особый, присущий только ей одной  звук.  Эта  лестница  привела  их
снова в прихожую, но уже во втором этаже, откуда они попали в  комнату,  где
Дольфу предстояло устроиться на ночь.  Она  оказалась  просторной  и  скудно
обставленной; ставни на окнах были закрыты, но так как в них зияли пробоины,
то недостатка в притоке свежего воздуха не ощущалось. Это была, по-видимому,
та заветная комната, которая носит у  голландских  хозяек  название  "лучшей
спальни", но в которой никому не разрешается спать. Ее великолепие,  однако,
отошло  в  область  предания.  Тут  находилась  кое-какая  увечная   мебель;
посередине комнаты стояли массивный сосновый  стол  и  просторное  кресло  с
ручками, причем и тот и другое  были,  очевидно,  ровесниками  самого  дома.
Большой камин был облицован голландскими изразцами со  сценами  из  писания;
отдельные изразцы выпали из своих гнезд, и черепки валялись тут же, у очага.
Пономарь засветил ночник. Доктор, опасливо осмотрев комнату, начал увещевать
Дольфа не терять хорошего расположения духа и не  унывать,  как  вдруг  шум,
раздавшийся в дымоходе, что-то вроде голосов и  возни,  вогнали  пономаря  в
панический страх. Он пустился наутек вместе со  своим  фонарем;  доктор,  не
мешкая, поспешил ему вслед; лестница стонала и скрипела, пока они сбегали по
ней; это еще больше усилило их тревогу и  прибавило  быстроты  их  ногам.  С
грохотом захлопнулась за ними входная дверь; Дольф слышал, как они торопливо
прошли по аллее, наконец их шаги где-то  в  отдалении  стихли.  Если  он  не
присоединился к их поспешному отступлению, то это  произошло,  должно  быть,
потому, что он был все же храбрей своих спутников и угадал к тому же причину
их безотчетного ужаса: в печной трубе ласточки устроили себе гнездо,  и  оно
свалилось в очаг.
     Будучи теперь предоставлен себе  самому,  он  тщательно  запер  входную
дверь на крепкий засов, осмотрел, заперты ли другие входы, и  возвратился  в
свою пустынную комнату. Поужинав содержимым корзинки, которою  его  снабдила
добрая старая кухарка, он столь же тщательно запер  дверь  своей  комнаты  и
улегся в углу на тюфяк. Ночь была  тихая  и  спокойная,  ничто  не  нарушало
безмолвия,  кроме  одинокого  стрекотанья  сверчка,  приютившегося  в  трубе
дальней комнаты. Ночник, стоявший посередине  стола,  горел  неярким  желтым
пламенем, тускло освещавшим комнату и громоздившим на стене  странные  тени,
отбрасываемые одеждой, которую Дольф бросил на стул.
     И хотя сердце его было  полно  отваги,  это  картина  подействовала  на
Дольфа гнетуще, и, лежа на своей жесткой постели и рассматривая комнату,  он
почувствовал, что настроение его явно падает. В мозгу  ворочались  тревожные
мысли об его праздной жизни, о сомнительных видах на будущее, и он то и дело
тяжко вздыхал, вспоминая о своей бедной матери, - ведь нет ничего, что могло
бы в такой же мере окутать тенью самую безмятежную душу, как  одиночество  и
окружающее безмолвие. Время от времени  ему  казалось,  будто  внизу  кто-то
похаживает. Он прислушался и действительно услышал  шаги,  раздававшиеся  на
лестнице. Они приближались, торжественные и медлительные -  топ,  топ,  топ.
Было очевидно, что это поступь какого-то грузного существа. Но  как  же  ему
удалось проникнуть в дом, не произведя ни малейшего шума?  Ведь  он,  Дольф,
проверил все запоры и был убежден, что все двери заперты.  Шаги  становились
все ближе и ближе - топ, топ, топ. Ясно, что тот, кто приближается к комнате
Дольфа, отнюдь  не  грабитель;  его  шаги  были  слишком  громкими,  слишком
размеренными - грабитель, конечно, крался бы осторожнее и  торопливее.  Шаги
на лестнице смолкли; они слышались теперь в  коридоре  и  отдавались  глухим
эхом в безмолвных и пустых комнатах. Даже сверчок -  и  тот  прекратил  свое
меланхолическое, однотонное стрекотанье,  и  ничто  не  нарушало  теперь  их
грозной  отчетливости.  Дверь,   запертая   на   замок   изнутри,   медленно
распахнулась, точно она это сделала сама по себе.  Шаги  раздавались  уже  в
самой комнате; никого впрочем, не было  видно.  Между  тем  Дольф  явственно
слышал, как кто-то неторопливо шествует вдоль ее стен - топ,  топ,  топ,  но
кто производил этот  шум,  он  обнаружить  не  мог.  Дольф  протер  глаза  и
осмотрелся вокруг; он видел решительно все уголки тускло освещенной ночником
комнаты - все было так же пустынно, и тем не менее он продолжал  слышать  те
же таинственные шаги незнакомца, который торжественной поступью обходил  его
спальню. Наконец шаги прекратились, воцарилась мертвая тишина. В этом ночном
посещении незримого гостя было нечто неизмеримо более жуткое, чем бы  то  ни
было, предстань оно перед его взором. То, что находилось где-то возле  него,
было смутно и неуловимо. Он чувствовал, что сердце его готово выпрыгнуть  из
грудной клетки; его  лоб  покрылся  холодной  испариной;  однако  ничего  не
случилось - ничего, что могло бы усилить его тревогу  Ночник  догорал  -  он
едва-едва теплился у самого ободка, - Дольф, наконец, заснул.
     Когда он проснулся, утро было уже  в  полном  разгаре.  Сквозь  дыры  в
разбитых ставнях заглядывало в комнату солнце, вокруг дома беспечно и  шумно
чирикали птицы. Яркий, веселый день быстро разогнал  страхи  минувшей  ночи.
Дольф посмеялся,  или,  вернее,  заставил  себя  посмеяться,  над  тем,  что
произошло ночью, и постарался внушить себе, что все это не более,  как  игра
воображения,  взбудораженного  рассказами,  которые  ему  довелось  слышать.
Впрочем,  его  все-таки  изумило,  что  дверь  оказалась  запертой  изнутри,
несмотря на то, что  он  явственно  видел,  как  она  отворилась,  и  слышал
раздававшиеся внутри комнаты шаги. Он возвратился  в  город  с  целой  кучей
нерешенных вопросов, но несмотря на это, счел необходимым никому  ничего  не
рассказывать до тех пор, пока эти сомнения не будут разрешены в ту или  иную
сторону событиями будущей ночи. Его  молчание  доставило  немалое  огорчение
городским  сплетникам,  собравшимся  ожидать  его   возвращения   у   дверей
докторского особняка. Каждый из них приготовился к жутким рассказам, и  они,
можно  сказать,  пришли  в  ярость,  когда  он  объявил,  что   рассказывать
собственно нечего.
     На следующую ночь Дольф снова отправился на свой пост. На этот  раз  он
вошел в дом не без душевного содрогания. Он внимательна осмотрел все  запоры
и удостоверился, что все в надлежащем порядке. Он запер дверь своей  комнаты
и загородил ее креслом, затем, поужинав,  бросился  на  тюфяк  и  постарался
уснуть. Все было напрасно: тысяча фантастических видений и образов гнали  от
него сон. Время ползло поразительно медленно, каждая минута казалась  часом.
Чем дальше, тем томительнее тянулась  ночь,  нервы  Дольфа  напрягались  все
больше и больше; он едва не вскочил со  своего  ложа,  когда  снова  услышал
таинственные шаги на лестнице. Как и в прошлый раз, они  поднимались  наверх
медленно и торжественно: топ, топ, топ - слышал Дольф. Они  прошли  коридор;
отворилась дверь, как будто бы не было ни засова, ни  баррикады  из  кресла,
странного вида фигура проникла в комнату. Это был пожилой человек, грузный и
крепкий, одетый по старинной фламандской  моде.  На  нем  было  нечто  вроде
короткого плаща, под которым виднелась  куртка,  стянутая  у  талии  поясом,
штаны с большими бантами на коленях и  рыжие  сапоги,  настолько  просторные
сверху, что голенища не прикасались к ногам. На голове у него  была  широкая
шляпа с опущенными полями и свисающим с  одного  бока  пером.  Густые  седые
волосы прядями спадали на шею; седоватая бородка была  коротко  подстрижена.
Незнакомец медленно обошел комнату, как бы желая удостовериться, все  ли  на
месте, затем, повесив шляпу на гвоздь возле двери,  опустился  в  кресло  и,
опершись локтем о стол, устремил на Дольфа неподвижный, мертвенный взгляд.
     Дольф по складу характера не был трусом, однако воспитание привило  ему
безусловную веру в духов и призраков.  В  голове  у  него  теснились  тысячи
рассказов, которые ему довелось слышать об этом доме; когда он  взглянул  на
сидевшую перед ним странную личность в столь  необычном  платье,  с  бледным
лицом, седой бородой, застывшими,  широко  раскрытыми,  похожими  на  рыбьи,
глазами, зубы его стали  стучать  друг  о  друга,  волосы  встали  дыбом,  и
холодный пот выступил на всем теле. Ответить на вопрос, долго ли он пребывал
в таком состоянии, Дольф был бы не в силах, ибо все это время  он  провел  в
каком-то оцепенении. Он не мог оторвать взгляда  от  призрака;  он  лежал  и
смотрел на него, и  это  созерцание  полностью  поглотило  его  мыслительные
способности.
     Старик по-прежнему сидел за столом, он ни разу не пошевелился, ни  разу
не изменил направления своего взгляда и все теми же застывшими,  мертвенными
глазами смотрел, не отрываясь, на Дольфа. Наконец петух  на  соседней  ферме
захлопал  крыльями  и  прокричал  свое  громкое,  бодрое  кукареку,  которое
разнеслось далеко, далеко над  полями.  Лишь  только  пропел  петух,  старик
медленно встал и снял с гвоздя шляпу; дверь  отворилась,  пропустила  его  и
снова бесшумно закрылась; было  слышно,  как  он  неторопливо  спустился  по
лестнице - топ, топ, топ, и когда он сошел вниз, все смолкло. Дольф лежал  и
напряженно  прислушивался;  он  считал  каждый  шаг;  он   вслушивался,   не
возвращается ли незнакомец, до тех пор, пока, наконец, истомленный ожиданием
и волнением, не заснул беспокойным сном.
     Дневной свет снова возвратил ему былую отвагу и бодрость. Он готов  был
смотреть на все происшедшее как на сон;  впрочем,  вот  кресло,  на  котором
сидел незнакомец, вот стол, на который  он  облокачивался,  вот  гвоздь,  на
который вешал шляпу, а вот, наконец, и дверь, так же тщательно закрытая, как
вчера, когда он сам ее запер, так же заставлена тяжелым креслом. Он поспешно
спустился вниз, внимательно осмотрел двери и окна; все пребывало в таком  же
состоянии, как накануне:  было  бесспорно,  что  нет  такого  пути,  которым
кто-нибудь мог проникнуть в дом  и  покинуть  его,  не  оставив  после  себя
следов. "Тьфу, - сказал себе Дольф, - это был сон, и ничего больше",  но  он
сам в это не верил: чем больше старался он  забыть  про  ночную  сцену,  тем
назойливее она маячила перед ним.
     Хотя он по-прежнему упорно  хранил  молчание  обо  всем,  что  видел  и
слышал,  тем  не  менее  внешность  его  свидетельствовала,  что  он  провел
беспокойную  ночь.  Чувствовалось,  что  за  этой  загадочной  сдержанностью
скрывается нечто из ряда вон  выходящее.  Доктор  позвал  Дольфа  к  себе  в
кабинет,  запер  дверь  и  пытался  добиться  от   него   исчерпывающего   и
откровенного сообщения о положении дел. Однако Дольф ничего не  открыл.  Фру
Ильзи зазвала его в кладовую,  но  ее  попытка  также  окончилась  неудачей;
наконец Петер де Гроодт, ухватившись за пуговицу на его платье,  держал  его
битый час на кладбище, - которое, как известно, представляет собою  наиболее
подходящее место, чтобы разобраться в любой истории с привидениями, - но  не
стал от этого ни на  чуточку  осведомленнее,  чем  все  остальные.  Впрочем,
замечено, что если истину держать под спудом, она порождает по крайней  мере
дюжину  лживых   известий.   Она   подобна   гинее,   которая   хранится   в
государственном банке и у которой имеется дюжина бумажных  заместителей.  Не
успел окончиться день, как вся  округа  наполнилась  всевозможными  слухами.
Некоторые рассказывали, что Дольф Хейлигер сторожит  "Дом  с  привидениями",
будучи вооружен пистолетами, пули которых отлиты из чистого серебра;  другие
- что у него произошел продолжительный  разговор  с  призраком  без  головы;
третьи - будто на доктора Книпперхаузена и на могильщика в  том  месте,  где
дорога отходит на боувери, напал целый легион духов, гнавшихся  за  ними  до
самого города,  и  что  это  якобы  были  призраки  их  клиентов.  Некоторые
покачивали с осуждением головой и считали позором и безобразием, что  доктор
принуждает Дольфа проводить одинокие ночи в этом заколдованном доме,  откуда
его могут похитить призраки и унести Бог знает куда, в то время как  другие,
пожимая плечами, замечали по этому поводу, что если  бы  дьяволу  вздумалось
утащить Дольфа, он в сущности унес бы свое собственное добро.
     Эти слухи достигли в конце концов ушей  почтенной  госпожи  Хейлигер  и
повергли ее, как нетрудно себе  представить,  в  страшное  беспокойство.  Ей
казалось, что, встреться ее дорогой сын лицом к лицу с врагами  во  плоти  и
крови, это не грозило бы такой страшной опасностью, как проводить ночи среди
ужасов  "Дома  с  привидениями".  Она  поспешила  к  доктору   и   потратила
значительную часть дня, пытаясь убедить Дольфа воздержаться  от  его  ночных
бдений; она пересказала  ему  кучу  историй,  сообщенных  ей  ее  болтливыми
подругами и друзьями, в которых  речь  шла  о  людях,  стороживших,  подобно
Дольфу,  старые,  разрушенные   дома   и   похищенных   духами.   Ничто   не
подействовало. Тут были задеты и самолюбие  Дольфа  и  его  любопытство.  Он
постарался рассеять опасения матери и убедить ее, что во  всех  дошедших  до
нее слухах нет ни на волос правды. Она с сомнением посмотрела ему в глаза  и
покачала раздумчиво головой, но, убедившись в его  непоколебимой  решимости,
принесла ему маленькую голландскую библию с медными застежками, -  чтобы  он
взял ее с собой, как меч, которым поразит силы тьмы, -  а  на  случай,  если
меча   оказалось   бы   недостаточно,    домоправительница    вручила    ему
гейдельбергский катехизис в качестве кинжала для той же цели.
     На следующую ночь Дольф в третий раз занял свой пост в старом доме. Был
ли то сон или нет, но повторилось все  то  же.  Около  полуночи,  когда  все
успокоилось, тот же звук отозвался эхом в пустых прихожих - топ,  топ,  топ.
Кто-то опять поднялся по лестнице; в комнату снова вошел старик;  он  обошел
ее, повесил на гвоздь шляпу, сел у стола. Тот же ужас и та же дрожь охватили
беднягу Дольфа. Он так же лежал,  застывший  и  оцепенелый,  уставившись  на
незнакомца,  который  рассматривал  его,  так   же   как   накануне,   своим
пристальным, неподвижным, леденящим кровь взглядом.  В  этом  положении  они
провели порядочно времени, пока к Дольфу  мало-помалу  не  возвратилось  его
обычное мужество. Живой ли перед ним человек  или  призрак,  посещение  его,
несомненно, преследует какую-то определенную цель;