ть на  первое место.  Роман мой  не  только о
Карнавалове, но  и о  людях вроде Вас и меня. О  создателях  и выращивателях
кумиров.
     7. А если даже и Солженицын,  то почему нельзя писать на  него пародии?
На всех  можно, а на него нет? Я таких табу не признаю, и, кстати, мой роман
против них. Вы можете сказать, что пародия неудачна, но вы же не на  неудачу
обиделись.
     8. Над писателем смеяться нельзя,  только если ему грозит тюрьма или он
уже сидит в ней. Впрочем, идеи, рожденные в тюрьмах, тоже  стоит высмеивать,
иногда  они  слишком  много  бед  приносят. Кампанелла,  Ленин  и  многие  в
промежутке именно в тюрьмах свои идеи и вынашивали.
     "ДОПОЛНЕНИЕ 2"
     К тому, что я сказал о Солженицыне, следует добавить следующее.
     Приехав на Запад, он сразу стал  окружать себя  людьми, чьи  мышление и
мораль на уровне Кабанихи. Он пишет  свои "узлы", которые,  как он  считает,
люди  поймут через сто  лет, хотя  там  и  сейчас понимать нечего, но читать
трудно.  Окружающие хлопают в  ладоши  и утверждают,  что  эти  скучные тома
написаны с шекспировской силой (Струве) и  лапидарным стилем (Кублановский).
Эти  окружающие   (Струве,  княгиня  Шаховская   и  др.)  раньше  стеснялись
высказывать  свои мысли и идеи, теперь, вдохновленные  поддержкой Самого, не
стесняются. По  той  же  причине  не  стесняются и  некоторые  отечественные
("корневые") мыслители,  о  которых Сам сказал,  что они лучше  Тургенева  и
Толстого. Все  эти люди  проповедуют  бредни, которые  могут стать  причиной
новой чумы. Каждый, кому не  нравится такое направление мыслей,  а тем более
книги или отдельные высказывания "Великого Писателя", немедленно зачисляется
в  разряд "облыгателей"  России и,  само собой,  тех, кто  оплевывает память
погибших  в лагерях.  Советская пропаганда в  подобных  случаях  спекулирует
памятью 20 миллионов погибших на  войне.  Кстати, насчет его "великости"  мы
все  в  свое время тоже  слишком погорячились.  Он лицо историческое, но  по
художественным возможностям до великой литературы никак не дотягивает.
     Борьба с  противниками  ведется  самыми нечестными способами. Например,
перед моим романом поставлены барьеры (с этой стороны),  чтобы  не допустить
его проникновения в  СССР. В здешней жалкой печати  (я имел в  виду "Русскую
мысль". -- В.В.) не пропускается ни одно доброе или нейтральное  слово, даже
из  платных объявлений книжных  магазинов  вопреки  здешним законам  мое имя
вычеркивается. Так правду не защищают. Так защищают только неправду.
     Ваше пылкое письмо продиктовано одним давно  уже разоблаченным, вредным
и  ставшим  источником многих несчастий убеждением, что нам нужна та правда,
которая нам нужна. И Вам так  сильно хочется, чтобы правда была такой, какая
Вам нужна (или хотя бы сколько-нибудь на нее похожей), что Вы становитесь на
сторону неправды.
     Мне жаль, что  Вы не спали несколько ночей, но я советую Вам не поспать
еще  несколько,  посмотреть правде в глаза и увидеть  ее такой, какая она  и
есть.
     До свидания.  Один  мой герой,  поссорившись со своей дамой, заканчивал
свои письма: "С приветом к вам, не ваш Иван".
     Пока я  отвечал Елене  Цезаревне, пришло письмо и  от Лидии  Корнеевны,
которая сама была  для  меня  личностью  тоже  почти культовой. Она  человек
чистый, честный, прямой и высокого  благородства, именно поэтому ее реакцию,
как ничью другую, можно считать признаком болезни общества. Пытаясь защитить
неосознанную ею неправду,  она приводит ложные  доводы и невольно (тоже того
не сознавая) начинает пользоваться нечестными (а других просто нет) приемами
полемики.   Я  печатаю  ее  письма  как  есть,  со  всеми  высказанными  мне
комплиментами и оценками противоположного свойства.
     "Дорогой Владимир Николаевич.
     Думаю, что Степанида -- русская  или любая,  международная  --  есть не
только  персонаж,  но  и  адресат  и  вселенский  потребитель  Вашей  книги.
Представьте  себе  иные обстоятельства: Степанида  служит  не у  писателя  с
мировым именем, а  у  любого, даже  самого  скромного "работника умственного
труда". Естественно, такой тетеньке, как Степанида, всякий умственный труд и
всякий  быт,  этим  трудом  продиктованный,  этому  труду  подчиненный,   --
противен,  непонятен,  противопоказан,  постыл. Зачем хозяин  день  за днем,
упорно: сначала молится  Богу, потом  садится  за рабочий стол  и  протирает
штаны и  гнет спину с утра до ночи? Зачем? Денег у  него вволю, мог бы  дома
кутнуть  или  съездить  куда-нибудь  "на курорт". Ежевечерне хозяин  слушает
музыку --  не может, видите  ли, не послушав  музыки, уснуть. Ну, добро  бы,
слушал рок, джаз, блюз или, куда ни шло, "Подмосковные вечера", а то скучища
-- Бах!
     "Для лакеев нет гениев" -- поговорка, требующая поправки. Дело тут не в
титуле: гений. Гений или не гений, талант большой или малый, а для "стоокого
глупца" любая  одухотворенность  презренна,  смешна  и  скучна.  У  него,  у
благоразумного глупца, другие потребности.
     (И вся эта критика, весь этот  пафос ложны. Во-первых, в  литературе на
гения  можно  смотреть  глазами  лакея, и это будет  нормальный литературный
прием. Во-вторых, упомянутая  Степанида --  конечно, комический  образ -- не
просто  лакей,  а  агент  КГБ,  выполняющий  особое  задание,  и  письма  ее
зашифрованы. В-третьих,  опять-таки служит она,  вымышленная, у вымышленного
Сим Симыча Карнавалова,  а тот слушает Баха исключительно по вымыслу автора.
А слушал ли Баха Александр Исаевич Солженицын, я не знаю. Я знаю, что слушал
койотов. -- В.В.)
     Последняя Ваша  книга адресована вовсе не мне,  а потому, быть может, я
не вправе  судить  о  ней. Но, по долгу дружбы и  товарищества, осмеливаюсь.
Книга представляется мне произведением грубо-сколоченным, грубо- похабным, с
тяжеловесными  потугами   на  остроумие.   Ошеломляет  отсутствие  фантазии.
Размышляя о  будущем,  Вы  рисуете сталинщину  в квадрате,  умножаете ее  на
русский окаянный шовинизм (у  меня там не сталинщина,  а  русского окаянного
шовинизма и вовсе  нет.  --  В.В.)  и  из этого  несложного  арифметического
действия выводите будущее  России. На самом же деле оно  не  представимо, не
предрекаемо и, во всяком случае, не таково.
     Человеческая Ваша  позиция --  Ваша, любимого  мною  писателя Владимира
Войновича,  глубоко меня  огорчила. Читаешь и диву  даешься!  Какая короткая
память! Вы  пишете  о великом художнике, о создателе  новой русской прозы (а
значит,   и   нового   мышления   миллионов   людей)  (вот   они,  культовые
преувеличения! -- В.В.), пишете о нем как о ничтожестве: не то он Хлестаков,
не то Аракчеев. Точнее:  Хлестаков и Аракчеев в одном лице. Вы забыли, ч т о
этим человеком совершено при нас и для нас -- внутри наших душ и собственной
Вашей  души. Никакие  его заблуждения, падения,  ошибки не заслоняют высоты,
взятой  им,  небывало высоких высот: Архипелаг, Правая  кисть, Матрена, Иван
Денисович, Кречетовка...  Вспомните советское  общество:  до  Солженицына  и
после Солженицына. И вспомните его самого: при чем тут Хлестаков и Аракчеев?
     (Совершенно ни при чем. Карнавалов  не похож ни на того, ни на другого.
Л.К. спорит с собственным вымыслом. -- В.В.)
     Ахматова говорила  о  Блоке: Александр Блок  не  есть  человек такой-то
эпохи,  а сам он --  человек-эпоха.  "Человеком-эпохой" можно счесть и того,
кого Вы попытались осмеять и унизить. С  Александром Александровичем жестоко
спорили.  Друзья  отворачивались,  кое-кто  и  руки ему  не  подавал  (после
опубликования "Двенадцати"). Но ни одному человеку не пришло  на ум высмеять
Александра Блока. Чуяли: смех, как бумеранг, отскочит от  трагедии и сделает
смешным -- рассмеявшихся (приходило  на ум и не отскакивало. -- В.В.). Можно
ли  спорить  с  эпохой?  Можно  и  должно.  Вы,  житель  свободного  Запада,
полемизируйте   с  Солженицыным,  опровергайте  его  суждения,   его  мысли,
оспаривайте   его  исторические  концепции.  Если   они  представляются  Вам
ложными... (Литературному человеку следовало бы понимать, что суждения мысли
и исторические концепции,  которые кажутся  ложными, можно  высмеивать и это
тоже форма полемики. И даже наиболее действенная форма. -- В.В.)
     ...И еще. Я всегда дивилась Вашему  мужеству. Вы человек чести, человек
смелый.  Как  бесстрашно держались Вы здесь  "на  переднем  крае",  всегда с
открытым забралом. Что же теперь? Вас спрашивает какой-то газетчик, имели ли
Вы  в виду  в своей книге Солженицына? Вы  отвечаете  мутно: нет, это просто
обобщенный  образ,  сгусток фантазии. Не понимаю.  Ведь то,  что  теща героя
зовется  в действительности Фердинандовной, а  в книге у Вас - Казимировной,
ровно ничего не меняет.
     Мишень  - ясна.  "Как вы,  однако, наивны!  -  посмеивается  надо  мной
заезжий иноземец. - Да ведь если бы Войнович рискнул назвать по имени  того,
кого  затронул, да еще и семейство затронул, - Солженицын мог  бы  подать на
Войновича  в суд за диффамацию. А так - концы  в воду! Солженицын  не  имеет
оснований"...
     Умно, ничего не скажешь. Но - благородно ли?
     Если  Вы в  силах - простите мне мою  резкость. Вызвано  это письмо  не
злобой, а болью. Да и какая же дружба без прямоты?
     С горечью, но и с надеждой на преодоление "психической дали"
     Лидия Чуковская
     24/Õ -- 87
     Москва"
     За меня горячо вступилась моя жена Ирина:
     "Мюнхен, 18 декабря, 1987
     Дорогие Лидия Корнеевна и Люша!
     Несмотря на  то что Володя написал довольно много, все же хочу добавить
еще немного от себя.
     Во-первых, мне  показалась немного странной и надуманной эта глобальная
идея о Степаниде: она  и персонаж, она и "адресат  и вселенский потребитель"
этой книги. Вы явно преувеличиваете значение Степаниды и как персонажа, а уж
как  читателя, во  всяком случае;  не думаю,  чтобы  Степаниды  читали книги
вообще, тем  более такого  рода. Володя уже  написал  Вам, что  у  нас много
откликов  на  книгу,  как  здешних,  так  и  из  Союза,   причем  это  вовсе
необязательно  такие  чисто  политические  имена, как Джилас  или Авторханов
(хотя  они оба и  в  жизни, и в книгах  интересные  и умные люди), но  среди
отозвавшихся о книге  самым  лучшим образом я могу  перечислить самых разных
людей:   писателей,  критиков,  музыкантов  (известные  Вам   Ростропович  и
Вишневская тоже среди них), русских, американцев, англичан, евреев и прочих,
и никого из них даже с большим  допуском я никак не могу назвать Степанидой,
так же, как  не  могу назвать  Степанидой  Бена  Сарнова,  себя,  известного
английского писателя и критика Малколма Бредбери, статью которого о романе в
"Нью-Йорк  Таймс Бук Ревью" я Вам посылаю и очень прошу прочесть только  для
того, чтобы узнать, что  есть  другие  люди, другие представления  о жизни и
искусстве,  что,  может  быть, Вы оттуда не  все видите и понимаете  (или не
хотите видеть и понимать?). Посылаю Вам еще с той  же целью  кусок из письма
Льва  Консона,  удивительного  человека и  писателя,  которого  мы оба очень
ценим.
     Теперь о недостатках романа, которые Вы в нем только и видите.
     Может  быть,  не  надо  было  называть  тещу  Карнавалова  Казимировной
(согласен. --  В.В.),  необязательно было заставлять его учить словарь  Даля
(почему  бы  и нет? -- В.В.), но  случилось это оттого,  что  Солженицын сам
превратился  в  такую пародию на себя, что от этого было  трудно удержаться.
Вы,  Лидия  Корнеевна,  пишете,  что  "смех,  как  бумеранг,  отскакивает от
пародируемого   или   высмеиваемого   персонажа   и   делает   смешными   --
рассмеявшихся". Возможно, что  с Блоком  так и было. Но в данном случае сама
реальность --  свидетель Вашей неправоты.  Карнавалов, безусловно, смешон, и
сотни людей говорили нам, что они смеялись в голос,  читая,  например, сцену
репетиции въезда на белом коне в Отрадном. И  я им охотно верю, потому что и
сама смеялась в голос, когда ее читала, причем это было со мной не один раз.
Может быть, это  оттого, что я  Степанида?  Не думаю.  Когда  Вы  пишете  об
отскакивании  смеха, Вы  показываете  свое не  очень  близкое  знакомство  с
сегодняшней реальностью: Солженицын  сегодня  смешон, смешны его  напыщенные
интервью, его мессианство, его претензии на создание новой литературы в виде
колес,  смешна вообще  его неадекватность действительности.  Но, конечно, об
этом не стоило  бы писать вообще, если бы это был только частный его случай.
Несмотря  на то что элемент  пародии  в образе  Карнавалова  присутствует, и
довольно сильно, это все-таки, действительно, собирательный образ, здесь нет
никакой неправды,  писатель описывает "карнаваловщину" -- весьма типичное  и
частое  в  России явление.  Неужели  Вы думаете, что писатель Войнович  стал
писать бы только  пародию на писателя Солженицына, каким бы тот  ни был;  да
что ему с ним делить в конце концов? Ведь даже когда он писал документальную
повесть  об  Иванько,  и тогда  в этом было обобщение, и Вы тогда это хорошо
понимали, почему же не видите того же сейчас?
     "Карнаваловщина"  опасна в русской жизни не  только и не столько  из-за
самих  Карнаваловых,  а  еще  больше  -- из-за толпы  горячих поклонников  и
последователей, нуждающихся  в "великом" и "величайшем", гении всех времен и
народов и т.д. Писателю Войновичу не нравится этот высокий штиль, он кажется
ему одновременно и смешным, и опасным, и я его вполне понимаю.
     Если  уж говорить  о высоком стиле,  то мне кажется,  что  в  строчках,
написанных о Солженицыне Вами, Лидия  Корнеевна, тоже слишком  много пафоса.
Да, Вы совершенно  правы,  лучшее, созданное художником, остается все равно,
несмотря  на то что происходит  потом. И потому в моей  душе, действительно,
навсегда остался и "Иван Денисович", и лучшие  страницы "Круга" (не все, что
Вы перечислили),  так  же, как  осталось  множество  замечательных  созданий
русской литературы, в числе которых и "Записки об Анне Ахматовой". Но думать
сегодня  о  советском обществе до  Солженицына и после Солженицына, считать,
что без него не произошло  бы тех изменений, которые произошли, что без него
история пошла бы другим путем? Нет, я так сейчас этого не вижу.
     Еще одно, что меня удивило от Вас, -- о смелости. Володя уже писал Вам,
что  здесь за писание  пародий в  тюрьму  не  сажают,  так что  Вы  напрасно
доверились толкованию заезжего иноземца. Все американские, допустим, критики
(из иноземных стран роман был напечатан пока только в Америке) так или иначе
упоминали  имя  прототипа,  но  повестки  из  суда мы пока  не получили. Нет
никакой опасности сказать  в  интервью "газетчику",  что у  Карнавалова есть
такой-то прототип, и Володя много раз делал это. Но главное для  него -- что
он отразил  в этом образе явление, кажущееся ему важным и  опасным, и это же
он сказал в  цитируемом Вами интервью. Вы пишете: "Я всегда  дивилась вашему
мужеству.  Вы человек чести,  человек  смелый.  Как  бесстрашно держались Вы
здесь, на переднем крае, всегда с открытым забралом. Что же теперь?" Вот и я
спрашиваю: что же теперь? Неужели Вы и впрямь  можете представлять себе дело
так,  что  вот  теперь этот  "человек  чести"  написал грязный  пасквиль  на
"человека-эпоху" и трусливо юлит в интервью с каким-то жалким газетчиком? Не
слишком ли все это не вяжется с представляемым Вами прежде образом? И почему
не  могли Вы почувствовать,  что  написать такого  Карнавалова -- это и есть
самая  настоящая  смелость,  и наверное, литературная,  художественная  даже
больше,  чем человеческая?  Я пишу об  этом  вовсе  без всякого  восхищения,
потому что  эта его  смелость и дерзость часто играли роковую роль в  его (и
моей)  судьбе.  Я просто  констатирую  факт  его  характера,  его  личности,
качества  его литературного дарования.  Я совершенно уверена, что, насколько
смелым было в свое  время создать образ солдата Чонкина, настолько же смелым
является сегодня и образ Карнавалова -- Серафима I.
     И наконец,  последнее.  Вы  не  увидели  в  романе  совершенно  никаких
достоинств. И образов нет, и будущее описано не  то,  и шутки плохи,  и язык
груб. Ну что ж, можно было бы, конечно, возразить на это, что  и образы есть
(тот же Карнавалов  или Зильберович), и  многие наши знакомые цитируют роман
кусками, как цитировали когда-то "Чонкина", а что касается  образов комунян,
то   здесь   автор  писал  не  характеры,  а  систему,  к  которой  приходит
вырождающееся  общество.  И это у него вполне получилось. Можно сказать еще,
что писатель  вовсе не ставил себе цель  написать  новую утопию, предсказать
будущее  нашей родины, на Ваш взгляд -  "непредставимое  и  непредрекаемое".
Автор   писал,   скорее,   антиутопию,   основанную  не   на  загадочном   и
непредставимом будущем, а на вполне реальном настоящем, и  пытался, как мог,
предостеречь  общество от такого развития. На мой  взгляд, это  ему удалось.
Мне нравятся в романе и другие вещи,  скажем, сюжет романа  в  романе, конец
романа и многое другое, но сейчас писать об этом не буду.
     Вот, кажется, и все. Я очень надеюсь, что  никак Вас  не обидела, желаю
Вам всего самого лучшего. Ваша Ира".
     Опять я - Лидии Корнеевне:
     "7.12.87"

     "Да, Вашу резкость я Вам  прощу. Если даже мы окончательно поссоримся и
прекратим отношения (по  Вашей инициативе), я своего общего мнения о Вас как
о  замечательной  писательнице  и  летописице (неологизм),  человеке  чести,
мужества и благородства не изменю.  А свое мнение о Солженицыне я изменил, и
изменил  радикально.  Мужества без благородства я не  уважаю.  Напрасно  Вы,
Лидия Корнеевна, изображаете меня таким хитроумным избегателем (слово в духе
моего героя)  судебного  преследования за  диффамацию. Если бы я даже сказал
публично, что  написал пародию  на Солженицына, здесь  за это  в  тюрьму  не
сажают.  Но  я  изобразил  -  что  в  который  раз  повторяю  -  Сим  Симыча
Карнавалова,  и как  раз  утверждать,  что  это  есть  Солженицын,  было  бы
неблагородно  и глупо.  Некоторым даже очень достойным людям  (например,  М.
Джиласу, А. Авторханову, М. Ростроповичу) роман нравится, и я этому рад. Вам
не нравится (и не мог понравиться), и я перед этим смиряюсь. Но Ваш суд - не
последняя инстанция.  Пройдет время, люди будут  читать роман,  а выискивать
прототипов будут литературоведы.
     Кончу тем, с чего начал. Я  Вам Вашу резкость прощаю и  прошу  простить
мне мою. Вам мой роман не нравится,  но я от него отказываться не собираюсь.
Мы  можем к этой  теме больше не возвращаться, остаться  по этому  поводу  в
полном несогласии,  но сохранить добрые  отношения. Но все будет зависеть от
Вас. В любом случае мое общее мнение о Вас не изменится, но огорчение будет.
Впрочем, уже и есть. От всей  души желаю Вам  здоровья, работоспособности  и
вообще всего доброго.
     В. Войнович
     P.S.  В свое время  не  сообщил  Вам,  что  открытку Вашу мы получили и
порадовались, что  она написана мелким (значит, различаемым  Вами) почерком.
(Незадолго до того Л.К. была сделана операция на глазах. - В.В.)
     P.P.S. У моего романа есть по крайней мере одно несомненное достоинство
- очевидное слияние с жизнью. Как в романе персонажи пытаются вычеркнуть Сим
Симыча, так и  за пределами романа. Но,  как  сказал  рассказчик, "Вас, Ваше
Величество, и топором-то не вырубишь".

     Лидия Корнеевна - Ире:
     ""21.1.88."

     Нет, дорогая Ира,  вы  меня  не обидели.  Но  и  ни  в чем  не  убедили
(относительно  романа). А насчет  меня -  конечно  же, Вы  правы. Вы  пишете
"...может  быть, Вы оттуда не все видите и понимаете?" Отвечаю: дело обстоит
гораздо хуже: ни-че-го  отсюда туда я не вижу и  не  понимаю.  Догадываюсь о
некоторых  "политических  аспектах",  как  принято  сейчас  выражаться, но в
литературных, общественных, нравственных -  не понимаю ровно ничего.  Охотно
признаюсь в своем провинциализме.
     Здесь вижу часто людей,  здешних, которые не  любят  Солженицына, винят
его  во всех смертных  грех