льшь!", так что надо  мной тоже тучи сгущались,
но меня  это по неразумению  особо  не  беспокоило. Наоборот,  мне при  моем
неуважении к  власти  даже  лестно  было быть  опальным.  Хо-тя я не  совсем
понимал, что их так уж беспокоит в моих писаниях.
     Приглашенный на совещание второго уровня (его  вел секретарь МК Николай
Егорычев),  я  пришел   туда,  сел  рядом  с   Давидом  Самойловым  и  Юрием
Левитанским, стал  что-то острить по поводу речи ведущего  и пом­ню, как оба
поэта посмотрели на меня испуганно и недоуменно. Они-то, в отличие от  меня,
были  битые или видели, как  были  биты другие,  и  помнили, что вологодский
конвой шуток не понимает.
     Короче  говоря,  повесть  Солженицына  ста­ла  не  только  литературным
явлением,  но  политическим и историческим событием. Она вселила  надежды  в
одних, страх в других, а страх бывает порой причиной смелых поступков, каким
был заговор партийной верхушки против  Хрущева. Кажется, в  списке обвинений
при  свержении  Хрущева  в   1964  году  публикация  "Ивана  Денисовича"  не
значилась,  но  у  меня нет сомнений,  что  она  была  не последней причиной
объединения заговорщиков.

     Но я забежал вперед.

     А теперь -- назад.
     Я отвез Твардовского домой  и  по  дороге  просил его дать мне почитать
рукопись этого Соло... как его? ... хотя бы на один день.
     -- Не на один день, а на два часа, -- сказал Твардовский, -- и не дома,
а в редакции.
     -- Хорошо, -- сказал я.
     -- Никуда не вынося и не делая никаких записей.
     На то и другое я согласился охотно. Вынести рукопись для прочтения дома
я был не прочь, а делать записи мне бы и в голову не пришло.
     Я надеялся на том же такси добраться до дома,  но водитель  сказал, что
его смена кончилась и он едет в парк. Пришлось  мне ловить машину встречного
направления,  и  я  поймал другую, которая как раз  шла из парка.  С зеленым
огоньком. Хотя в ней  рядом с шофером уже сидел  пассажир, крупного сложения
мужчина в  белом полушубке и  в белой бараньей шапке.  Я  сел  сзади, сказал
шоферу, куда ехать,  и  только  теперь он включил счетчик,  предупредив, что
довезет  меня  с небольшим крюком: "Вот только товарища  до  Земляного  Вала
подкинем".
     После этого я сидел сзади, а они между собой  разговаривали громко, и я
понял,  что  товарищ  -- начальник колонны  -- возвращается  с  ночной смены
домой. И все было бы ничего, но из этого же разговора я понял, что до работы
в  такси товарищ где-то на Урале служил в лагере каким-то начальником, был в
связи с новыми  веяниями  и массовыми реабилитациями из МВД уволен и ему это
очень  не  нравилось.  Не  нравилось,  что  теперь все  говорят  о  каких-то
репрессиях, все валят на Сталина и плетут о нем черт-те что, а он был мудрый
политик  и великий  полководец,  разгромил  оппозицию  и  выиграл  войну.  С
подчиненными бывал  порой строговат, но зато  в  стране был порядок и поезда
ходили по расписанию. При нем за прогулы сажали в тюрьму, а уволиться просто
так  было нельзя.  А теперь здесь поработал, туда  перешел,  везде текучка и
нехватка  кадров,  и  даже  в такси  приходится брать кого попало.  Молодежь
безобразничает: у девок юбки короткие, у парней волосы длинные, а на прошлой
неделе тестя умершего хотел сжечь в крематории, так там работает только одна
печь и жгут только одних евреев.
     Я  таких разговоров  слышал  много,  но  сам в  них,  как  правило,  не
встревал.  А тут под впечатлением от только  что услышанного  шедевра  и  от
разговора с Твардовским, я сильно вдруг разволновался и разозлился, постучал
в спину  водителю, как в дверь,  и попросил его остановиться. А потом сказал
сидевшему справа:
     -- А ты вылезай!
     Тот удивился:
     -- Что?
     --  Вылезай!  --   повторил   я.  --  Вылезай,   сталинист,  антисемит,
вертухайская морда, давай вылезай!
     -- Да ты что?  -- растерялся шофер. -- Ты что это говоришь?  Это же мой
начальник колонны.
     -- Ах, начальник колонны! Начальник,  а пользуется казенным транспортом
бесплатно.  При Сталине тебе бы за это знаешь что было? Вылезай! -- повторил
я и толкнул его в спину.
     Я в молодости способен был на сумасбродства, но, в общем, другого рода,
а  этот  поступок  удивил  меня  самого  задним  числом.  Я  удивился  тому,
во-первых, что ночью напал на двух мужиков, которые оба были здоровее меня и
могли сделать из меня  отбивную, и тому,  во-вторых, что  начальник колонны,
побурчав  что-то  себе  под нос, вдруг  подчинился, вылез из машины и  пошел
вдаль, подняв воротник полушубка. А шофер по моему приказанию поехал дальше.
При этом тоже что-то бурчал и поглядывал на меня через зеркало заднего вида.
А  я  протрезвел и  забеспокоился.  Вдруг шофер заметит, что я не  такой  уж
богатырь,  и  попробует  помериться силами. На  всякий  случай, уподобившись
чеховскому  персонажу, я сказал ему, что  я  чемпион Европы по боксу и одним
ударом  убиваю быка.  Его, как  ни странно, это  не  испугало, а,  наоборот,
успокоило -- раз чемпион, значит, наверное, не бандит.
     -- А как ваша фамилия? -- спросил он почтительно.
     -- Соложенов,  -- сказал  я,  и он  удовлетворился  и даже  сказал, что
что-то слышал.
     Когда он меня довез, счетчик показывал меньше  двух рублей. У меня была
десятка, а у шофера -- только что из парка -- не оказалось сдачи.
     -- Ну привезешь, когда накопишь, -- сказал я.
     И  что  ему стоило  согласиться и уехать навсегда?  Но  он сказал,  что
приехать  не сможет  и,  если  нет  выхода,  готов  считать,  что довез меня
бесплатно. Я, однако, на  это не  пошел, дал ему десятку без сдачи, заметив,
что у меня сегодня особый радостный день.
     В  те годы  я ложился очень  поздно и вставал  соответственно.  А когда
вышел  в коридор,  от соседей по коммуналке  узнал, что рано  утром какой-то
таксист искал какого-то  боксера, чтобы  вернуть  ему  сдачу.  Но, поскольку
соседи никаких боксеров в нашей квартире не знали, шоферу пришлось уехать ни
с чем.
     Всю повесть  "Щ-854" я  прочел залпом,получив  ее в "Новом мире" из рук
Анны Самойловны  Берзер, которую  я  по дружбе  называл  Асей. Она уже давно
(первая в "Новом мире") прочла повесть и передала Твардовскому, но ни одного
из самых близких своих друзей не посвятила  в редакционную тайну, пока ее не
раскрыл сам шеф. Теперь она с  удовольствием  дала мне рукопись. Я заперся в
одном из пустых кабинетов,  прочел все залпом, пришел в еще больший восторг,
чем  накануне,  и впервые от  сочинения русской литературы моего времени.  С
того дня  и почти  на тринадцать лет Солженицын стал сильнейшим впечатлением
моей жизни. И не только моей.

     Первый раз я увидел его со спины.

     Мне  помнится,  он  был в  дешевом костюме  и,  кажется,  в парусиновой
фуражке. Он входил в кабинет  Твардовского вместе  с Алексеем Кондратовичем,
заместителем  главного редактора. Оба  двигались как-то  медленно,  мне даже
показалось, что он шаркает ногами, а Кондратович  его поддерживает, чтобы он
не упал.  Моя фантазия дорисовала образ прошедшего  лагеря и  прибитого  ими
немощного беззубого  старика. Через некоторое время Кондратович вышел и стал
с восторгом  рассказывать:  "Ничего  не уступает. Название повести  не хочет
менять. С "фуимется" согласился, но "смехуечков" не отдает.  Мы ему говорим,
что тогда  мы не сможем его напечатать,  а он говорит:  и  не  надо, я  ждал
признания тридцать лет и еще подожду".
     В "Новом мире" упрямых авторов уважали.
     Все были в восторге от того, как он пишет, как держится и  что говорит.
Говорит, например,  что  писатель  должен  жить  скромно,  одеваться просто,
ездить в общем вагоне и покупать яйца обыкновенные по девяносто копеек, а не
диетические по рублю тридцать. Я выслушивал это (в передаче Кондратовича)  с
почтением  и  молчаливым самоукором. Сам я  уже  разбаловался,  к  родителям
предпочитал ездить в  купейном  вагоне, а яйца покупал  какие  попадались --
разница в сорок  копеек  мне  не  казалась существенной (хотя еще недавно  и
самые дешевые яйца не  всегда были мне по карману).  Все  доходившие до меня
высказывания Солженицына  я воспринимал как  очень мудрые, но  одно  немного
смутило. Ахматова, с которой А.И. тогда  встретился,  сказала ему как будто:
"Вас ждет испытание большой славой, не знаю, вынесете ли вы его". На  что он
вроде бы ответил: "Я вынес и не  такое".  Мне  этот ответ слишком  умным  не
показался.  Испытание лагерем  так или иначе  вынесли  миллионы. А испытание
славой, как я догадывался, было гораздо коварнее.
     Между  тем Твардовский в  порядке "пробивания" "Ивана Денисовича" делал
какие-то хитроумные тактические ходы, которые были  возможны и даже казались
нормальными только в такой  системе, какой была  советская. Он понимал,  что
просто напечатать  повесть  вряд  ли  удастся,  это может произойти только с
высочайшего соизволения, и искал случая передать рукопись  не кому-нибудь, а
лично,  как  принято  было   говорить,  дорогому   товарищу  Хрущеву  Никите
Сергеевичу. И  это было правильно. В советском государстве никто ниже самого
главного начальника подобного разрешить не мог. Но  еще не дойдя до заветной
вершины,  Твардовский предлагал "Ивана Денисовича" для ознакомления Маршаку,
Чуковскому, Симонову,  Эренбургу и другим тогдашним  советским "классикам" в
надежде, что их мнение будет положительным и для  Хрущева авторитетным. Те с
охотой письменно отзывались, их восхищенные рецензии складывались в стопочку
и  ожидали подходящей минуты. На все эти  ходы и уловки у  Твардовского ушло
около  года, но  в конце концов все  разрешилось наилучшим образом.  Повесть
Хрущеву была  передана, прочитана им, одобрена, напечатана, распространилась
по всей стране, переведена  на все языки,  слава на  Солженицына  обрушилась
такая, что не снилась ни одному живому писателю в мире и в истории.

     Есть люди, которых называют сырами.

     Это  болельщики,  но  не  футбольные,  а  театральные.   У  каждого  из
знаменитых артистов, раньше особенно у оперных теноров, а теперь  поп-певцов
есть  круг  горячих поклонников  и  поклонниц,  вот они и есть сыры  (женщин
называют сырихами). Сыры  ходят за  своими кумирами по пятам, часами ожидают
их у подъездов, мокнут под дождем или мерзнут, чтобы только взглянуть на них
хотя  бы  издалека,  посещают  все спектакли с  их участием,  забрасывают их
заранее заготовленными  букетами,  швыряемыми порой с такой яростью, с какой
бросают гранату. И кричат, визжат,  вопят: "Браво!" Как бы кумир  ни пел или
ни играл --  "браво"  и только "браво". Они не всегда могут отличить хорошее
от  плохого,  они  приходят в восторг  только от  появления на сцене  своего
любимца, и каждое его движение или слово  приводит их в  такое волнение, как
будто   на   их   глазах   творится   неповторимое   чудо.   Я   знал   одну
сыриху-лемешистку, то есть помешанную на оперном певце Лемешеве. Она жила  в
коммунальной  квартире,  работала  инженером  на заводе,  получала  скромную
зарплату, вела аскетический образ  жизни, ходила во всем штопаном и чиненом,
но бывала на всех спектаклях с участием любимого  тенора и всегда с цветами,
которые стоили недешево.  Где  она  брала на все  это деньги,  не знаю. Знаю
только, что, если приходилось ей в день спектакля отсутствовать  по каким-то
причинам,  она  поручала  кому-то  из  таких  же сумасшедших купить букет  и
швырнуть под ноги кумиру. Она  была  миловидная  женщина, но  все ухаживания
отвергала и замуж не вышла, хранила верность Ему, который вряд ли подозревал
о  ее  существовании. Предметами культового обожания бывают артисты эстрады,
театра  и  кино, но еще больше  политические  деятели. Одна  женщина, вполне
разумная и с чувством юмора, рассказывала мне, как  в сороковом году, будучи
молоденькой  девушкой,  шла  в  колонне  демонстрантов по Красной площади, с
восторгом смотрела на Сталина и  думала: "Сказал бы он сейчас:  умри за меня
немедленно, немедленно бы и с радостью умерла".
     Восторг в  глазах с готовностью немедленно умереть за кумира я  видел в
кино или живьем, когда толпы  приветствовали  Гитлера, Сталина, Мао, Кастро,
Ельцина. Немецкие сырихи кидались  под машину Горбачева с таким же восторгом
(и некоторые  с воплем: "Хо­чу от него ребенка!"), с каким их бабушки -- под
автомобиль  Гитлера.  (Я,  разумеется, не ставлю  на  одну  доску Гитлера  и
Горбачева,  ставлю  фанатичек. Их  вера может быть разной в разное время, но
проявления всегда те же.)
     Трудно   сравнивать   культ   вождя,   поддерживаемый   государственной
пропагандой,  армией  и  карательными органами,  с  бескорыстным  или  почти
бескорыстным культом  писателя или артиста (часто не благодаря пропаганде, а
вопреки),   но  в   основе  обоих  лежит  что-то  общее.  Общее   состоит  в
романтическом преувеличении  заслуг, душевных  качеств, ума, способностей  и
деяний кумира и в  непризнании  или в недостаточном признании за собой не то
что прав, а даже и свойств отдельной и суверенной личности.
     В те годы Солженицын был идолом  читающей публики. До некоторой степени
и моим. Романтическим побуждениям я был очень не чужд, хотя сам в себе этого
не любил и выдавливал из себя романтика по капле, как раба.  Я был склонен к
патетике,  которая  у   меня  часто  прорывалась  в  устной  речи,  но  мало
встречается в письменной, откуда  я ее старательно изгонял  или подавал  как
достойные насмешки  мысли и  поступки персонажей. Но и  признаки скептицизма
присутствовали  в способе  моего осмысления мира,  не  давая  мне  впасть  в
какую-нибудь  веру  или  ересь  безоговорочно. В данном  же  случае  соблазн
сотворения кумира все-таки мной овладел.
     Преклонение   человека   перед   личностью,  группой   людей,  учением,
политическим  устройством  бывает  столь активным,  что превращается  в  род
душевного  заболевания,  которое  я в  зависимости  от  предмета  поклонения
называю идолофренией, измофренией или в данном случае -- солжефренией.


     Мои встречи с Солженицыным

     были случайными, мимолетными, но я  их запомнил,  вероятно, все. Первый
раз не со  спины я встретил его в коридоре того же "Нового мира".  Я вошел с
улицы и сразу же у дверей увидел Владимира Тендрякова, с которым  дружил. Он
разговаривал с  кем-то, меня  остановил, вот познакомься, я протянул руку и,
еще не дотянув, понял: это и есть Солженицын. Он был простоват лицом, гладко
брит и вовсе не немощен, как  мне показалось вначале, а, наоборот,  моложав,
розовощек  и, видимо,  полон сил.  Ногами не шаркал.  И никак  не походил на
мрачного  и  согбенного  зэка  с  разошедшейся уже  фотографии с номерами на
груди,  на  колене и на  фуражке,  похожей на те, что  носят теперь  русские
генералы  в Чечне.  Он широко и  радостно улыбался, обнажая красивые  ровные
зубы, и производил впечатление открытого, доступного для общения человека.
     Потом я  встречался  с ним еще несколько раз в "Новом  мире", дважды  в
Доме литераторов:  на обсуждении "Ракового корпуса" и  на вечере Константина
Паустовского. Один раз вместе с Солженицыным и Твардовским я выступал в Доме
учителя  и помню,  как было обставлено появление Александра Исаевича. Он был
привезен  и  отправлен  обратно  на  машине  Твардовского  (сам  Твардовский
добрался на такси). Приехал, сразу получил слово, сказал что-то значительное
о миссии учителя и уехал. Все понимали, что человек  серьезный, его время не
то  что наше, стоит дорого. А наше не стоит, в общем-то, ничего. Пока он был
среди  нас,  мы  все  держались,  как  младшие  по  званию.  Почтительно   и
напряженно. А  Твардовский  --  как  деревенский  отец,  воспитавший  далеко
пошедшего сына. Когда же Солженицын отъехал, все,  вздохнувши, расслабились.
Но  его  недавнее присутствие  еще  ощущалось.  Я перед  учителями  выступал
неуверенно,  сомневаясь,  стоят  ли  мои пустые  слова с  потугами  на  юмор
чего-нибудь на фоне  наставительной речи рязанского великана. На вопрос, над
чем я работаю, я от волнения сказал: "Над романом "Один день Ивана Чонкина",
хотя название  еще не  написанного  романа  было тогда "Жизнь солдата  Ивана
Чонкина".
     Тот  вечер  мы  закончили  в ресторане  "Ереван",  где официанты, узнав
Твардовского, сбивались с ног, чтоб ему угодить.
     Никогда  я  всерьез  с Солженицыным  не общался, но  иной раз  на  ходу
словцом  перемолвиться приходилось.  Как-то  он  похвалил мою  повесть  "Два
товарища" с оговоркой,  что в ней -- романтика тридцатых  годов.  Я  отчасти
согласился (хотя для меня лично это была романтика моей юности в пятидесятых
годах) и  был  при  этом удивлен  и польщен (немного),  что "сам" Солженицын
утруждал себя  чтением  моего текста и, значит,  потратил на него сколько-то
своего драгоценного времени. Другой  раз я  в шутку предложил ему (наступали
суровые  времена)  войти  в якобы  создаваемую  мною  из  писателей  бригаду
строителей-шабашников, он выразил (тоже в  шутку)  готовность и  сказал, что
может в нашей бригаде работать паркетчиком.  В третий раз он попросил у меня
сигарету. Я  удивился: "Неужели  вы курите?" (Я думал -- уважительно, -- что
ничто  человеческое  ему не свойственно.) Он улыбнулся  смущенно  и  сказал:
"Иногда, когда не работаю".
     В  четвертый  раз я  сморозил  нечто  такое,  о чем потом долго  не мог
забыть. Дело было все в том  же "Новом мире", вероятно, в начале  1970 года.
Заглянув  туда с какой-то попутной целью, а  скорее всего без нее, я сидел в
отделе  прозы,  общался с  Асей Берзер и Инной Борисовой,  когда зашел  туда
Солженицын, уже, перед Нобелевской премией, очень знаменитый,  в заграничной
вязаной кацавейке  и с рыжеватой,  только  что  им  отращенной  "шкиперской"
бородой без усов  (как мне потом подумалось, приспосабливал лицо к  западным
телеэкранам).  "Ну  и как?" -- спросил он у дам,  вертя головой, чтобы можно
было рассмотреть  обрамление со всех сторон. Дамы захлопотали, рассыпались в
комплиментах: "Ах, Александр Исаевич, у вас такой мужественный вид!"
     И  тут черт меня дернул за язык.  Моего  мнения никто не спрашивал, а я
возьми и скажи: "Александр Исаевич, не идет вам эта борода,  вы в ней похожи
на битника".
     Он  ничего не ответил, но так  гневно  сверкнул на меня глазами,  что я
подумал: этой фразы  он никогда  не забудет. Я, правда,  не знал тогда,  что
этой бородой его очень  корил  Твардовский, подозревая, что она отращивается
для  маскировочной  цели.  Например,  для   такой.   Солженицын   даст  всем
возможность привыкнуть к новому облику, а  потом неожиданно сбреет бороду и,
никем не узнанный, убежит за границу.
     Велика и своеобразна фантазия советского человека!

     Слава Солженицына

     с самого  первого  его появления  росла ровно и круто. "Один день Ивана
Денисовича"   неуклонно   наращивал   тиражи:   журнал,   отдельная   книга,
роман-газета. А  вскоре в  "Новом ми-ре" появились одно за  другим "Матренин
двор", "Случай на станции Кречетовка", "Захар Калита", "Для пользы дела".
     Не успели мы это переварить, как подошли еще два романа (неизданных, но
тут же распространившихся в самиздате): "В круге первом" и "Раковый корпус".
За  ними посыпались  "крохотки". Мы все  это немедленно  заглатывали, и все,
кого я знал, восхищались безграничным и безупречным талантом автора, охали и
ахали, и я, захваченный общим восторгом, тоже охал и ахал.
     Сразу же  было  приложено  к  нему  звание  (все слова с большой буквы)
Великого Писателя Земли Русской. Некоторых  и до  него высоко ценили,  но не
настолько  же. Про Некрасова,  Домбровского, Казакова, Аксенова,  Владимова,
Искандера или  еще кого-то (иной раз  и про меня) время  от времени говорили
"писатель  номер один", но этот сразу  поднялся над всеми первыми номерами и
был единственным не таким,  как все, и великим. Лев Толстой - меньшей фигуры
для сравнения ему не находили и стали говорить, что все у нас в литературе и
в  общественной  жизни  переменилось,  перевернулось,  при   таком   матером
че