главнокомандующий всего сонма воздушных сил -  некий  Всадник
без головы. Говорят, будто это - тень  одного  гессенского  кавалериста  {Во
время освободительной войны американских колоний (1775-1783),  закончившейся
отделением этих колоний от Англии и образованием Соединенных Штатов Америки,
в рядах английских войск сражались довольно многочисленные отряды гессенцев,
"уступленных"  англичанам,   разумеется,   за   известную   мзду,   герцогом
Гессен-Дармштадтским (Германия).},  которому  в  какой-то  безымянной  битве
революционной войны  пушечное  ядро  оторвало  голову  и  который  время  от
времени, словно на крыльях ветра, проносится в ночном  мраке  пред  местными
жителями. Его видят, впрочем, не только в долине, но порою  и  на  окрестных
дорогах в особенности около расположенной невдалеке церкви. И действительно,
некоторые из наиболее достойных доверия историков этого края - они  со  всею
возможною тщательностью собрали и сличили сбивчивые  рассказы  о  призрачном
всаднике - утверждают,  что  тело  кавалериста  погребено  внутри  церковной
ограды, а дух его рыщет ночами по полю сражения в поисках оторванной головы,
так что быстрота, с которою он, подобно порыву ночного вихря, мчится  подчас
вдоль Сонной Лощины, вызвана его опозданием и необходимостью возвратиться  в
ограду до первого света.
     Таково, в  общих  чертах,  содержание  суеверной  легенды,  послужившей
основою для множества странных  историй,  распространенных  в  этом  царстве
теней; что же касается призрака, то он известен у всех камельков округи  как
Всадник без головы из Сонной Лощины.
     Примечательно,  что  склонность  к  сверхъестественному,  о  которой  я
упоминал выше, свойственна не только уроженцам  долины,  -  она  неприметным
образом захватывает всякого, кто поживет в ней известное время. Как бы трезв
и рассудителен до переселения в эту дремотную  местность  ни  был  пришелец,
можно не сомневаться, что в скором времени он  тоже  подпадет  влиянию  чар,
носящихся в воздухе, и станет великим мечтателем - будет подвержен  видениям
и грезам.
     Я упоминаю об этом тихом и безмятежном уголке со всяческой похвалой;  в
этих маленьких забытых голландских долинах, разбросанных по обширному  штату
Нью-Йорк,  ни  население,  ни  нравы,  ни  обычаи  не  претерпевают  никаких
изменений. Великий поток переселений и прогресса, непрерывно меняющий  облик
других  областей   нашей   беспокойной   страны,   проходит   здесь   совсем
незамеченным. Долины эти подобны крошечным заводям у берегов бурных  ручьев,
заводям, где можно видеть, как соломинка  или  пузырек  воздуха  стоят  себе
мирно на якоре или медленно кружатся в игрушечной  бухточке,  не  задеваемые
порывом проносящегося мимо течения. И хотя с тех пор,  как  я  бродил  среди
дремотных теней Сонной Лощины, миновало немало  лет,  я  все  еще  спрашиваю
себя, не произрастают ли в ее богоспасаемом лоне все те же деревья и  те  же
семьи?
     В этом затерянном уголке, в отдаленный  период  истории  Штатов,  иначе
говоря - лет тридцать назад, проживал весьма достойный  молодой  человек  по
имени Икабод Крейн {Икабод - редко  встречающееся  мужское  имя  библейского
происхождения, обозначающее в переводе  с  древнееврейского  "несчастливый",
"бедняга".}, который поселился, или, как  он  имел  обыкновение  выражаться,
"задержался" в Сонной Лощине в целях обучения окрестных детей. Он происходил
из Коннектикута - штата, который, снабжая всю федерацию пионерами не  только
в обычном смысле этого слова, но и такими, что  вспахивают  мозги,  ежегодно
шлет за  свои  пределы  легионы  корчующих  пограничные  леса  колонистов  и
сельских учителей. Фамилия Крейн {Крейн (Crane) - журавль (англ.)}  довольно
хорошо подходила к его наружности. Это  был  высокий,  до  крайности  тощий,
узкогрудый и узкоплечий парень с большими руками и такими же  точно  ногами:
кисти рук вылезали у него на целую милю из рукавов, ступни  легко  могли  бы
сойти за лопаты, да и вся фигура его была на  редкость  нескладной.  Он  был
обладателем  крошечной,  приплюснутой  у  макушки  головки,  огромных  ушей,
больших зеленых и как бы стеклянных глаз, длинного, как у кулика, носа -  ни
дать ни взять флюгер в образе петушка, красующийся на  спице  и  указывающий
направление ветра. Когда в ветреный день в раздувающейся, как парус,  одежде
он крупными шагами спускался по склону холма,  его  можно  было  принять  за
сходящего на землю гения голода или пугало, сбежавшее с кукурузного поля.
     Его школа  представляла  собою  низкое,  сложенное  из  бревен  здание,
состоявшее из единственной большой горницы; окна ее были частью  застеклены,
частью заклеены листами старых тетрадей. В  часы,  когда  не  было  занятий,
школа охранялась при помощи прикрученного к дверной ручке  ивового  прута  и
подпирающих оконные ставни кольев, так что вора, которому было  очень  легко
проникнуть в нее, ожидали при выходе некоторые препятствия. Вполне возможно,
что идея этого хитроумного приспособления была внушена строителю школы Иосту
ван Гуттену таинственным устройством снасти для ловли  угрей.  Школьный  дом
был расположен в глухом, но красивом месте. Он стоял  у  подножия  поросшего
лесом холма; поблизости протекал ручеек, и тут же  росла  устрашающего  вида
береза. В знойный летний день, когда, кажется, засыпает сам  воздух,  оттуда
доносился приглушенный гул - ученики Икабода зубрили уроки,  -  напоминавший
жужжание пчел  и  прерываемый  время  от  времени  властным  окриком  самого
наставника (то было приказание или угроза), а при случае  и  жутким  свистом
березовых прутьев, подгонявших какого-нибудь бездельника, замешкавшегося  на
усыпанной розами стезе знания. Необходимо  отметить,  что  наш  педагог  был
человек добросовестный и постоянно хранил в памяти драгоценное правило: "Кто
жалеет розгу, тот портит ребенка". Ученики  Икабода  Крейна,  поверьте  мне,
испорчены не были.
     Тем не менее я отнюдь  не  считаю,  что  он  принадлежал  к  числу  тех
жестокосердых школьных владык,  которые  находят  удовольствие  в  истязании
своих подданных; напротив, он отправлял правосудие, вникнув в существо дела,
а  не  сплеча;  например  он  освобождал  от  наказания  зады  тщедушных   и
перекладывал его на ту же часть тела физически сильных учеников. Он  миловал
щуплого, несчастного паренька, вздрагивающего при малейшем взмахе  лозы,  но
справедливость при этом ничуть  не  страдала:  она  вознаграждалась  двойной
порцией розог, всыпанных какому-нибудь  коренастому,  крепкому,  упрямому  и
надоедливому пострелу, который под лозой хмурился, пыжился и становился  все
упрямее и угрюмее. Он называл это "исполнить свой долг  пред  родителями"  и
никогда не  налагал  наказания  без  весьма  утешительного  для  наказуемого
заверения в том, что "он будет помнить и  благодарить  его  до  конца  своих
дней".
     Впрочем, по окончании  школьных  занятий  Икабод  становился  другом  и
приятелем старших мальчиков и делил их забавы и игры, а  в  праздничные  дни
провожал  по  домам  малышей,  особенно  тех,  кому  выпало  счастье   иметь
миловидных сестер или славящихся своей хозяйственностью мамаш,  относительно
которых было известно, что полки у них битком набиты всякими  яствами.  И  в
самом деле, ему приходилось поддерживать добрые отношения с учениками, доход
от школы был настолько ничтожен, что его едва хватило б  на  хлеб  насущный,
ибо Икабод  был  обладателем  отменного  аппетита  и,  невзирая  на  худобу,
отличался не меньшей, чем анаконда {Анаконда (род удава)  -  название  самой
крупной змеи Южной Америки, проглатывающей зараз огромное количество пищи.},
способностью  увеличиваться  в  объеме.  Итак,  дабы  поддержать  себя,   он
столовался и обитал, в соответствии с местным обычаем, у тех фермеров,  дети
которых у него обучались. Прожив в каком-нибудь доме неделю, он  переселялся
затем в другой, таская с собою все свое достояние,  умещавшееся  в  бумажном
платке, и обходил таким образом всю округу.
     Но  чтобы  это  не  было  слишком  тяжелым  налогом  для  кошелька  его
хозяев-крестьян, склонных  рассматривать  расход  на  содержание  школы  как
непосильное бремя, а учителя как лентяя и трутня, он  прибегал  к  различным
уловкам, имевшим целью показать, что он в  такой  же  мере  полезен,  как  и
приятен. При случае он помогал  фермерам  по  хозяйству:  ходил  с  ними  на
сенокос, чинил изгороди, водил на водопой лошадей, пригонял коров с пастбища
и пилил дрова для зимнего камелька. Он забывал в этих случаях о непогрешимом
авторитете и об абсолютной власти, которыми пользовался  в  своем  маленьком
государстве - у себя в школе, и превращался  в  олицетворение  любезности  и
обходительности. Лаская ребятишек, и  особенно  младших,  он  умел  снискать
благосклонность в сердцах матерей и, подобно свирепому льву,  во  время  оно
баюкавшему ягненка, часы  напролет  просиживал  с  каким-нибудь  малышом  на
колене, мерно раскачивая ногой колыбельку.
     При всех своих прочих обязанностях он  был  также  регентом  и  клал  в
карман немало блестящих серебряных шиллингов, обучая местную молодежь  пению
псалмов. Он преисполнялся гордости и тщеславия,  когда  по  воскресным  дням
занимал свое место на хорах церкви, впереди  группы  отборных  певцов;  стоя
здесь, он считал в глубине души, что пальма первенства принадлежит бесспорно
ему, а не священнику. Его громовой голос заглушал голоса всех  молящихся,  и
до сих  пор  в  этой  церкви  можно  услышать  какие-то  странные  рулады  и
завывания. Да что в церкви! Их можно услышать даже за полмили отсюда, по  ту
сторону мельничного пруда; утверждают, будто они являются прямыми  потомками
тех самых рулад и тех завываний, которые когда-то  издавал  Икабод.  Так,  с
помощью маленьких хитростей и уловок, или, как говорится, "всеми правдами  и
неправдами", наш достопочтенный педагог зарабатывал, надо сказать,  недурно,
и всем, кто не  имеет  ни  малейшего  представления  об  усилиях,  требуемых
интеллектуальным трудом, казалось, что ему  в  удел  досталась  поразительно
легкая и беззаботная жизнь.
     Сельский учитель - обычно  лицо,  пользующееся  известным  уважением  и
весом среди женской половины деревни; на него смотрят, вообще говоря, как на
белоручку, как на человека, в какой-то мере близкого к господам, несравненно
более образованного и тонкого в обращении, чем грубые деревенские  парни,  и
уступающего в учености разве только священнику. Его  приход  в  дом  поэтому
способен вызвать некоторый переполох за чайным столом у фермера - добавление
сверхштатного блюда в  виде  пирожного  или  сластей  или  при  случае  даже
появление на столе серебряного парадного чайника.  Нашему  ученому  мужу,  в
силу этих причин, чрезвычайно везло также  на  улыбки  окрестных  девиц.  О,
какая картина открылась бы нашему взору, если б  нам  удалось  взглянуть  на
него в перерывах между воскресными службами, когда он блистал в их  обществе
на церковном дворе! Он срывал для них гроздья дикого винограда,  обвивавшего
стволы растущих вокруг деревьев, читал все без исключения могильные эпитафии
и прогуливался, окруженный их стайкой, вдоль берега примыкающего к  кладбищу
мельничного пруда, в то время как робкие деревенские увальни  глупо  плелись
позади, лопаясь от досады и завидуя его ловкости и развязности.
     Благодаря полубродячему образу жизни он являлся к тому же  своеобразной
"странствующей газетой" и переносил из дома  в  дом  полные  короба  местных
сплетен, так что его всегда встречали не без известного удовольствия.  Сверх
того, женщины уважали в нем человека  необыкновенной  начитанности,  ибо  он
прочитал от  строки  до  строки  несколько  книг  и  знал  назубок  "Историю
колдовства в Новой Англии" Коттона Мезера, в непогрешимость которой,  кстати
сказать, верил всею душой.
     В общем,  он  представлял  собою  причудливое  соединение  лукавства  и
простодушия. Его страсть к сверхъестественному  и  способность  переваривать
эти неудобоваримые вещи были воистину  поразительны,  причем  оба  названных
свойства укреплялись в нем по мере пребывания в этой зачарованной местности.
Для его прожорливой глотки не существовало ни  слишком  грубой,  ни  слишком
нелепой басни. Как часто и  с  каким  наслаждением,  окончив  после  полудня
занятия в школе,  растягивался  он  на  пышном  ложе  из  клевера  у  берега
маленького, журчащего около школьного  здания  ручейка  и  предавался  здесь
изучению  старинных,  полных  ужасов  повестей  Мезера,  пока   сумерки   не
обволакивали печатную страницу непроницаемой сеткою мглы! И потом, когда  он
направлялся мимо болот, ручья и жуткого леса к дому  того  фермера,  где  на
этот раз стоял на постое, всякий звук, всякий голос природы, раздававшийся в
этот заколдованный час, смущал его разгоряченное воображение: стон  козодоя,
несущийся со склона холма, кваканье  древесной  лягушки,  этой  предвестницы
ненастья и бури, заунывные крики совы или внезапный  шорох  потревоженной  в
чаще птицы. И даже светляки, которые ярче  всего  горят  в  наиболее  темных
местах, время от времени, когда на его  пути  внезапно  вспыхивала  особенно
яркая точка, заставляли его испуганно останавливаться. А  если  какой-нибудь
бестолковый жук задевал его в своем несуразном  полете,  бедняга  готов  был
испустить дух от страха, считая,  что  он  отмечен  прикосновением  колдуна.
Единственное средство, к которому он прибегал в таких случаях, - то ли чтобы
освободиться от мучительных мыслей,  то  ли  чтобы  отогнать  злые  силы,  -
состояло в распевании псалмов, и простодушные обитатели Сонной Лощины,  сидя
вечерами у порога домов, не раз содрогались от страха, слушая  его  гнусавые
мелодии, непрерывные и бесконечные, доносившиеся с  далекого  холма  или  со
стороны окутанной мглою дороги.
     Вторым источником, откуда  он  черпал  свои  жуткие  наслаждения,  были
долгие зимние вечера, которые  он  проводил  со  старухами-голландками:  они
сидели у огня, пряли свою вечную пряжу, в печи лопались и шипели  яблоки,  а
он слушал их рассказы о духах, призраках, нечистых полях,  нечистых  мостах,
нечистых ручьях и в особенности о Всаднике без головы, или,  как  они  порою
его величали. Скачущем гессенце из Лощины Он  в  свою  очередь  услаждал  их
историями  о  колдовстве,  зловещих  предзнаменованиях,  дурных  приметах  и
таинственных  звуках,  обо  всем,  чем  в  начале  заселения   кишмя   кишел
Коннектикут, и пугал  их  почти  до  бесчувствия  рассуждениями  о  кометах,
падающих звездах и  сообщением  тревожного  факта,  что  земля,  безусловно,
вертится и что половину суток они проводят вниз головой
     Но если, уютно примостившись у камелька,  -  комнату  в  таких  случаях
озаряло багровое пламя потрескивающих в очаге дров, и сюда,  разумеется,  не
посмел бы показать нос ни один призрак, - Икабод испытывал  от  всего  этого
бесконечное удовольствие, то при последующем возвращении к  себе  домой  ему
приходилось расплачиваться ужасными страхами. Какие  только  жуткие  тени  и
образы не подстерегали его среди тусклого и  призрачного  освещения  вьюжной
ночи! С какою тоскою поглядывал он на мерцающий в далеком окне и  скользящий
над пустынной равниною огонек! Сколько раз останавливался он, полумертвый от
страха, перед  запорошенным  снегом  кустом,  который,  точно  привидение  в
саване, преграждал ему путь! Сколько раз леденел он от  ужаса,  заслышав  на
мерзлом снегу свои собственные шаги  и  боясь  оглянуться  назад,  чтобы  не
обнаружить у себя за  спиной  какое-нибудь  чудовище,  преследующее  его  по
пятам! Сколько раз, наконец, порыв завывающего между деревьями ветра доводил
его почти до потери сознания, ибо ему чудилось, что это мчащийся во весь дух
гессенец, который, как всегда в эту пору, рыщет в поисках своей головы.
     Все это были, впрочем, не более  как  обыкновенные,  порожденные  ночью
страхи, фантомы блуждающего во  тьме  воображения.  И  хотя  во  время  этих
одиноких ночных прогулок ему довелось повидать немало различных духов и даже
сталкиваться с самим сатаною в его неисчислимых  обличьях,  все  же  дневной
свет приносил конец злоключениям подобного рода. На зло дьяволу со всеми его
проделками Икабод Крейн прожил бы, вероятно, спокойную и  счастливую  жизнь,
не повстречай он на своем пути существа, доставляющего  смертным  неизмеримо
больше хлопот и мучений, нежели духи, привидения и вся порода волшебников  и
чародеев, взятая вместе. Этим существом была женщина.
     Среди тех, кого он обучал пению псалмов и которые ради этого собирались
раз в неделю  по  вечерам,  была  Катрина  ван  Тассель,  единственная  дочь
богатого голландского фермера. Это была цветущая  девица  едва  восемнадцати
лет от роду, пухленькая, как куропатка, крепкая, нежная и  розовощекая,  как
персики ее отца. Она пользовалась вниманием всех молодых  людей  этих  мест,
притом не только благодаря своей красоте, но также  и  неисчислимым  благам,
ожидавшим ее избранника. Ко всему она  была  также  немножко  кокеткою,  что
сказывалось в  ее  наряде,  представлявшем  собою  смешение  новомодного  со
старинным, ибо это позволяло ей выставить  напоказ  свои  чары.  Она  носила
украшения из червонного золота, вывезенные из Саардама еще ее  прапрабабкою,
обольстительный корсаж по моде былых времен и соблазнительно короткую  юбку,
оставлявшую открытыми самые красивые ножки во всей округе.
     Икабод Крейн обладал нежным и  влюбчивым  сердцем.  Неудивительно,  что
столь лакомый кусочек обрел в его глазах неизъяснимую  привлекательность,  в
особенности после того, как он посетил ее разок-другой в родительском  доме.
Старый Балт ван Тассель мог бы служить  образцовым  портретом  преуспевшего,
довольного собою, благодушного фермера. Его  взгляды  и  мысли,  правда,  не
слишком часто перелетали за ограду его усадьбы, но зато в  ее  пределах  все
было уютно, благоустроенно и добротно. Он спокойно и  удовлетворенно  взирал
на свои богатства, но не был спесив, гордясь изобилием и довольством,  а  не
тем, что он богаче других. Его "замок" был расположен поблизости от Гудзона,
в одном из тех зеленых, укромных и плодородных уголков, в которых так  любят
гнездиться голландские фермеры. Огромный вяз  простирал  над  домом  могучие
ветви; у его подножия, в небольшом водоеме,  для  которого  был  использован
старый бочонок, кипел и рвался наружу студеный родник с изумительно мягкой и
вкусной водой; выливаясь из водоема, он струился, поблескивая среди травы, и
впадал в находящийся поблизости ручеек, который, тихо журча, протекал  среди
карликовых ив и ольшаника. Рядом с домом  стоял  просторный  амбар;  он  был
выстроен настолько добротно, что мог бы сойти за  сельскую  церковь.  Каждое
окно и каждая щель его, казалось,  вот-вот  готовы  раздаться  в  стороны  и
пролить наружу неисчислимые сокровища фермы; внутри  его  от  зари  до  зари
слышался деловитый стук цепа; ласточки и стрижи,  весело  щебеча,  неутомимо
сновали под навесом крыши, а бесчисленные голуби,  некоторые  -  склонившись
набок и посматривая одним глазом в небо, как бы для  того,  чтобы  выяснить,
какая сегодня погода, другие - спрятав голову под  крыло  или  уткнув  ее  в
грудь, третьи - надуваясь, воркуя и кланяясь своим дамам,  -  радовались  на
крыше сиянию солнца.
     Гладкие, неповоротливые, откормленные на убой свиньи мирно похрюкивали,
нежась в прохладе хлева, из которого время от  времени,  как  бы  для  того,
чтобы, пофыркивая, потянуть пятачком воздух, выбегали наружу отряды потешных
сосунков-поросят.  Блистательная  эскадра  белоснежных   гусей,   эскортируя
неисчислимый утиный флот, медленно и важно плыла вдоль берега расположенного
по  соседству  пруда;  полки  индюков  наполняли  гомоном   двор;   испуская
пронзительные, раздраженные крики, тут же суетились, как  очумелые,  похожие
на сварливых хозяек, цесарки. Перед дверью амбара важничал галантный петух -
образцовый супруг, воин и  джентльмен;  он  взмахив