и для нас), но по  принуждению. В
остальное  же  время  жил  суетно, не  чуждался  (бесплодного?)  кружения  в
петербургском смерче.  И другие классики наши и на  балах  выплясывали, и  в
картишки поигрывали, и рулетку крутили,  и к цыганам ездили, прожигали жизнь
всеми  возможными способами,  а  иначе не было бы у нас в литературе первого
бала Наташи  Ростовой,  "Игроков" Гоголя, "Игрока" Достоевского и много чего
еще.
     Пушкин велел  нам судить  художника  по  законам,  им самим  над  собой
установленным. Я думаю, этот закон можно перенести с произведений  художника
на   его   личную  жизнь.  Вот,  допустим,  достиг  писатель   материального
благополучия, удалился  от мирской  жизни и -- делай, что хочешь. Пиши,  что
желаешь  или  совсем ничего. Плюй  в  потолок,  разводи  кур  или  выращивай
помидоры. И пускай толпа тебя бранит и плюет на алтарь... А ты плюй на нее и
не  жалуйся,  что  она  тебя  не  понимает,  ложно  толкует,   и  вообще  не
вслушивайся,  кто что  плетет про тебя  за твоей  спиной.  Но если Александр
Исаевич хотел не то чтобы  развиться и достигнуть новых  вершин, а  хотя  бы
остаться на уровне прежних, то,  может быть, не Господь отрешил его от забот
о  хлебе  насущном,  а извечный  его оппонент с  хвостом  и копытом, который
всегда ведь  своего  добивается через соблазны. Господь,  желая,  чтобы  его
самодовольный  избранник  писал в прежнюю силу, вернул бы  его в  Рязань  на
должность учителя средней школы, на маленькую  зарплату, чтоб  ездил в общем
вагоне,  покупал яйца по девяносто копеек  и  вместо  невподымного "Красного
колеса"  писал  бы,  как  сам  приблизительно  обозначил,   "необстоятельные
рассказы и совсем небольшие, больше  "крохоток", но меньше "Матрены", так бы
-- от двух до шести страниц".  Или вверг бы его Отец небесный в нью-йоркскую
суету, там тоже темы разные могли бы в голову прийти...
     Вроде тех, что осеняли Сергея Довлатова.
     В "Образованщине" автор перечисляет достоинства, коими должен  обладать
интеллигент.   Если   я   правильно   запомнил,   высшими  и   обязательными
добродетелями представителя  этой  прослойки  должны  быть жизнь не по  лжи,
самоограничение  до аскетизма  и  готовность к жертве. Я  все  эти  признаки
принимаю  частично.  Насчет  того, чем  жертвовать,  ради  чего  и  до какой
степени, имею свою точку зрения. Согласен, что надо (и сам старался) жить не
по лжи, но не думаю, что  это условие легкое. Хотя по Солженицыну это значит
всего лишь "не говорить того, что не думаешь, но уж: ни шепотом, ни голосом,
ни  поднятием   руки,  ни  опусканием  шара,   ни   поддельной  улыбкой,  ни
присутствием, ни вставанием, ни аплодисментами".
     Ничего себе всего  лишь! Да  в Советском Союзе (Александру Исаевичу это
было известно, как никому, и сам он своей заповеди не соответствовал) за это
"всего  лишь" людей как  раз  больше, чем  за  что бы то  ни  было, травили,
убивали и гноили в  тюрьмах. Однако для меня, кроме  доблестей гражданских и
требующих   большого   мужества,   существуют    еще    и   такие   признаки
интеллигентности, как скромность, вежливость, деликатность, уважение к чужой
личности  и  к  чужому  мнению,  стремление к справедливости, боязнь обидеть
кого-нибудь   действием  или  словом,   тем  более  --  обидеть  зазря.  Но,
приглядываясь  к  Александру   Исаевичу,  я   заметил,  что   некоторые   из
перечисленных  мною  характеристик  в  его  поведении  отсутствуют  начисто.
Нагрубить   человеку  без  достаточной  причины,  перетолковать  его  слова,
намерения  и поступки и даже обозвать  его ему ничего не стоит. Того же Саца
обозвал мутно-пьяным, потом мутно-угодливым  (арсенал  небогатый). О Зощенко
отозвался пренебрежительно: "О, человековед!" -- и  посетовал,  что  тому не
приш­лось тачку катать на Беломорканале. Оказавшись на Западе, тут  же "всех
подряд давай  бодать других телят".  То французскому министру культуры Андре
Мальро  "вызвездил  в  лоб",  то  отвесил  оплеуху (не  буквально,  конечно)
выдающемуся комментатору Би-би-си Анатолию Максимовичу Гольдбергу.  Которому
внимали с благодарностью миллионы  советских радиослушателей. И гипноз имени
Солженицына был таков, что обиженные им не смели ему ответить.
     Я на все это смотрел со стороны,
     удивлялся,  но не  ожидал, что скоро и до  меня дойдет очередь. Я ведь,
правда, много  раз  и резко выступал в его защиту, отзывался  о нем публично
самым  высоким образом, а растущего разочарования выражать не спешил. Но вот
случился конфликт,  который Александр Исаевич ("Угодило зернышко промеж двух
жерновов", "Новый  мир"  No4,  2001) изображает таким образом:  "Пред ним  я
сверх того, что существую, провинился тем, что как-то, на неуверенном старте
его западной жизни, передал  через друзей непрошеный совет: не  пользоваться
судом  для решения  его  денежных  претензий к  эмигрантскому  издательству,
поладить как-нибудь без суда; он буквально взорвался, ответил бранью..."
     Расскажу,  в  каких  обстоятельствах  мне был  дан  "совет"  и  как  он
выглядел.
     На "неуверенном  старте" моей западной жизни,  будучи человеком,  прямо
сказать, не очень практичным, я скоро стал жертвой тамошних дельцов. Сначала
мой американский адвокат присвоил все мои деньги, и я, наняв другого юриста,
еле-еле  вернул себе малую  часть.  Затем возник  конфликт  с  издательством
ИМКА-Пресс, которое с  самого начала наших отношений вело себя  по отношению
ко  мне  с  крайней  безответственностью.  Я уже писал в  своей книге  "Дело
No34840", что рукопись  "Чонкина", посланную этому издательству в 1973 году,
оно, подвергая меня  нешуточному  риску, два года держало у  себя, никому не
отдавало, само не  печатало  и опубликовало  только  тогда, когда  уже вышли
издания немецкое и шведское (а  то б и дольше тянуло). Кстати сказать, когда
кагэбэшники  на   допросе   уверяли  меня,   что  Солженицын   препятствовал
опубликованию книги,  я  с негодованием этот, как я думал, поклеп отверг. Но
теперь знаю,  что  да,  препятствовал, проталкивая вперед  патронируемые  им
рукописи вроде антишолоховского опуса  "Стремя  "Тихого  Дона" и поданного с
большой помпой собрания мыслей неумных людей в сборнике "Из-под глыб".
     Когда я, вскоре после эмиграции, первый раз очутился в Париже, директор
издательства Владимир Аллой и фактический хозяин издательства Никита  Струве
меня с энтузиазмом приветствовали, но о гонораре не заикнулись. Да и сам я о
нем  не  спросил,  думая:  издательство  жалкое, эмигрантское,  что  с  него
возьмешь?   Хотя    сам   находился,   как    говорят,   в   затруднительных
обстоятельствах. Через некоторое  время  знающие  люди  мне  объяснили,  что
издательство не такое уж жалкое. Стоящая  за ним организация ИМКА, как мы ее
называли, или YMCA  (Young Men  Christian Association)  очень  богата, среди
спонсоров   издательства  есть  и  ЦРУ  (эта  организация  поддерживала  все
эмигрантские  издательства, печатавшие книги,  запрещенные в СССР),  так что
деньги у них имеются. И на моих достаточно популярных и коммерчески выгодных
книгах  они тоже кое-что  заработали и должны поделиться.  Я  написал письмо
Струве. Он  мне вскоре  ответил,  что  да, он совсем забыл, ИМКА должна  мне
"кучу  денег!" -- целых... и назвал  сумму,  в  тридцать раз меньше  той, на
которую я рассчитывал. Причем  в  старых франках, еще бывших в обращении, но
стоивших в 1000 раз  меньше  новых. Да еще  просил  разрешения выплатить эту
мелочь частями. А поскольку Струве в своем журнале "Вестник РСХД"  как раз в
это время регулярно печатал  "узлы" о февральской революции, я спросил  его,
почему он предлагает мне старые франки,  а не керенки. В процессе дальнейшей
перепалки я ему пригрозил судом.  Правду сказать, блефовал. В расчете на то,
что испугается и отдаст мне не лишнее, а заработанное.
     Он в самом деле испугался. И вдруг...
     ...И   вдруг  звонит  мне   в  Германию  Юрий  Штейн.Который  считается
родственником Солженицына, поскольку  его  жена  Вероника Туркина приходится
бывшей жене Солженицына Наталье Решетовской двоюродной сестрой.
     -- Слушай,  я тут  был у Исаича в Вермонте, а  к нему  как  раз приехал
Струве и жаловался на тебя, что ты собираешься подать на него в суд. Так вот
Исаич просил меня передать тебе его мнение. Он  мне его продиктовал и хочет,
чтобы ты его записал. У тебя карандаш и бумага есть? Записывай.
     Я сказал: "записываю", хотя делать  этого  не  собирался.  О чем  потом
пожалел. Все-таки документ следовало бы сохранить в подлинном виде.  Но я не
записал и воспроизвожу по памяти.  Послание никакого обращения не содержало.
Ни  имени-отчества,  ни просто имени и  уж, конечно, принятого эпитета вроде
"дорогой" или "уважаемый",  а  начиналось прямо со слова  "стыдно".  "Стыдно
русскому писателю судиться с издателем из-за гонораров". И что-то еще в этом
духе, кратко, грубо и выразительно.
     Когда  в  1975  году  два кагэбэшных бандита  в  гостинице  "Метрополь"
угрожали мне убийством и  продемонстрировали один  из возможных  способов, я
обратился к Солженицыну,  жившему уже за границей, с просьбой меня защитить,
но он не откликнулся. А тут расторопно отреагировал на жалобу Струве. Да еще
в  такой  форме, которая у блатных на их "фене"  называется  "оттянуть"  или
"взять на горло".
     Это  был,  конечно,  никакой не совет. Совет нормальный  дается  всегда
только с  добрыми  намерениями и хотя  бы с приблизительным  пониманием сути
дела. Здесь не было ни того, ни другого.
     Если я и рассердился, то в первую очередь на себя. Какой  бы Солженицын
ни был хам, он ведь не с каждым позволяет себе так обращаться. Неужели я дал
ему повод думать, что со мной можно и так? Еще  ведь и потому позволяет, что
я вроде бы как свой.
     Я, как мне кажется, человек тихий, вежливый, держусь скромно, производя
на  некоторых людей  ошибочное  впечатление. Но ведь  и я, хотя  в лагере не
сидел, прошел школу жизни, где "феня" к иностранным языкам не относится.
     - А у тебя есть бумага и карандаш? - спросил я вкрадчиво Штейна.
     - Есть! - отозвался он по-военному.
     - Тогда запиши мой ответ. Приготовился?
     -- Приготовился.
     -- Пиши...
     Мой  ответ был тоже  кратким и очень невежливым. Меня  потом  некоторые
люди спрашивали, как же это я посмел? А вот так и посмел.
     Не  ответить на такое  обращение,  ничем  его не заслужив, я не  мог, а
другого ответа адресат бы не понял.
     Когда был напечатан роман "Москва 2042",
     мои  недоброжелатели искали тайную причину  его написания и тот же Юрий
Штейн  считал, как  мне  говорили,  эту книгу  местью  за  невежливое ко мне
обращение  Солженицына.  Я  был  очень   удивлен,   узнав,  что  это  мнение
разделяется и самим Александром Исаевичем. Это не так. Я не ценю  свой  труд
так высоко, как он, но и не настолько не дорожу им, чтобы на каждую грубость
откликаться целой книгой.
     На самом деле замысел мой был серьезный и зрел долго.
     Давным-давно, когда Солженицын  был  уже за  границей,  а мы с Виктором
Некрасовым  сидели  на  кухне  у  Анны  Самойловны   Берзер   в  микрорайоне
Химки-Ховрино,  я  рассказывал  им  обоим импровизированную на ходу  историю
приключений  русского  писателя,  который,  попав  в Швейцарию,  живет  там,
воображая, что он  -  Ленин.  Оба  мои слушателя смеялись  до  слез и никоим
образом  не  сердились,  что  я   таким  непочтительным  образом   пародирую
почитаемую ими фигуру. Больше того. Через некоторое время мне позвонила  Ася
и, смеясь, сказала, что вышла книга "Ленин в Цюрихе", по которой видно,  что
автор, в полном  соответствии с  моей устной пародией, сильно вжился в образ
своего персонажа. Я вспоминаю это потому,  что впоследствии они оба  (Вика в
Париже  - во время нашей последней встречи - и Ася в Москве) пеняли мне, как
же я позволил себе так изобразить Солженицына в "Москве 2042".
     Но тогда я рассказал  и забыл. А потом вновь  всплывала  в  памяти  эта
выдумка как праздная и не таившая в себе осознанного намерения. Она являлась
мне  чаще  всего  при  отходе  ко  сну  и  постепенно  принимала  все  более
определенные очертания,  пока  в конце концов я не понял, что это замысел, и
неплохой.  Я вовсе не собирался стать фантастом, но мне захотелось заглянуть
в  будущее  России лет  примерно на  пятьдесят и  представить  себе  один из
возможных путей ее развития. И  развитие  некоторых  тенденций, наметившихся
уже тогда.
     Кроме того, меня с детства интересовали самозванцы.
     Еще с первого прочтения "Капитанской дочки" и "Бориса Годунова" я думал
о  феномене  самозванства,  которое,   как  мне   казалось   потом,  в  наши
просвещенные времена уже невозможно. Но это свое мнение  я постепенно менял,
приходя  к мысли, что самозванство необязательно  проявляется  в  присвоении
себе  чужого  имени. Самозванцами  можно считать и людей, приписывающих себе
таланты, достоинства и добродетели, которыми они не обладают или  всего лишь
не опровергают  приписываемого им молвой.  В  этом смысле не  только  Гришка
Отрепьев,  но  и сам Борис Годунов  был самозванцем.  Или тем более Григорий
Распутин.  Или Сталин.  Или... да в какой-то степени и наш герой. Нет, он не
называет себя чужим именем и не приписывает себе чужих заслуг. Но  принимает
без критики приписываемые ему качества и  свершения  и дошел до вздорного  и
выражаемого не в шутку утверждения, что его рукой  непосредственно водит сам
Господь Бог. Это ли не самозванство?
     Замысел оброс плотью
     еще  до  моего отъезда  на Запад, но по обстоятельствам  тогдашней моей
жизни  мне  было  не до  него.  К  1982 году он оформился окончательно,  и я
принялся за работу. Сперва я хотел "заглянуть" на пятьдесят лет вперед  -  в
2032  год  (в  как бы  собственное  столетие),  потом,  подумав,  передвинул
действие еще на десяток лет, где вековой юбилей отмечает рассказчик, который
на десять лет моложе автора.
     Я  говорил  много  раз  (некоторые   недоверчивые  критики  этой  книги
воспринимали мои утверждения как попытку увильнуть от их сурового суда), что
не стал бы писать пародию на Солженицына, если бы не увидел в нем типический
образ русской  истории. Если бы не  было  в ней движимых похожими  страстями
бунтарей и  разрушителей устоев вроде  перечисленных мною  выше исторических
личностей,  к  которым  прибавлю  протопопа  Аввакума,  Пугачева,  Бакунина,
Чернышевского... Но смиренно признаю,  что  и черты Солженицына в искаженном
виде (все-таки пародия)  образ  Сим Симыча Карнавалова  в себе несет. Замечу
еще  и то,  что Сим Симыч  Карнавалов  -- один  из главных персонажей, но не
самый  главный, сейчас, когда  я пишу эти  заметки,  "главнее" стал (даже  в
книгах  субординация  героев  со  временем  может  меняться)  другой  образ:
правитель   будущей   России,   участник   Августовской   революции,   герой
Бурят-Монгольской  войны,  Гениалиссимус,  бывший   генерал  КГБ,   свободно
говорящий по-немецки, -- Лешка Букашев.
     Некоторые, говоря о жанре моего романа, считают, что это фантастика или
антиутопия.  Покойный  Камил Икрамов определил жанр  как анти-антиутопию. Не
знаю,  что  вернее,  но  для  меня  важной  особенностью  этого  романа было
пересмешничество. Разные  явления  жизни,  многие  люди,  их  мысли,  слова,
поступки  и ужимки и  собственные  побуждения  вызывают  у меня  не  желание
гневного разоблачения, а  просто смех. Или ироническую улыбку.  Или жалость.
Или и то, и другое, и третье.
     Летом 1986 года автор этих строк,
     прибыв  в  город Нью-Йорк,  в  ряду  разнообразных  других  имел еще  и
намерение опубликовать только  что испеченный роман в виде газетного сериала
в  газете  "Новое русское  слово",  редактируемой Андреем  Седых  (псевдоним
старейшего тогда русского литератора Якова  Моисеевича Цвибака). Роман  имел
название  "Москореп",  которое автор  потом изменил, и, наверное, зря.  Яков
Моисеевич  относился к  приезжему  в  высшей  степени  положительно  и сразу
согласился опубликовать предлагаемый  текст,  даже не  зная,  о  чем он. "Но
имейте  в  виду,  -  предупредил романист, - в этом  сочинении  есть  образ,
напоминающий одного известного  писателя". "Неужели  Максимова?" - испугался
Седых. "Нет, нет, - сказал  автор, - другого,  пострашнее Максимова".  "А-а,
этого,  - сообразил Яков Моисеевич, - ну что  вы! Он, может, и  страшный, но
страшнее Максимова зверя нет".
     Видать,  сильно насолил Якову Моисеевичу  заносчивый  классик, с самого
своего  появления на  здешних берегах презрительно игнорировавший "их газету
на русском языке".  Настолько насолил, что, будучи человеком осмотрительным,
Седых без  колебаний принял роман, заплатил весь  гонорар вперед, и --  дело
пошло.
     Вступительные главы,  где описывались Мюнхен, Руди  Миттельбрехенмахер,
генерал   Букашев,   эмигрантская   публика  приняла  благожелательно,   как
безобидное развлекательное чтиво, и вдруг...
     ...Читатели дошли до главы "Леонардо да Винчи"!
     Дошли и глазам своим  не поверили.  Как? Неужели? Неужели  автор посмел
затронуть священную особу  нашего великого и неповторимого и даже шутить над
нею?
     Сразу оговорюсь. У романа  с самого начала были поклонники, и число их,
ввиду  содержащихся  в  нем  некоторых  предугаданностей,   со  временем  не
уменьшается.  Но  тогда  заметной  реакцией  многих  читателей  было  бурное
негодование. Гневные стрелы дождем посыпались на голову автора. Я,  конечно,
был  закаленный. Меня и до того "критиковали" за  "Чонкина", иногда так, что
не знаю, как жив остался, но то была критика с одной стороны, мною нисколько
не уважаемой, неуважаемой и моими читателями, а тут...
     Ну, правда,  из этих  я  тоже не  всех  уважал. Меня  не удивили Никита
Струве,  Ирина Иловайская-Альберти,  Жорж  Нива, Алик  Гинзбург, Юрий Штейн,
Юрий Кублановский  и некоторые другие, негодовавшие, что я посмел усомниться
в  гениальности Солженицына,  подвижничестве  и прочих добродетелях,  а  тем
более отнестись с насмешкой (это ж кощунство!)  к каким-нибудь его действиям
и словам. Я не  обиделся  на  Людмилу Фостер  ("Голос Америки"),  которая  в
письме ко мне с употреблением ненорматива интересовалась, не повредился ли я
в  уме. Она, оказывается, ожидала,  что, очутившись на свободном  Западе,  я
острие своей сатиры направлю на секретарей Союза писателей и лично на одного
из них -- Феликса Кузнецова (тоже нашла объект!), а я на кого замахнулся!
     "О!О!О!"
     Таких  "откликов" было  много. В них  было все: удивление,  возмущение,
растерянность. Многие  стремились  меня  оскорбить. А  некоторые  испытывали
смешанные чувства.  И  возмущались, и восхищались одновременно. Тем,  что  я
такой  отчаянный. Как если бы пошел с  рогатиной  на медведя.  Некоторые мои
читатели,  бывавшие  у  Солженицына,  попеняв  мне за роман, предлагали  для
книжного  издания  уточнить  описание  его  имения и  готовы  были  сообщить
подробности.  Я  отказывался  даже  слушать, объясняя,  что мой  вымышленный
персонаж живет в вымышленных мною условиях и никакие конкретные детали жизни
конкретного человека мне не нужны.  Иные, обвиняя меня в кощунстве, поостыв,
любопытствовали, а читал ли мое сочинение  Сам  и  как к  этому относится. А
были и такие, кто, сперва поругав меня и поудивлявшись, переходили  на шепот
(словно боялись прослушивания) и на полном серьезе  спрашивали,  не подсылал
ли прототип ко мне наемных убийц. Тут уж мне приходилось  удивляться. Какого
же вы сами о нем мнения, говорил я этим людям, если допускаете, что он может
за пародию убить человека?
     Когда меня ругали за Сим Симыча,
     я, бывало, ругателям  отвечал, что им следовало  бы обидеться на другой
образ - Зильберовича. Его, мол, я как раз списывал не с Юрия Штейна, как  вы
думаете, а именно с  вас. Да, в поведении и характере Юрия Штейна есть много
общего с  Зильберовичем, но  таких Зильберовичей,  как  мужеска  пола, так и
женского, природа  давно  поставила  на  конвейер. П