летний пейзаж. Ведь все это, открываясь глазам,  никогда
не вызывает чувства досады и пресыщения, но в описаниях становится между тем
скучным.
     Высаживаясь на берег, они разбивали лагерь у самой воды, одни уходили в
лес и охотились,  другие  ловили  на  реке  рыбу.  Иногда  они  развлекались
стрельбой в цель, борьбой, состязанием в  беге,  в  прыжках;  Дольф  снискал
любовь Антони ван дер Хейдена ловкостью и проворством, которые он проявлял в
упражнениях подобного рода и которые в  глазах  гера  Антони  были  наиболее
ценными качествами в мужчине.
     Так, медленно, не торопясь, плыли они вперед, они пускались в путь лишь
в такие часы, когда это было наименее утомительно, - иногда свежею  утреннею
зарей, порою в тихие, робкие сумерки или когда сияние луны сыпало блестки на
кудрявые  завитки  зыби,  а  волны  нашептывали  что-то  свое  у  бортов  их
маленького  суденышка.  Никогда  прежде  Дольф  не  чувствовал  себя   таким
удовлетворенным и радостным, никогда не испытывал он ничего, что было бы ему
до такой степени по душе, как эта дикая, полная случайностей  жизнь.  Антони
ван дер Хейден со своей страстью к бродяжничеству нашел  в  нем  подходящего
спутника; со дня на день его  симпатия  к  Дольфу  росла  и  крепла.  Старый
бродяга всею душою тянулся к юному другу, в котором подмечал  все  больше  и
больше своих собственных черт и  склонностей;  под  конец,  когда  они  были
совсем уже близко от цели своего путешествия, он не удержался  и  расспросил
Дольфа о его прежней жизни.
     Дольф откровенно рассказал ему о себе, о  своих  высокоученых  занятиях
медициной, о ничтожных успехах, достигнутых им в этой области,  и  о  весьма
сомнительных видах на будущее.
     Узнав, что столь выдающиеся таланты, какими,  по  его  мнению,  обладал
Дольф, могут увянуть и  сгинуть  под  докторским  париком,  гер  Антони  был
потрясен  до  глубины  души.  Он  презирал  от  всего  сердца  лекарственное
искусство и прибегал к услугам лишь одного-единственного врача - мясника: он
возненавидел все до одной науки с тех пор, как его  в  детстве  выпороли  за
какую-то неудобопонятную книжку. Мысль  о  том,  что  молодой  парень  вроде
Дольфа, сильный, ловкий, умеющий стрелять, ловить рыбу, прыгать, бороться  и
скакать сломя голову на коне, вынужден вместо этого заниматься  из-за  куска
хлеба изготовлением каких-то пилюль и бальзамов, казалась ему  чудовищной  и
не укладывалась в  голове.  Он  начал  утешать  Дольфа,  уговаривая  его  не
отчаиваться и "отправить медицину  к  чертям  собачьим";  молодой  парень  с
такими выдающимися способностями, разумеется, не пропадет!
     - Так как в Олбани у вас нет, по-видимому, знакомых,  пойдем  прямо  ко
мне; вы останетесь в моем доме до тех пор, пока не оглядитесь  вокруг  и  не
привыкнете  к  новой  для  вас  обстановке;  тем  временем  мы  разок-другой
постреляем и займемся рыбною ловлей, ибо нельзя  допускать,  чтобы  таланты,
подобные вашим, оставались в пренебрежении.
     Уговорить Дольфа, всецело зависевшего от милости случая, было нетрудно.
Обдумав хорошенько события последнего времени, он пришел к выводу,  что  гер
Антони так или иначе имеет какое-то отношение к "Дому с привидениями" и  что
столкнувшее их столь необыкновенным образом происшествие  на  реке  так  или
иначе должно привести к чему-то хорошему, короче говоря - нет ничего удобнее
этого так или иначе, чтобы приспособиться к сложившимся обстоятельствам. Это
- главнейшая жизненная  опора  людей  вроде  Дольфа,  до  последней  степени
беспечных и привыкших жить задним умом; кто способен этим простым  и  легким
способом перебрасывать мост между  минувшими  неприятностями  и  нетерпеливо
ожидаемою  удачей,  тот  обладает  секретом   счастья,   почти   равноценным
философскому камню.
     Они прибыли, наконец, в Олбани.  Возвращение  Антони  ван  дер  Хейдена
обрадовало, по-видимому, всех жителей города. Его без  конца  приветствовали
на набережной; бесчисленное количество людей здоровались с  ним  на  улицах;
вокруг него, восторженно повизгивая, скакали собаки; мальчишки при встрече с
ним неистово вопили и гикали - все, решительно все,  казалось,  знали  здесь
Антони ван дер  Хейдена.  Дольф  молча  следовал  за  своим  спутником;  его
восхищала чистота этого славного города. И действительно, в  те  дни  Олбани
находился в зените славы и был населен почти исключительно потомками  первых
голландских колонистов; его не открыли еще и не успели заселить  неугомонные
обитатели Новой Англии. Все было спокойно и на своем месте; все делалось  не
спеша и размеренно: никакой суеты, никакой торопливости, никакой  борьбы  за
существование. На немощеных улицах  бурно  росла  трава,  ее  сочная  зелень
радовала взор. Тонкие высокие сикоморы или плакучие ивы укрывали тенью дома;
на длинных шелковистых нитях, свисающих  с  их  ветвей,  качались  гусеницы,
вокруг которых, радуясь своему превращению,  порхали  щеголеватые  мотыльки.
Дома были выстроены на староголландский лад, с двумя фронтонами  по  фасаду.
Трудолюбивая хозяйка сидела на скамье у порога в  маленьком  плоеном  чепце,
ярком цветистом платье  и  белом  переднике  и  усердно  вязала;  на  скамье
напротив курил трубку  хозяин,  а  маленькая  любимица,  девочка-негритянка,
примостившись у ее ног на ступеньке крыльца,  работала  усердно  иголкой.  У
навеса крыш  сновали  взад  и  вперед  или  стремглав  носились  вдоль  улиц
ласточки; иные из них возвращались с обильной добычей к  своим  прожорливым,
крикливым птенцам; маленький хозяйственный королек без устали  то  влетал  в
свой крошечный, приколоченный к стене домик -  иногда  его  заменяла  старая
шляпа, - то вылетал из него. С пастбища возвращались коровы; они  мычали  на
улицах, требуя, чтобы их выдоили тут же, у порога хозяйского дома;  и  когда
какая-нибудь из них отставала, мальчишка-негритенок с помощью длинного  бича
учтиво приглашал ее поторопиться домой.
     Бюргеры степенно кивали Антони ван дер Хейдену; их  жены  посылали  ему
вдогонку какое-нибудь дружеское словечко; все звали его по имени,  как  было
принято в этой твердыне добрых старых обычаев, - ведь они знали друг друга с
детства и выросли вместе. Гер Антони на этот  раз  не  останавливался  и  не
отпускал обычных острот и  шуток,  так  как  торопился  домой.  Наконец  они
добрались до его обиталища. Это было довольно большое здание  в  голландском
стиле, с крупными железными цифрами на  фронтоне,  сообщавшими  о  годе  его
постройки, состоявшейся еще в раннюю пору колонизации.
     Весть о прибытии гера Антони предшествовала ему, и домашние уже ожидали
его. У дверей толпилась целая куча негров, старых и  малых,  высыпавших  ему
навстречу. Седые старики, побелевшие у него на службе, радостно  ухмылялись,
отвешивали неловкие, смешные  поклоны  и  забавно  гримасничали,  тогда  как
малыши вертелись у его ног. Но  больше  всех  обрадовалась  его  возвращению
маленькая пухленькая цветущая девушка, которая была его единственной дочерью
и отрадою его сердца. Она выбежала навстречу из дому, но, заметив, что рядом
с отцом - незнакомый молодой человек, смутилась и  вспыхнула,  как  подобает
воспитанной в добрых нравах застенчивой юной девице. Дольф уставился на  нее
в немом восхищении: никогда  еще,  как  ему  казалось,  не  видел  он  столь
прелестного  существа  в  образе  женщины.  Она  была  одета  по   старинной
голландской моде: на ней были длинный корсаж и пышная короткая юбка, как  бы
созданные для того, чтобы  показать  и  подчеркнуть  линии  женского  стана.
Волосы, прикрытые маленьким круглым чепцом, оттеняли красоту ее лба;  у  нее
были чудесные синие смеющиеся глаза, тонкая, изящная талия и нежная  высокая
грудь - короче говоря, она была  маленькою  голландской  богиней,  и  Дольф,
который ни в чем не останавливался на полпути, тотчас же  потерял  голову  и
влюбился.
     Она сердечно встретила Дольфа и пригласила его войти в дом. Внутри  все
свидетельствовало  о  вкусах  и  привычках  гера  Антони  и  одновременно  о
богатстве, оставленном ему  предками.  Комнаты  были  обставлены  прекрасною
старинною мебелью красного дерева. В  буфетах  и  поставцах  сияла  чеканная
серебряная посуда и расписной фарфор. Над камином в гостиной красовался, как
полагается, родовой герб, раскрашенный и заключенный в рамку; над ним висело
охотничье ружье, а по бокам - индейская  сумка  и  рог  с  порохом.  Комнату
украшало множество других предметов индейского происхождения:  трубки  мира,
томагавки, ножи для снятия скальпов, охотничьи сумки и бисерные пояса; кроме
того, тут можно было увидеть различные рыболовные снасти и два-три ружья  по
углам. Хозяйство в доме ван дер Хейденов велось, по-видимому, в соответствии
со вкусами самого хозяина, но не без участия мягкой и женственной  руки  его
дочери.  Здесь  царила  атмосфера  почтенной   патриархальной   простоты   и
благодушной  снисходительности.  Негры  без  приглашения  вошли  в   комнату
повидаться с хозяином и послушать рассказы о  его  приключениях;  они  молча
стояли у двери и слушали, пока он не кончил  рассказывать,  а  потом  вышли,
широко улыбаясь,  чтобы  повторить  слышанное  на  кухне.  Двое  негритят  -
очевидно, домашних любимцев - возились с собаками и делились  с  ними  своим
хлебом с маслом. Все слуги выглядели сытыми и довольными,  а  когда  накрыли
стол  к  ужину,  разнообразие   и   обилие   домашней   снеди   и   лакомств
свидетельствовало  о  щедрой  и  широкой  натуре  хозяина,  а  заодно  и   о
незаурядных хозяйственных дарованиях его дочери.
     Вечером  явились  многочисленные  посетители  из  числа  достопочтенных
обитателей  города:  ван   Ренселаеры,   Гансеворты,   Розебумы   и   прочие
друзья-приятели ван дер Хейденов. Все пришли послушать отчет хозяина  о  его
странствиях, ибо  он  был  местным  Синдбадом-мореходом,  и  его  подвиги  и
приключения служили  излюбленной  темой  для  горожан.  Пока  они  сидели  в
гостиной  у  открытой  двери,  беседовали,  делились  городскими  вестями  и
выкладывали бесконечные таинственные истории, Дольф, уютно пристроившись  на
скамье у окна, любезничал  с  молоденькой  хозяйкой.  Он  был  откровенен  в
выражении своих  чувств,  ибо  в  те  времена  ложная  скромность  и  прочие
церемонии не были в моде; к тому же  в  чудесной  полутьме  долгого  летнего
вечера есть  нечто  благоприятствующее  любовному  объяснению:  она  придает
отвагу самому робкому языку и скрывает краску румянца  на  лице  застенчивой
собеседницы. Спускалась ночь, только  звезды  ярко  мерцали  на  небосклоне;
время от времени за окном вспыхивало мимолетно-призрачное  сияние  светляка,
который иной раз, заблудившись, попадал в комнату и носился у потолка, точно
искорка.
     Что собственно нашептывал на ухо  девушке  Дольф  в  этот  нескончаемый
летний вечер, передать невозможно: он говорил так тихо и так  невнятно,  что
слова его не достигли слуха историка. Возможно, впрочем, что они без промаха
били в цель, ибо он обладал способностью нравиться женщинам и когда бывал  в
женском обществе, всегда воздавал ему должное. Между тем посетители один  за
другим  разошлись;  Антони  ван  дер  Хейден,   наговорившись   до   полного
изнеможения, клевал носом в своем кресле  у  двери.  Внезапно  его  разбудил
звонкий, от всей души  отпущенный  поцелуй,  которым  Дольф  неосмотрительно
закончил одну из своих пылких фраз и который прозвучал в тишине комнаты, как
выстрел из пистолета. Гер  Антони  вскочил  на  ноги,  протер  глаза,  велел
принести свет и заметил, что пора, мол, и  на  боковую;  уходя  к  себе,  он
дружески пожал Дольфу руку, ласково посмотрел ему прямо в  глаза  и  покачал
головой с таким видом, будто ему известно решительно  все:  ведь  он  помнил
себя в свои юные годы!
     Нашего героя поместили в просторной  комнате  с  дубовой  панелью,  где
стояли платяные шкафы и вместительные комоды, натертые воском  и  сверкающие
медными  украшениями.  Здесь  хранился  обильный  запас  семейного  белья  и
полотен:  голландские  хозяйки  отличаются  похвальным  тщеславием  и  имеют
обыкновение показывать гостям сокровища своего дома.
     Впрочем, Дольф был настолько поглощен думами, что не  обратил  внимания
на окружающие богатства; тем не менее он не мог  не  почувствовать  различия
между непринужденною доброжелательностью и веселостью, царившими в доме  ван
дер  Хейденов,  и  скудным,  пропитанным  скаредностью,  безрадостным  бытом
доктора Кпипперхаузена. Но насладиться окружающим по-настоящему  ему  мешала
неотступная мысль, что рано или поздно ему  придется  все  же  расстаться  с
добродушным, сердечным хозяином и прелестной хозяйкою, чтобы снова пуститься
в странствия по  белу  свету.  Оставаться  дольше  было  бы  непростительной
глупостью: он бы влюбился еще сильнее, а для бедного малого, каким  он  был,
домогаться  дочери  великого  Антони  ван  дер  Хейдена  -  разве   это   не
сумасшествие? Самый отклик, которым отозвалось на его  чувство  сердце  юной
девицы, заставлял Дольфа торопиться с отъездом. С его стороны было бы черной
неблагодарностью  в  ответ   на   гостеприимство   хозяина   воспользоваться
безрассудной любовью, внушенной им его дочери. Короче говоря, Дольф как  две
капли походил на весьма  многих  юношей  с  прекрасным  сердцем  и  ветреной
головой, которые сначала действуют, а потом думают, причем действуют  совсем
не так, как задумали, так что, приняв  превосходное  решение  на  ночь,  они
начисто забывают о нем поутру.
     "Чудесное завершение путешествия, лучше и не придумаешь!  -  сказал  он
себе, погружаясь в свежие простыни. - Вместо того чтобы  вернуться  домой  с
мешком золота, я высадился на чужом  берегу  с  одним-единственным  стивером
{Стивер - голландская, а также датская мелкая медная монета.}  за  душою  и,
что хуже всего, влюбился по самые уши. Впрочем, - добавил он, вытянувшись  и
повернувшись на другой бок, - сейчас я лежу в хорошей  постели,  и  это  уже
немало; насладимся же настоящим и позабудем про все на свете; я  осмеливаюсь
настаивать, что гак или иначе, а все наладится и устроится к лучшему"
     С этими словами он протянул было руку, чтобы погасить оплывающую свечу,
как вдруг застыл от ужаса и изумления: ему показалось, что  он  видит  перед
собой призрака из "Дома  с  привидениями",  который  уставился  на  него  из
погруженной в полутьму  половины  комнаты.  Присмотревшись,  он  понял,  что
предмет, принятый им сначала за призрак, на самом  деле  не  что  иное,  как
старинный портрет фламандской  работы,  висевший  в  темном  углу,  рядом  с
платяным шкафом. Это было, однако, поразительно точное  изображение  ночного
его посетителя. Тот же плащ, тот же камзол, перетянутый в талии  поясом,  та
же борода с проседью, тот же устремленный в одну точку взгляд, та же шляпа с
опущенными полями и пером, свисающим  с  одной  стороны.  Дольф  вспомнил  о
замеченном им сходстве между Антони ван дер Хейденом и стариком из  "Дома  с
привидениями"; сейчас больше, чем когда-либо, он  проникся  убеждением,  что
между  обоими  существует  какая-то  непонятная  связь  и  что  сама  судьба
руководит им в его странствиях. Он лежал и смотрел на портрет, вызывавший  в
нем почти точно такой же страх, как и призрачный оригинал, пока бой  стенных
часов не возвестил ему наступления поздней ночи.  Он  погасил  свечу,  долго
ворочался, размышляя о странных обстоятельствах и совпадениях,  и,  наконец,
заснул. Во сне его продолжали преследовать те же образы, которые  не  давали
ему покоя и наяву. Ему снилось, будто он по-прежнему лежит,  уставившись  на
портрет, что понемногу портрет оживает; от стены отделяется фигура странного
старика; он выходит из комнаты,  Дольф  -  за  ним;  они  оказываются  возле
колодца, незнакомец указывает ему на колодец, улыбается и исчезает.
     Проснувшись, Дольф обнаружил у своего изголовья Антони ван дер Хейдена,
который пожелал ему доброго утра и осведомился, хорошо  ли  он  спал.  Дольф
ответил, что выспался он на славу, и, воспользовавшись  случаем,  спросил  о
портрете, висевшим на противоположной стене.
     - Это портрет старого Киллиана ван дер Шпигеля,отозвался гер Антони,  -
некогда бургомистра Амстердама, покинувшего Голландию в  связи  с  народными
волнениями и прибывшего в провинцию во времена правления Питера Стюйвезента.
Это мой предок по материнской линии; старый скряга, вот кем  он  был!  После
захвата англичанами Нового Амстердама - это  произошло  в  1664  году  -  он
удалился к себе в поместье. Его обуял страх, что у него отнимут богатства  и
он пойдет по миру. Он превратил свое имущество в  наличные  деньги  и  сумел
схоронить  их  в  надежнейшем  тайнике.  В  продолжение  нескольких  лет  он
скрывался в  разных  местах,  воображая,  что  за  ним  охотятся  англичане,
желающие отнять его деньги; в конце концов однажды утром его нашли мертвым в
постели. Так и осталось невыясненным, куда он спрятал большую  часть  своего
состояния.
     Спустя немного Антони ван дер Хейден вышел из комнаты; после его  ухода
Дольф предался размышлениям. Рассказ хозяина засел у него в голове. Ведь его
мать - урожденная ван дер Шпигель;  больше  того,  она  упоминала  о  старом
Киллиане как об одяом из их предков. Она говорила к тому же, что ее отец был
прямым наследником  старика,  но  после  него  ничего  не  осталось.  Теперь
выясняется, что Антони ван дер Хейден - так же его потомок и, пожалуй,  тоже
наследник этого нищего богача; выходит, стало быть, что Хейлигеры и ван  дер
Хейдены между собою в отдаленном родстве.
     "Вот оно что!  -  подумал  Дольф.  -  А  почему  бы  в  самом  деле  не
истолковать моего сна  следующим  образом:  мне  нужно  было  отправиться  в
Олбани, чтобы найти свое счастье; что до спрятанных стариком богатств, то  я
найду их на дне того колодца - на мызе. Но  что  за  окольный  способ  вести
дела! Какого черта старый призрак не мог  сразу  сказать  о  колодце?  Зачем
понадобилось ему гонять меня в  Олбани?  Неужели  лишь  для  того,  чтобы  я
получил объяснения, которые велят мне возвратиться тем же путем обратно?"
     Все эти мысли мелькали у него в голове, пока он одевался  и  мылся.  Он
задумчиво спустился вниз, и представшее перед ним веселое, сияющее лицо Мари
ван дер Хейден дало ему в руки ключ к разгадке мучительной тайны.  "Выходит,
- подумал он, - что старый призрак поступил правильно. Он считает, что  если
я добуду его богатства и его хорошенькая праправнучка станет моей женой,  то
обе ветви рода таким образом снова соединятся, и деньги попадут в надлежащие
руки".
     Мелькнувшая в его голове мысль не давала ему покоя. Он стал  торопиться
назад, чтобы обеспечить за собою сокровища, которые - теперь он  в  этом  не
сомневался - таятся на дне колодца и в любой момент  могут  быть  кем-нибудь
обнаружены. "Кто знает, - думал он, - вдруг страдающий бессоницей старикашка
имеет обыкновение являться каждому  посетителю  "Дома  с  привидениями"?  Не
найдется ли кто-нибудь посообразительнее меня, способный проложить себе путь
к колодцу иначе, чем через Олбани?" Он тысячу раз выражал в душе  пожелание,
чтобы старый неугомонный призрак поселился поскорей  на  дне  Красного  моря
вместе со своим непосредственным двойником-портретом.  Он  жаждал  выбраться
как можно раньше  из  Олбани.  Прошло,  впрочем,  два-три  дня,  прежде  чем
представился случай отправиться вниз по  реке.  Эти  дни  показались  Дольфу
целою вечностью, несмотря на то, что его услаждали улыбки прелестной Мари, и
с каждым днем он все больше в нее влюблялся.
     Наконец тот же шлюп, с которого он свалился за борт, приготовился выйти
в плаванье. Дольф в сбивчивых выражениях сообщил Антони ван  дер  Хейдену  О
своем решении возвратиться домой. Его гостеприимный  хозяин  был  удивлен  и
огорчен этим известием. Он задумал уже с полдюжины прогулок в лесную  глушь;
его индейцы деятельно готовились к длительной экспедиции на какое-то  озеро.
Гер Антони отвел Дольфа в сторону