ра, и надо признаться, что подобного  рода
картину не часто приходится видеть при дневном свете.
     Как я сказал, был чудесный день золотой осени; небо было  безоблачно  и
прозрачно, природа успела облачиться в свой роскошный,  златотканный  наряд,
который мы всегда связываем с представлением о богатстве  и  изобилии.  Леса
оделись в полные достоинства, спокойные буро-желтые краски, и  только  более
хрупкие и чувствительные деревья,  тронутые  первыми  заморозками,  сверкали
оранжевыми, пурпурными и алыми пятнами. Высоко в небе уже потянулись  тонкие
линии диких уток; в березовых и ореховых рощах слышалась  перекличка  белок;
время от времени с соседнего жнивья  доносился  задумчивый  и  нежный  свист
перепела.
     Птицы помельче устраивали уже прощальные сборища. В упоении  чирикая  и
веселясь,  они  порхали  с  куста  на  куст,  с  одного  дерева  на  другое,
беззаботные  и  легкомысленные,  ибо  вокруг  царило  великое   изобилие   и
оживление. Здесь был важный и неприступный самец реполов  (излюбленная  дичь
юных охотников), кричавший пронзительным и  сварливым  голосом;  здесь  были
черные певчие дрозды, летавшие темною тучей; золотокрылый дятел с  малиновым
гребешком, широким черным ожерельем и ярким радостным оперением;  свиристель
с красными по  краям  крылышками,  с  желтым  кончиком  хвоста  и  маленькой
шапочкой из крошечных перышек; синяя сойка - эта шумная щеголиха, в нарядном
и легком голубоватом кафтанчике,  из-под  которого  выглядывало  белоснежное
белье; она щебетала и чирикала,  кивала  головкой,  приседала  и  кланялась,
делая вид, что она на короткой ноге со всеми певуньями рощи.
     Пока Икабод  медленно  трусил  по  дороге,  его  глаза,  всегда  широко
открытые на  все  то,  что  имеет  отношение  к  сытной  и  вкусной  еде,  с
наслаждением останавливались на  сокровищах,  выставленных  напоказ  веселою
осенью. Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни  висели
еще обременительным грузом на коренастых деревьях,  другие  были  уложены  в
корзины и бочки для отправки на  рынок,  третьи,  ссыпанные  в  колоссальные
кучи,  предназначались  для  выделки  сидра.  Дальше  пошли  обширные   поля
кукурузы: из-под лиственного покрова на каждом  стебле  виднелись  осыпанные
золотом хохолки - это зрелище породило в нем  видения  пирожных  и  заварных
пудингов; в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к  солнцу
свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о  роскошных,  тающих
во рту пирогах. Окончилась  кукуруза,  начались  поля,  засеянные  гречихой;
оттуда несся пряный дух пасеки, и,  поглядывая  в  эту  сторону,  наш  герой
ощутил во рту сладостный вкус румяных оладий,  которые  плавали  в  масле  и
которые  поливала  медом  или  патокой  нежная,  маленькая,  пухленькая,   с
очаровательными ямочками, ручка Катрины ван Тассель.
     Насыщая свое воображение сладостными мыслями и "сахарными мечтами",  он
ехал вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых  красивых  видов
на могучие воды Гудзона. Солнце  медленно  скрывалось  на  западе.  Уходящая
вдаль зеркальная гладь  Таппан-Зее  была  недвижима,  разве  где-нибудь,  то
здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя  синюю
тень далекой горы. Несколько облачков янтарного  цвета  висели  в  бездонном
небе, полная неподвижность воздуха  позволяла  им  стоять  на  одном  месте.
Горизонт, сначала горевший  червонным  золотом,  постепенно  меняя  окраску,
приобрел оттенок, свойственный золотисто-зеленой кожице  зрелого  яблока,  и
потом, наконец, сделался темно-синим, как  глубины  небесного  свода.  Косой
луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над
рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал  и  утесов  высокого  берега.
Вдалеке  виднелось  маленькое  суденышко,  медленно  спускавшееся  вниз   по
течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в  неподвижной
воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе.
     Икабод добрался до "замка" ван  Тасселя  под  вечер.  Он  застал  здесь
гордость и цвет округи. Тут были пожилые фермеры: худые - кожа  да  кости  -
люди в домотканных штанах и куртках, в синих носках и  огромных  башмаках  с
великолепными оловянными  пряжками;  были  и  их  маленькие,  сухонькие,  но
проворные и веселые жены в плоеных  чепцах,  в  коротких  платьях  с  низкою
талией, в домотканных  юбках,  с  ножницами  и  подушечками  для  иголок,  с
пестрыми сумками из коленкора, висящими на поясе.  Тут  были  также  пышущие
здоровьем девицы, одетые почти  так  же,  как  и  мамаши,  если  не  считать
какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или порою белого платья, что  говорило
о новшествах, занесенных из города, были, наконец, и молодые люди в  куртках
со срезанными под прямым углом фалдами  (эти  куртки  были  украшены  рядами
огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде
того времени, в косу, в особенности у тех,  кому  посчастливилось  раздобыть
кожу  угря,  ценимую  в  здешних  местах  в   качестве   мощного   средства,
способствующего росту волос.
     Настоящим героем  праздника  был,  впрочем.  Бром  Боне,  прибывший  на
"посиделки" верхом на своем  любимом  Черте  -  существе,  которое,  подобно
своему хозяину, было воплощением бешеной силы и озорства и на котором, кроме
Брома, никто не  мог  усидеть.  К  слову  сказать,  этот  малый  предпочитал
норовистых коней, любивших выкидывать штуки и подвергать всадника постоянной
опасности свернуть себе шею; послушную, хорошо выезженную лошадь  он  считал
животным, недостойным парня с характером.
     Тщетно было бы пытаться обрисовать мир чудес,  открывшийся  восхищенным
взорам моего героя, едва только он  вошел  в  роскошную  гостиную  дома  ван
Тасселей. Его восхитил не столько даже выводок  пышущих  здоровьем  девиц  и
обворожительная выставка "белого и румяного", сколько очарование  настоящего
голландского праздничного стола, и к тому же - в деревне, и к тому  же  -  в
пору осеннего изобилия. Боже мой, чего, чего там  только  не  было!  Сколько
блюд с  пирожными  всевозможных,  не  поддающихся  описанию  разновидностей,
известных лишь опытным голландским хозяйкам! Там  были  знаменитые  ореховые
пирожные, тающие во рту  "оли  коек"  {Род  пирога  (голл.).},  рассыпчатые,
хрустящие под зубами нежные пончики; были пирожные из сладкого и пирожные из
слоеного теста, пирожные имбирные, пирожные медовые -  вся  пирожная  порода
вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиком и пироги с тыквой;
нарезанная ветчина и копченая говядина; сверх того,  чудесные  лакомства  из
сливового варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже  о  тушеной  рыбе  и
жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками. Все это было расставлено
вперемежку, приблизительно так, как  я  описал,  по  соседству  с  фамильным
чайником, испускавшим клубы пара посредине стола, - да  будет  благословенно
столь роскошное зрелище! У  меня  не  хватает  ни  времени,  ни  сил,  чтобы
достойным образом описать это пиршество,  а  кроме  того,  мне  не  терпится
продолжать мою повесть.  К  счастью,  Икабод  Крейн,  в  отличие  от  своего
историка, никуда не спешил и мог отдать должное каждому лакомству
     Он  был  существом  добрым  и  признательным;  сердце  его  становилось
вместительнее,  по  мере  того  как  чрево  наполнялось  вкусной  едой;  она
поднимала его настроение, подобно тому  как  у  многих  оно  поднимается  от
возлияний. Уплетая за обе щеки,  он  разглядывал  своими  широко  раскрытыми
глазами все окружающее и улыбался при мысли, что в один прекрасный день  он,
Икабод, может стать хозяином всей  этой  невообразимой  роскоши,  всех  этих
богатств. Он предавался мечтам и представлял  себе,  как  вскоре  он  скажет
"прости" старому неприютному школьному зданию, как  щелкнет  пальцами  перед
носом Ганса ван Риппера или еще кого-нибудь из своих жадных, смотрящих в рот
квартирных хозяев, как прогонит прочь от дверей незадачливого странствующего
учителя, когда тот дерзнет обратиться к нему со словом "собрат".
     Старый Балт  ван  Тассель  обходил  гостей  с  лицом,  расплывшимся  от
удовольствия и доброго настроения,  круглым  и  веселым,  как  полная  луна.
Любезности гостеприимного хозяина были кратки, но выразительны и сводились к
рукопожатию,  похлопыванию  по  плечу,   раскатистому   громкому   смеху   и
настойчивому совету "приналечь и позаботиться о себе".
     Но вот звуки музыки из комнаты  для  гостей  послужили  приглашением  к
танцам. Обязанности музыканта исполнял старый, седоволосый негр,  уже  более
полувека представлявший в своем лице бродячий оркестр округи. Его инструмент
был так же стар и так же разбит, как он сам. По большей  части  он  пиликал,
пользуясь двумя или тремя струнами, но зато каждый взмах смычка  сопровождал
движением головы, наклоняясь почти до  самого  пола  и  отбивая  ногою  такт
всякий раз, когда к танцам присоединялась новая пара.
     Икабод в  такой  же  мере  гордился  умением  танцевать,  как  и  своим
вокальным талантом. Ни один мускул, ни одна жилка не оставались при этом без
дела; наблюдая его вихляющуюся в вихре движений фигуру, его ноги,  топочущие
по всей комнате, вы могли бы подумать, что пред  вами  -  сам  святой  Витт,
благословенный  покровитель  пляски  и  пляшущих.  Он  приводил  в   восторг
многочисленных негров всех возрастов и размеров, сбегавшихся с  фермы  и  из
окрестностей; они стояли, составив пирамиду  из  блестящих,  сияющих  лиц  у
каждого окна и у каждой двери, и с восхищением глазели, вращая  белками,  на
эту сцену веселья, обнажая ряды белых, точно слоновая кость, зубов и разевая
рты от уха до уха. И он, так беспощадно поровший своих  сорванцов,  -  разве
мог он испытывать сейчас какие-нибудь иные чувства, кроме подъема и радости!
Ведь дама его сердца была рядом с ним, была его неизменною парою в танцах; в
ответ на его  влюбленные  взгляды  на  ее  устах  появлялась  очаровательная
улыбка, в то время как Бром Боне, сгорая от любви и от ревности, погруженный
в печальные размышления, прятался в одном из углов гостиной.
     По окончании танцев Икабод примкнул к кружку мудрецов, которые вместе с
Балтом ван Тасселем устроились на  веранде,  курили,  вели  беседу  о  былых
временах и рассказывали длинные-предлинные истории о войне.
     Во времена, о которых  идет  речь  в  нашем  повествовании,  район  его
действия был одним из тех счастливых углов, где кишмя кишели великие люди  и
хроники минувших событий. В дни войны британские и американские  укрепленные
линии проходили неподалеку отсюда, так  что  область  эта  сделалась  ареной
мародерства  и  бесчинств,  чинимых  дезертирами,  ковбоями  и  пограничными
рыцарями всякого рода. С той поры протекло как раз столько времени,  сколько
требуется  для  того,  чтобы  всякий  рассказчик  мог  облечь  свой  рассказ
соответствующей долей вымысла и в  подернутых  дымкой  тумана  воспоминаниях
произвести самого себя в герои, приписав себе всевозможные подвиги.
     Здесь можно было услышать историю Дофью Мартлинга, огромного  голландца
с иссиня-черною бородой, палившего с земляного бруствера из старой  железной
девятифунтовой пушки; он  захватил  бы  британский  фрегат,  да  орудие  его
разорвалось на шестом  выстреле.  Здесь  присутствовал  также  один  пожилой
джентльмен, пусть он останется безымянным, ибо это слишком  богатый  мингер,
чтобы называть его имя по  такому  пустячному  поводу,  -  который,  искусно
фехтуя, в сражении при Уайтплейнз отразил своей  короткою  шпагой  мушкетную
пулю, причем - какие же тут возможны сомнения? - он  явственно  слышал,  как
она просвистела возле клинка, и видел, как блеснула, ударившись об  эфес,  в
подтверждение чего он всегда готов был показывать эту самую шпагу с  немного
помятым эфесом. Здесь присутствовали и еще многие, совершившие на полях битв
не  менее  доблестные  деяния,  и  каждый  из  них  пребывал  в  глубочайшей
уверенности, что счастливый исход войны - в значительной  мере  дело  и  его
рук.
     Но все это было ничто по сравнению с последовавшими затем рассказами  о
духах и привидениях. Эта местность, как я указывал выше, богата драгоценными
сказаниями подобного рода. Ведь  местные  легенды  и  суеверия  лучше  всего
разрастаются и расцветают в таких  захолустных,  давно  заселенных  укромных
углах  и,  напротив,  бывают  затоптаны  под  ногами  вечно  снующих   толп,
составляющих большинство сельского населения нашей страны. Кроме того,  наши
деревни - места явно неподходящие для  духов  и  призраков  потому,  что  не
успеют эти последние погрузиться в свой первый сон и повернуться  в  могиле,
как их живые приятели перекочевывают на  новое  место,  так  что,  выходя  в
ночной обход, они не находят больше знакомых,  которых  могли  б  навестить.
Этим, возможно, и объясняется то обстоятельство, что мы исключительно  редко
слышим о духах  где-нибудь  в  другом  месте,  кроме  старинных  голландских
поселений.
     Однако непосредственная причина отмечаемого в этих местах  преобладания
сверхъестественных россказней кроется, несомненно, в близости Сонной Лощины.
Ее влияние  разносится  как  бы  вместе  с  воздухом,  притекающим  из  этой
зачарованной стороны; он распространяет атмосферу грез и видений, заражающую
окрестности. Несколько обитателей Сонной Лощины,  оказавшихся  среди  гостей
Балта ван Тасселя, не замедлили,  по  обыкновению,  угостить  присутствующих
жуткими  и  повергающими  в  изумление  легендами.  Было  рассказано  немало
страшных историй о похоронных процессиях и душераздирающих воплях у большого
дерева, близ которого был схвачен несчастный майор  Андре  и  которое  росло
невдалеке от фермы ван Тасселя. Не была забыта и женщина в белом, которую не
раз видели в мрачном овраге у Вороньей Скалы, где  она  когда-то  погибла  в
снегу, и ее крики доносились оттуда в зимние ночи  перед  метелью.  Основная
масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной  Лощины
- Всаднику без головы, - который имел обыкновение рыскать в  этих  местах  и
которого не раз в последнее время здесь замечали; говорят, будто  он  каждую
ночь треножит своего коня и оставляет его между  могил  на  кладбище,  возле
церкви.
     Церковь, благодаря своему уединенному положению, уже давно превратилась
в излюбленное пристанище мятущихся духов.  Она  стоит  на  невысоком  бугре,
окруженном  акациями  и  могучими  вязами;  ее  опрятно  выбеленные   стены,
выделяясь на темном пустынном фоне, сияют  той  скромною  чистотой,  которая
заставляет вспомнить о христианском смирении  и  целомудрии.  Пологий  спуск
ведет от нее к серебряной полоске воды,  окаймленной  высокими  раскидистыми
деревьями, сквозь которые можно увидеть  голубые  холмы  Гудзона.  Глядя  на
заросший травою погост при церкви, где так безмятежно спят  солнечные  лучи,
всякий решил бы, что пред ним надежное убежище и что  здесь  мертвые  вовеки
пребудут в мире и тишине. По одну сторону церкви тянется обширная,  заросшая
лесом, ложбина; вдоль нее, среди обломков скал и поваленных бурей  деревьев,
ревет и неистовствует быстрый поток. Невдалеке,  там,  где  поток  достигает
значительной глубины, его берега  соединялись  когда-то  деревянным  мостом.
Дорога, что вела к этому мосту, да и самый мост были скрыты  в  густой  тени
разросшихся  могучих  деревьев,  и  даже  в  полдень  тут  царил   полумрак,
сгущавшийся ночью в кромешную тьму. Таково было одно из самых любимых убежищ
Всадника без головы,  здесь  его  чаще  всего  встречали.  Кто-то  рассказал
историю, приключившуюся со старым  упрямцем  Броувером,  начисто  отрицавшим
существование  духов;  и  все  же  ему  пришлось  столкнуться  с  призрачным
всадником, возвращавшимся после ночной  вылазки  к  себе  на  погост,  и  он
вынужден был сесть на  коня  позади  гессенца.  Они  помчались,  не  обращая
внимания на кусты и на заросли, по холмам и болотам,  пока  не  долетели  до
моста, и тут Всадник без головы обернулся внезапно скелетом, сбросил старого
Броувера в ревущий поток и, сопровождаемый гулом громовых  раскатов,  вихрем
понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез.
     Эта  история  немедленно  повлекла  за  собою  рассказ  о   еще   более
поразительном случае, происшедшем не с кем иным, как с самим Бромом  Бонсом,
по  словам  которого  гессенец,  оказывается,  -  страстный  наездник.  Бром
утверждал, что когда  он  возвращался  однажды  ночью  из  соседней  деревни
Синг-Синг, его нагнал полуночный всадник; Бром предложил  ему  померяться  в
скачке, обещая, в случае поражения, поднести  "безголовому"  чашу  отменного
пунша. Он, конечно, одержал бы победу, поскольку Черт, пока  дорога  шла  по
лощине, все время оставлял призрачного коня позади, но едва только  достигли
они церковного моста, как гессенец, вырвавшись вперед,  рассыпался  огненной
вспышкой и сгинул.
     Эти рассказы, сообщаемые глухим ровным голосом, каким обычно беседуют в
темноте, а также лица  слушателей,  время  от  времени  освещаемые  внезапно
вспыхивающим огоньком трубки,  глубоко  запечатлелись  в  душе  Икабода.  Он
сторицею отплатил  за  доставленное  ему  наслаждение,  огласив  пространные
отрывки из своего бесценного Коттона Мезера и присовокупив  к  ним  отчет  о
поразительных происшествиях, имевших место на его родине в Коннектикуте, и о
тех жутких призраках, с которыми ему пришлось повстречаться во время  ночных
хождений по окрестностям Сонной Лощины.
     Праздник мало-помалу стихал.  Пожилые  фермеры,  собрав  свои  семьи  в
повозки, тронулись по домам, и  некоторое  время  на  дорогах  долины  и  на
далеких холмах слышалось громыханье колес. Некоторые  из  девиц  уселись  на
крупы коней позади своих милых; их веселый смех  вместе  с  цоканьем  копыт,
отдаваясь эхом в безмолвных лесах, делался все глуше  и  глуше  и,  наконец,
замолк где-то вдали. Там, где  еще  недавно  царили  шум  и  веселье,  стало
пустынно и тихо; медлил  один  Икабод,  в  соответствии  с  обычаем  местных
влюбленных желавший провести с богатой  наследницей  положенный  tete-a-tete
{Свидание наедине (франц.).}. Теперь, больше чем когда бы  то  ни  было,  он
верил в успех! Что произошло у них во время свидания, сказать  не  берусь  -
мне это неведомо. Впрочем, боюсь, что приключилось нечто неладное: во всяком
случае, пробыв у Катрины очень недолго, он ушел от нее в полном унынии.  Ах,
женщины, женщины!  Быть  может,  наша  девица  позволила  себе  какую-нибудь
выходку, достойную завзятой кокетки. Кто знает, не притворялась ли она,  что
отдает предпочтение бедному педагогу, для  того  чтобы  вернее  завлечь  его
врага и соперника. То известно лишь небу; что до  меня...  то  я  ничего  не
знаю. Достаточно сказать, что Икабод  уходил  прочь  с  таким  видом,  точно
явился сюда, чтобы похитить  кур  из  курятника,  а  не  сердце  хорошенькой
женщины. Не обращая внимания на окружающие  богатства,  которые  прежде  так
часто привлекали его жадные взоры, он направился прямо в конюшню и, отпустив
своему скакуну несколько здоровенных тумаков  и  затрещин,  весьма  неучтиво
заставил его покинуть уютное, теплое  стойло,  где  тот  успел  было  сладко
заснуть и увидеть во сне горы ячменя, овса и долины,  поросшие  от  края  до
края клевером и тимофеевкой.
     Когда Икабод с тяжелым сердцем  и  поникшей  душою  тронулся,  наконец,
домой и направил коня вдоль высоких холмов, которые тянутся над Тарри-Тауном
и которые он в таком радостном настроении пересекал,  едучи  сюда  в  гости,
наступил излюбленный час духов и привидений, час столь же мрачный, как и сам
Икабод. Далеко внизу простиралась темная, едва различимая гладь  Таппан-Зее;
кое-где у берегов виднелись маленькие суденышки с  высокими  мачтами,  мирно
качавшиеся на якоре. В мертвом безмолвии полуночи до него доносился даже лай
собаки с противоположного берега Гудзона, но звук был так