"корабль",   "корабль",
"корабль".
     Новости из форта заставили все население города высыпать  на  берег,  к
батарее, дабы собственными глазами насладиться столь  радостным  и  желанным
зрелищем. Корабля, правда, в это время еще  не  ждали,  обычно  он  приходил
несколько позже, и это обстоятельство породило немало толков. Около  батареи
кучками толпился народ. Тут можно было увидеть бургомистра, медлительного  и
важного, но с величайшей готовностью  делившегося  своим  мнением  с  кучкою
старух и мальчишек. Чуть поодаль собрались старые, бывалые  моряки,  некогда
рыбаки и матросы, слывшие в  подобных  случаях  великими  авторитетами;  они
высказывали  различные  предположения,  порождавшие  горячие   споры   среди
окружающих их зевак. Однако человеком, на которого чаще  всего  устремлялись
взоры толпы и за каждым движением которого напряженно следили, был Ханс  ван
Пельт, отставной капитан голландского флота и местный оракул  во  всем,  что
касается моря.  Он  рассматривал  судно  в  старинную,  крытую  просмоленным
брезентом  зрительную  трубу,  мурлыкал  под  нос  голландскую   песенку   и
отмалчивался. Впрочем, мурлыканье Ханса ван Пельта  имело  в  глазах  народа
значительно больший вес,  чем  многословные  разглагольствования  любого  из
горожан.
     Между тем корабль стал виден невооруженным глазом.  Это  было  крепкое,
пузатое судно голландской постройки, с высоко задранным  носом  и  такой  же
кормою и с флагом голландских национальных цветов. Вечернее солнце  золотило
вздувшиеся паруса,  корабль  стремительно  несся  вперед  по  изборожденному
волнами морю. Часовой, сообщивший о приближении судна,  заявил,  что  увидел
его лишь тогда, когда  оно  оказалось  уже  посередине  залива,  и  что  оно
предстало перед его глазами внезапно, точно вышло из черной  грозовой  тучи.
Присутствующие, выслушав рассказ часового, повернулись в сторону  Ханса  ван
Пельта в надежде узнать, что он думает по этому поводу,  но  он  еще  крепче
сжал губы и не проронил  ни  единого  слова.  Одни,  глядя  на  него,  стали
многозначительно пожимать плечами, тогда как другие - покачивать головой.
     С берега несколько раз окликнули судно, но на борту никто  не  ответил.
Корабль между тем  успел  миновать  укрепления  и  вошел  в  устье  Гудзона.
Притащили пушку, и так как гарнизон  форта  не  был  обучен  артиллерийскому
делу, Ханс ван Пельт, правда не без труда, зарядил орудие и выпалил из него.
Ядро,  казалось,  пробило  корабль  насквозь   и   запрыгало   по   воде   с
противоположного борта, но, несмотря на это, судно, по-видимому, не получило
никаких повреждений. Странно было и то, что, двигаясь против ветра и  против
течения, корабль тем не менее поднимался вверх  по  реке  на  всех  парусах.
Поэтому Ханс ван Пельт. считавший себя  как  бы  капитаном  порта,  приказал
подать лодку  и  отправился  догонять  корабль,  но  после  двух-трех  часов
безуспешной погони он принужден был возвратиться назад.
     Согласно его рассказу, ему несколько раз удавалось подойти к  судну  на
сто - двести ярдов, но оно внезапно  вырывалось  вперед  и  через  мгновение
опережало их на целую полумилю. Иные находили объяснение этому  в  том,  что
гребцы в лодке Ханса ван Пельта были все люди тучные, страдающие одышкой,  -
они то и дело бросали весла, чтобы перевести дыхание и  поплевать  на  руки;
возможно однако, что это просто-напросто злостная клевета. Ханс  ван  Пельт,
впрочем,  подходил  к  кораблю  на  достаточно  близкое  расстояние,   чтобы
рассмотреть его одетую  на  староголландский  лад  команду  и  офицеров,  на
которых были камзолы и шляпы с высокою тульей и  перьями.  На  борту  царила
мертвая тишина; люди были неподвижны, как статуи;  казалось,  корабль  несся
вперед, предоставленный себе самому, Он  по-прежнему  продолжал  подниматься
вверх по Гудзону и в последних лучах заходящего солнца становился все меньше
и меньше, пока, наконец, не исчез из виду, как белое облачко,  растаявшее  в
просторах летнего неба.
     Появление   этого   корабля   ввергло    губернатора    в    одно    из
глубокомысленнейших  раздумий,  одолевавших  его  когда-либо  за  все  время
многолетнего губернаторства. Он дрожал за  безопасность  недавно  основанных
поселений, расположенных на Гудзоне; возможно,  что  это  -  корабль  врага,
применивший военную хитрость и посланный для захвата  голландских  владений.
Губернатор неоднократно созывал состоявший при  нем  совет,  дабы  выслушать
соображения своих подчиненных. Он  восседал  на  своем  парадном  кресле  из
дерева, срубленного в священном лесу под Гаагою, и,  затягиваясь  из  своего
жасминного чубука, слушал советников, распространявшихся о  предмете,  вовсе
им не известном. Впрочем, несмотря  на  все  усилия  мудрейших  и  старейших
голов,   Боутер   ван   Твиллер   по-прежнему    продолжал    пребывать    в
глубокомысленнейшем раздумье и не принимал никаких решений.
     Во все населенные пункты,  лежащие  на  Гудзоне,  послали  гонцов;  они
возвратились, но не сообщили ничего нового - корабль нигде  не  приставал  к
берегу, Дни шли за днями, недели за неделями - корабль  не  возвращался.  Но
так как совет при губернаторе жаждал добыть хотя бы  какие-нибудь  известия,
они посыпались вскоре целыми ворохами. Почти все капитаны возвращавшиеся  из
плаванья шлюпов в один голос докладывали, что им довелось видеть  загадочный
корабль в различных местах на реке: то у Палисадов, то у Кротонова мыса,  то
там, где Гудзон зажат между горными кряжами. Следует отметить, впрочем,  что
его ни разу не встретили где-либо  повыше  этого  места.  Показания  судовых
команд, правда, обычно не совпадали друг  с  другом,  но  это,  быть  может,
объяснялось различием обстоятельств, при которых  эти  встречи  происходили.
Иногда это бывало в черную, как смола, грозную ночь, когда вспышки молний на
мгновение освещали этот странный корабль  где-нибудь  на  Таппан-Зее  или  в
пустынных просторах Хаверстроу-бэй. Случалось, что его видели совсем близко,
так что казалось,  что  он  вот-вот  наскочит  на  них,  и  тогда  на  судне
начиналась суета и тревога, но, при следующей вспышке молнии обнаруживалось,
что корабль уже далеко и летит на всех парусах, как  всегда,  против  ветра.
Порою в тихие лунные  ночи  его  замечали  у  высокого  берега;  корпус  его
скрывала в таких случаях черная тень, и только стеньги  светились  в  лунных
лучах, но когда путешественники добирались до того  места,  где  только  что
виднелся корабль, его уже не было; проплыв несколько  дальше  и  оглянувшись
назад, они снова видели за собою его залитые лунным сиянием стеньги. Корабль
этот неизменно появлялся или пред непогодою, или в разгар ее, или тотчас  за
нею, так что все шкиперы на Гудзоне и путешествующие по этой  реке  прозвали
его "загадочным кораблем, что появляется в бурю".
     Эти известия не на шутку встревожили губернатора вместе с его  советом.
Слишком долго пришлось бы излагать бесконечные  мнения  и  догадки,  которые
были  высказаны  по  этому   поводу.   Некоторые   вспомнили   о   кораблях,
встречающихся, как сообщали очевидцы, у берегов Новой Англии  и  управляемых
призраками и ведьмами. Старый Ханс ван Пельт, не раз бывавший в  голландской
колонии у мыса Доброй  Надежды,  утверждал,  что  этот  загадочный  корабль,
несомненно, не что иное, как Летучий Голландец,  который  раньше  заходил  в
Тэбл-бэй, но, не имея возможности стать там  на  якорь,  разыскивает  теперь
какую-нибудь другую стоянку. Другие высказывали предположение,  что  если  и
впрямь тут приходится иметь  дело  со  сверхъестественным,  как  это  вполне
естественно  думать,  то  не  Гендрик  ли  это  Гудзон  с  экипажем   своего
"Полумесяца". Ведь известно, что во время поисков северо-западного прохода в
Китай этому Кораблю случилось как-то сесть на мель  в  верховьях  реки.  Это
мнение хотя и не было  поддержано  губернатором,  все  же  каким-то  образом
распространилось среди горожан - ведь повсеместно рассказывали, что  Гендрик
Гудзон и команда его "Полумесяца" время от  времени  посещают  Каатскильские
горы, и предположение, что  корабль  носится  в  том  самом  месте,  где  он
потерпел некогда  бедствие,  или  что  он  доставил  команду  призраков  для
очередного посещения гор, казалось вполне основательным.
     Произошли,   однако,   другие   события,   которые   стали    предметом
глубокомысленных раздумий мудрого Боутера и его совета;  загадочный  корабль
перестал быть предметом обсуждения в правительственных кругах. Народ тем  не
менее верил в него по-прежнему, и о нем  при  голландском  правлении  ходило
множество самых необыкновенных рассказов, причем  особенное  распространение
они получили перед захватом английской эскадрой Нового  Амстердама  и  всего
этого края. Приблизительно в это время его неоднократно видели на Таппан-Зее
и около Умхаука и даже еще ниже, у Хобокена,  из  чего  заключили,  что  его
появление  предвещало  близкую  бурю  на  политическом  горизонте,  а  также
ниспровержение власти голландцев.
     С этого времени мы не имеем о нем никаких достоверных вестей, хотя,  по
слухам, он и сейчас еще  появляется  возле  горных  кряжей  и  крейсирует  у
Пойнт-но-Пойнта. Прибрежные жители утверждают, что они  видят  его  порою  в
летние лунные ночи, и в тихую темную полночь до них доносится  иногда  пение
экипажа, словно на судне тянут канат; впрочем, все, что видишь и  слышишь  у
высоких обрывистых берегов, на  широких  просторах  заливов  или  в  длинных
протоках этой великой реки, настолько обманчиво, что, признаюсь, я испытываю
немало сомнений по поводу этих рассказов.
     Все же - и это совершенно бесспорно - там, где горы вплотную подходят к
реке, происходили не раз в непогоду странные и необъяснимые  вещи,  которые,
как  полагают,  находятся  в  какой-то  связи  со  старинным   преданием   о
"загадочном корабле". Капитаны речных судов сообщают о маленьком приземистом
призраке - голландце в коротких штанах  и  в  шляпе,  напоминающей  сахарную
голову, с рупором в руке, который, по их словам, властвует над Дундербергом.
Они заявляют, что им приходилось слышать, как среди рева бури он отдавал  на
нижнеголландском наречии приказание выпустить очередной порыв ветра или дать
оглушительный гром. Иногда его видели в окружении стаи крошечных чертенят  в
широких штанах и коротких камзолах,  которые,  кувыркаясь  то  среди  бешено
мчащихся туч, то в клубах  тумана,  выделывали  в  воздухе  тысячи  забавных
прыжков и кружились, точно мушиный рой, около Антонова Носа, и  после  этого
буря неизменно усиливалась. Однажды какой-то шлюп, проходя мимо Дундерберга,
попал в сильный шторм,  сорвавшийся  со  склонов  этой  горы  и  обрушивший,
казалось,  всю  свою  ярость  на  злосчастное  судно.  Хотя  оно  отличалось
устойчивостью и шло с хорошим балластом, его качало с такой силой, что  вода
доходила до самых шкафутов. Вдруг кто-то увидел на мачте белую,  похожую  на
сахарную голову, шляпу,  в  которой  сразу  была  опознана  шляпа  "хозяина"
Дундерберга. Вся команда была повергнута в величайшее изумление. Не нашлось,
однако, никого, кто бы отважился вскарабкаться вверх и освободить  судно  от
роковой шляпы. Шлюп продолжал качаться и переваливаться с борта на борт, так
что со стороны могло показаться, будто он стремится во что бы  то  ни  стало
окунуть свою  мачту  в  воду.  Каждое  мгновение  он  мог  опрокинуться  или
наскочить на прибрежные скалы. Так в отчаянной схватке с ненастьем  плыл  он
мимо гор и оказался вне  опасности  лишь  после  того,  как  миновал  остров
Поллополя, за которым, как говорят, уже  не  простирается  власть  "хозяина"
Дундерберга. Едва судно прошло этот рубеж, как маленькая  шляпа  взвилась  в
воздух и завертелась, точно волчок; все ближние  облака  потянулись  к  ней,
закружились вихрем и понеслись назад к вершине Дундерберга; шлюп  выровнялся
и поплыл дальше так спокойно и тихо, словно двигался по  мельничному  пруду.
Ничто, конечно, не уберегло бы его от ужасной судьбы, не будь  к  его  мачте
прибита подкова; это мудрая  мера  предосторожности  с  той  поры  сделалась
обязательной  для  всех  капитанов-голландцев,  плавающих  по  этой  кишащей
нечистою силой реке.
     Существует еще один рассказ об этом духе ненастья, исходящий от шкипера
Даниеля Оуслестикера из Фишхилла, которого никто никогда не изобличил  ни  в
малейшей лжи. Он заявил, будто однажды,  во  время  отчаянной  бури,  увидел
"хозяина" Дундерберга верхом на бушприте  своего  судна;  тот  увлекал  шлюп
прямо к берегу на Антонов Нос, но его прогнал  домини  {Священник  (голл.).}
ван Гизон из Эзопа, который, к счастью, оказался на корабле и  затянул  гимн
святого Николая. При первых же звуках гимна призрак взлетел  в  воздух,  как
мяч, и скрылся в  вихре,  унесшем,  кстати  сказать,  ночной  чепец  супруги
священника; чепец этот в ближайшее  воскресенье  был  обнаружен  однако,  на
флюгере церкви в Эзопе, в сорока милях от  места  происшествия.  После  ряда
случаев подобного рода шкиперы, регулярно плавающие  по  этой  реке,  долгое
время не решались проходить мимо  Дундерберга,  не  спустив  гафеля  в  знак
приветствия  горному  духу,  и  было  замечено,  что  эта   дань   уважения,
по-видимому, удовлетворяла его и обеспечивала им безопасное плавание.
     - Вот вам, - сказал Антони  ван  дер  Хейден,  -  несколько  историй  о
"загадочном корабле", записанных поэтом Селином; по  его  утверждению,  этот
корабль доставил из какой-то старой, одержимой призраками европейской страны
целую колонию зловредных духов. Я мог бы рассказать вам, если угодно,  целую
кучу подобных историй, ибо все несчастные случаи, происходящие  столь  часто
на реке возле гор, - не что иное,  по-видимому,  как  злые  забавы  чертенят
Дундерберга; но я вижу, что вы уже дремлете, и потому давайте укладываться.
     Луна только что выставила свой  серебряный  серп  над  выгнутой  спиной
Быка, осветила скалы и взъерошенный лес и заблистала на  зыбком  лоне  реки.
Выпала ночная роса; еще недавно мрачные горы посветлели: лунный свет окрасил
их в мягкие сероватые тона. Охотники разгребли костер и подбросили хворосту,
дабы умерить ночную сырость. Для Дольфа они приготовили под нависшей  скалою
постель из  веток  и  сухих  листьев,  тогда  как  Антони  ван  дер  Хейден,
завернувшись в огромную, сшитую из шкур шубу,  растянулся  у  костра.  Дольф
смежил глаза не сразу. Он лежал и рассматривал причудливую, непривычную  для
него картину: вокруг - дикие скалы,  горы,  лесные  чащи;  судорожные  блики
огня, играющие на лицах спящих индейцев, и гер Антони, бесспорно и вместе  с
тем так смутно напоминавший ночного гостя в  заколдованном  доме.  Время  от
времени из лесу доносился  крик  дикого  зверя,  завыванье  совы  или  вопль
козодоя - по-видимому, их было великое множество в  этой  глуши;  где-то  на
реке слышался плеск: то был осетр, выскочивший вдруг из воды  и  снова  всей
своей тяжестью плюхнувшийся на ее гладкую, без малейшей  ряби,  поверхность.
Дольф сопоставлял все, что видел и слышал, со  своим  привычным  гнездом  на
чердаке в докторском доме; там он знал по ночам лишь тяжелый  бой  церковных
часов, да сонный крик сторожа,  тянувшего  нараспев:  "все  в  порядке",  да
густой храп докторского солидного носа,  да  осторожную  возню  какой-нибудь
плотничающей крысы, трудолюбиво грызущей деревянную обшивку стены. Мысли его
обратились к старой опечаленной матери: чего только  не  думает  она  о  его
внезапном исчезновении, какие только страхи и тревоги не гложут  ее  старого
сердца!  Эта  мысль  помешала  ему  насладиться  до  конца  непосредственной
радостью окружающего; она несла с собою укоры совести и страдание; он заснул
с непросохшими на глазах слезами.
     Если бы я вел это повествование, следуя прихоти моего  воображения,  то
здесь  был  бы  чудесный  случай  нагромоздить  целую  кучу   необыкновенных
приключений в глуши, среди диких гор, в обществе бродячих охотников. Проведя
моего героя через разнообразные трудности и опасности, я  спас  бы  его  под
конец от всех и всяческих бед с  помощью  какого-нибудь  чудесного  стечения
обстоятельств; но все, что я пишу, - сама правда; я должен  довольствоваться
поэтому голыми фактами и придерживаться подлинного хода событий.
     Итак, на следующее утро  -  было  еще  совсем  рано  -  после  плотного
завтрака, сняв лагерь, наши путешественники погрузились в пинассу Антони ван
дер Хейдена. Ветра не было, индейцы гребли  размеренно  и  спокойно,  следуя
такту песни, которую монотонно тянул один из белых. Был чудесный безоблачный
день; на реке - ни малейшей  ряби;  суденышко,  рассекая  зеркальную  гладь,
оставляло за собою длинный, долго не расходившийся след. Вороны, почуяв, что
после охотников осталось чем поживиться, собрались и кружили в воздухе;  они
виднелись там, где вьющийся над деревьями столбик голубоватого дыма указывал
место недавнего лагеря. Лодка плыла у подножия гор. Гер Антони указал Дольфу
на орла с белою головой, властелина здешних краев,  который  пристроился  на
сухом, склонившемся  над  рекою  дереве;  голова  его  была  запрокинута,  и
казалось, будто он  пьет  сверкающие  утренние  лучи  солнца.  Наши  путники
нарушили его царственное раздумье.  Он  неторопливо  расправил  одно  крыло,
потом другое, слегка качнулся из стороны в сторону и  плавно,  со  спокойным
достоинством, снявшись с дерева,  медленно  взмыл  над  их  головами.  Дольф
приложился к ружью и послал  вдогонку  ему  просвистевшую  в  воздухе  пулю,
которая срезала в его крыле несколько перьев. Звук  выстрела,  отдаваясь  от
утеса к утесу, породил тысячекратное эхо, но властелин неба, поднимаясь  все
выше и выше, невозмутимо плыл в воздухе; чем выше он  поднимался,  тем  шире
становились круги, которые он вычерчивал, паря над зеленой  грудью  поросшей
лесом  горы,  пока  не  исчез,  наконец,  за  выступами  громоздившихся  над
пропастью скал. Дольф почувствовал в  этом  горделивом  спокойствии  как  бы
немой  укор  и  стал  внутренне  упрекать  себя  за  бесцельное  в  сущности
оскорбление царственной птицы. Гер Аитони напомнил ему,  улыбаясь,  что  они
еще не покинули территории  "хозяина"  Дундерберга;  старый  индеец  покачал
головой и заметил, что убить орла - не к добру.
     - Охотники, - сказал он, - обычно даже оставляют ему долю в добыче.
     Ничто, впрочем, не омрачало их плавания. Они  благополучно  подвигались
вперед; величественные и дикие виды следовали один за другим,  так  что  они
добрались, наконец, до того места, где, наподобие пловучей беседки, лежит на
воде остров Поллополя и кончаются горы. Здесь  они  сошли  на  берег,  чтобы
выждать, пока спадет  дневной  зной  или  подует  попутный  ветер  и  сменит
гребцов.  Несколько  человек   занялись   приготовлением   пищи,   остальные
расположились под тенью деревьев. Кругом была разлита летняя  беспечность  и
нега; одолеваемые  дремотой,  лениво,  полусонными  глазами  любовались  они
окружающей их красотой. По одну  сторону  тянулись  горные  кряжи,  суровые,
уходящие в беспредельную даль, ощетинившиеся у вершин лесами и  отражавшиеся
в зеркальной воде, что едва слышно плескалась у их ног; по другую -  широкие
просторы реки, похожей на большое озеро, ее  блистающие  на  солнце  извивы,
зеленые-зеленые мысы и где-то в отдалении линия Шауенгенкских гор -  подобие
волны,  застывшей  у  ясного  горизонта,  с  вкрапленными  в   нее   кое-где
клочковатыми облаками.
     Я не стану, впрочем, задерживаться на подробностях их плавания по реке;
не стану рассказывать об их бродячей,  привольной  жизни,  о  том,  как  они
скользили по серебряной глади  воды,  как  высаживались  на  дикие  лесистые
берега, об их пиршествах под раскидистым деревом  на  каком-нибудь  мысе;  о
том, как река взбивала у их ног легкую пышную пену, а далекие  горы,  утесы,
деревья, белоснежные облака,  синее  бездонное  небо  соединялись  перед  их
взорами в роскошный