ния "Двести лет вместе" о сосуществовании в России русских и евреев. В
книгу  эту  я заглянул, отношения своего к автору не изменил, но спорить  по
данному тексту не буду. Мне достаточно прежних его высказываний.
     Часто в своих сочинениях, особенно в недавно мною  прочитанных записках
"Угодило зернышко промеж двух жерновов", Солженицын с негодованием отвергает
обвинения его в антисемитизме как нечестные и низкие. Он считает проявлением
антисемитизма возводимую на  евреев напраслину, но не  объективное  мнение о
них (а его  мнение, разумеется, всегда объективно). Тем более что за многими
евреями  не отрицает благих побуждений. Феликса Светова похвалил за  то, что
тот от имени евреев (а кто ему это доверил?) покаялся перед русскими и счел,
что  ручеек еврейской крови (не постыдился такое написать) ничто перед морем
русской.  Удивился благородству Ефима Эткинда и  Давида  Прицкера: они,  два
еврея,  ему,  русскому писателю,  помогли ознакомиться  с  какими-то нужными
материалами. Это прямо по анекдоту про доброго Ленина, который, имея в руках
бритву, не сделал проходившему  мимо  мальчику ничего  плохого,  "а мог бы и
полоснуть". Даже  в  голову писателю не пришло, что эти "два  еврея" считают
себя русскими интеллигентами  и литераторами и, способствуя ему в чем-то, не
думали,  что помогают  чужому,  и  вовсе  представить  себе  не  могли,  что
заслужили особую благодарность как хорошие евреи.
     Где Солженицын  ни  тронет  "еврейскую  тему",  там  очевидны  старания
провести  межу между евреями и русскими, между евреями и собой. В упомянутом
выше  очерке  о  крестном  ходе   в  Переделкине  автор   замечает  в  толпе
разнузданной русской  молодежи несколько  "мягких  еврейских лиц"  и делится
соображением, что  "евреев мы бесперечь ругаем", а,  мол, и  молодые русские
тоже ничуть не лучше. Сидя в Вермонте и  читая  русские эмигрантские газеты,
где работают евреи (а в каких русских газетах они не работают?), он называет
эти издания "их газеты на русском языке".  И  это все тем более странно, что
так или иначе всю жизнь ведь был окружен людьми этой национальности, чистыми
или смешанными (да и жена, а значит, и дети  его собственные не без примеси,
а по израильским законам  и вовсе евреи). Даже те из близких  к нему евреев,
кого я лично знаю, настолько люди разные, что я затруднился бы объединить их
по каким-то общим признакам, не считая графы в советском паспорте.
     Расизм,  антисемитизм, ксенофобия необязательно должны быть осознаваемы
самими расистами, антисемитами  и ксенофобами  и необязательно проявляются в
категориях  очевидной  враждебности.  Давно  отмечен  и  высмеян  сатириками
характерный признак расиста или антисемита: у него есть друг негр или еврей.
Не знаю, как насчет негров, а с некоторыми евреями Солженицын (выше сказано)
дружбу  водит.  Но среди особо ценимых им  друзей,  кому  он  посвятил самые
высокие комплименты,  - Игорь Шафаревич. Не  просто  антисемит,  а  злобный,
таких  называют зоологическими. Владимир Солоухин в книге,  написанной перед
смертью,  сожалел,  что  Гитлеру  не удалось  окончательно  решить еврейский
вопрос. Александр Исаевич уважал Солоухина и почтил приходом на его похороны
(Булата  Окуджаву той же чести  не удостоил). Отмеченный Солженицыным весьма
положительно, Василий Белов евреев  тоже сильно не любит.  Сочинил  притчу о
лжемуравьях (чи-тай: евреях), которые под  видом своих влезают в муравейники
и,  пользуясь доверчивостью истинных муравьев (русских), постепенно пожирают
муравьиные личинки,  а свои псевдомуравьиные (еврейские)  подкладывают, и  в
результате, понятно, истинные муравьи вымирают, а ложные (только неизвестно,
кем они после питаться будут) остаются.
     Еще и  потому  Александр  Исаевич  не  считает  себя  антисемитом,  что
требования и к русским, и к евреям предъявляет почти равные. Почти!
     Вину  разных наций  друг перед другом Солженицын делит  не  поровну,  и
одним прощает  больше, чем  другим,  а  другим  приписывает больше, чем  они
заслужили. Русские в  целом получше других  (ненамного),  но никого  так  не
обижают,  как их. Говорят, что все национальности -  существительные (немец,
еврей,  украинец),  а  русский  -  прилагательное.  В  "Плюралистах"  ужасно
обиделся  на   это  наблюдение,  неизвестно   кем   сделанное,  и  спрашивал
язвительно: "А как  же прилагательные Синявский  и  Пинский?"  Особую  обиду
нанесли русскому народу "образованцы" тем, что собак кличут русскими именами
-  Фомами,  Тимофеями и  Потапами  (а Джимами,  Джеками,  Майклами  можно?).
Неужели великий русский писатель не  знает, что в России испокон веков котов
звали Васьками,  коз - Машками,  а свиней - Борьками? Кто-то где-то выдумал,
будто  американцы изобрели  бомбу, способную  уничтожать выборочно  русских.
Бросят  бомбу на  Москву,  она  этнических  русских  поубивает,  а остальных
пощадит. Наш  мыслитель  и этой  чуши  верит,  возмущается до  глубины  души
русофобством  изобретателей,  а  от  колкостей  соотечественников отбивается
ссылкой на первоисточник этой глупости.
     Защищая  русских,  постоянно  оскорбляет всех остальных и сам этого  не
сознает.  Какую  национальность  ни  помянет  -  украинцев, казахов,  татар,
чеченцев,  -  обязательно  скажет о ней что-то  обидное.  Выделяя,  кажется,
только эстонцев  и  литовцев  -  эти  у  него  почему-то  хорошие.  Отвергая
обвинения в недоброжелательстве к другим народам, вспомнил и поставил себе в
заслугу, что в "Раковом корпусе"  с сочувствием  описал страдания умирающего
татарина.  Но,  описывая,  помнил,  что  это  именно  татарин,  а не  просто
умирающий от рака человек.
     Подчеркивая постоянно свою русскость и свою заботу только о русских, он
уже  одним  этим разжаловал  себя из  мировых  писателей  в  провинциальные.
Мировой писатель, естественно, привязан к своей культуре и к своему языку, к
своей стране и  народу,  но  все люди  для  него  -  люди,  страдают они все
одинаково,  и  качество крови  зависит  не от  национальности, а от  группы,
резус-фактора, количества тромбоцитов,  эритроцитов,  сахара,  холестерина и
прочих составляющих.
     Он был уже на  Западе, а я еще в Москве,но  по возможности  внимательно
следил  за всем, что он писал,  делал и говорил.  Несмотря на мои сомнения и
разочарования, я в целом все еще очень серьезно относился к нему. Огорчился,
услышав по радио, что у не-го депрессия. Удивился ответному его утверждению,
что у людей, прошедших советские лагеря, депрессий не бывает. "Что за чушь?"
-  подумал я  про  себя. Бывает и еще  как!  У  прошедших через войну, через
лагерь и что угодно бывает депрессия. Бывает, что  человек, проведя в лагере
два  десятка лет, не  выдерживает  испытания свободой,  впадает  в депрессию
вплоть до наложения на себя рук.
     Через почти семь лет после Солженицына
     и мне выпала судьба оказаться  на Западе. К то-му времени подоспели уже
очередные "узлы".
     Я  попробовал почитать -  не  пошлу. Скучно! Громоздкий текст с языком,
местами   вычурным,   а   местами   просто   невыразительным,  с   петитными
многословными вставками и выпадающим из стиля неуклюже-модернистским приемом
переноса действия на воображаемый  экран.  "Голос Америки"  изо дня  в  день
передавал главы в авторском  исполнении. Я перестал слушать "Голос Америки".
Разумеется, какие-то солженицынские поклонники  встретили его "повествование
в отмеренных  сроках" с восторгом, но в целом эмигрантская пресса растерянно
молчала. Сказать, что это хорошо, было по совести невозможно, а сказать, что
плохо, долго никто, включая меня, не решался.


     Не оценив границ своего влияния на умы,

     Солженицын свою жизнь на Западе начал с разоблачения Запада, укоряя его
в  том,  что он слаб, безволен, не готов  отстаивать  свою свободу.  Говорил
уверенно, по собственному выражению, громогласил. И явившись людям  в ореоле
не бывавшей доныне ослепительной  славы, рассчитывал,  очевидно, что все его
мысли будут восприняты как безусловно истинные и обязательные  к исполнению.
На соображение его критиков-плюралистов, что "никто не владеет истиной, да и
быть  ее в природе  не может", он возразил: "Убежденность  человека,  что он
нашел  правоту, - нормальное человеческое состояние...  Сознание, что жизнью
своей  служишь воле Бога,  - здоровое сознание всякого человека, понимающего
Бога простым, отнюдь не гордостным сердцем". Не знаю, как насчет  сердца, но
"гордостным" и чуждым логике сознанием рождена  эта мысль. Если право только
самого себя на истину признано, всем остальным остается что? - соглашаться и
вообще не  иметь своего мнения? Но если всякий может быть убежден, что нашел
правоту, то всякость эта и есть плюрализм, столь гневно им отрицаемый.
     Все подвергать сомнению  предлагал нам один  умный человек, и "я  знаю,
что я ничего не знаю", говорил другой. И вдруг  у нас  появился знающий, что
он все знает.
     Если бы мне такие условия, как у Тургенева,
     вроде бы сказал однажды Достоевский, я бы писал не хуже.
     Нашему  герою после  всех мытарств, но еще в расцвете сил  выпала удача
создать себе  условия, почти как у Тургенева.  В Вермонте  обрел он все, что
нужно  для плодотворной работы: комфорт, уединение, возможность трудиться "в
глубокой  тишине,  о  которой  истерзанно  мечтал всю  советскую  жизнь", не
прятать рукописи, не думать о быте. "Но еще и укрепил меня Господь тем, что,
живя на Западе, я мог быть независим от  изводящего и унизительного кружения
в чужеземной среде: мне  не надо было искать средств на жизнь". Казалось бы,
все хорошо, есть чему позавидовать: успокойся, радуйся, живи  и  пиши. Он  и
живет,  и  радуется,  и пишет, и  нам  сообщает, что  живет  хорошо и  пишет
прекрасно.
     "Оглядываясь  назад,  не  могу не  признать  минувшие шесть  лет самыми
счастливыми в  моей жизни". Спохватился,  правда, что, может  быть, ему (ему
больше, чем другим) не к лицу безоглядно наслаждаться личным счастьем, когда
страдает Россия. Внес оговорку: "И безвозвратно уходило время только в  том,
что  безвозвратно  изнурялась  моя родина".  Чувство, очевидно, неискреннее,
потому и выражено  неуклюже.  Как  может родина  безвозвратно  изнуряться, а
время уходить только  в том, что?  Но  так  или  иначе, отметился на  ходу в
неизбывном  своем патриотизме и торопливо поехал  дальше  удивляться, как он
хорош собой.
     Трудится,  не покладая рук, но  при  этом  сам  за  собой наблюдает  со
стороны,  сам  собой  восхищается  и  сам  себе   ставит  высшие  баллы   по
успеваемости и поведению.
     Работает по  восемнадцать  часов  в  день.  А  кроме того  (если помимо
работы, то и в 24 часа не уложимся), занятия с детьми -- математика, физика,
астрономия -- и физические упражнения, и теннис, и ныряние с головою в пруд.
Живет затворником, не подходит к телефону, не ездит на собственные премьеры,
не участвует в конференциях, "в разных сходках и встречах". "Говорят, тут, в
Вермонте и рядом, умные так и делают -- Роберт Пенн Уоррен, Сэлинджер".
     Ему,  умному  среди   умных,   "дико,  как  бесплодно  кружатся  там  в
нью-йоркском или парижском смерче".
     Еще  и  за то  себе поставил пять с  плюсом,  что -- "А так -- западная
жизнь протекала в стороне от  меня, не задевая рабочего ритма". Настолько не
задевая, что, по свидетельству его ближайшего единомышленника Никиты Струве:
"Он жил  в  Америке как бы  не  в  Америке, он ее не  знал. Он  жил в  лесу,
американцев не встречал. Чаще встречал койотов, чем американцев".
     Про  встречи с  этими животными  Солженицын  и сам  пишет: "Но  кого  я
ласково  люблю  -- это койотов: зимой  они  часто бродят  по нашему участку,
подходят и к самому дому и издают свой несравнимый  сложный зов:  изобразить
его не берусь, а -- очень люблю".
     А говорят еще про меня, что я клеветник!
     Лидия Корнеевна Чуковская (о ней ниже) гневно меня обличала, что у меня
Сим Симыч  Карнавалов  вечерами  слушает  (а  бессовестный  автор  над  этим
смеется) Баха -- "Хорошо темперированный клавир"...

     "А сам по себе -- я будто не испытываю хода времени:

     вот уже третью тысячу  дней  по единому распорядку,  всегда в  глубокой
тишине...Без  телефона  в  рабочем  доме, без  телевизора,  всегда в  чистом
воздухе,  на  здоровой  пище американской  провинции,  ни разу  не  обратясь
по-серьезному к  врачам,  я  и сегодня  как  будто не  старше тех 57  лет, с
которыми сюда приехал, а то и куда моложе. И скорее чувствую себя ровесником
не своим сверстникам,  а 40  -  45-летним - жене своей (а жена, стало быть -
хороший ей  комплимент, - в своем возрасте пребывает.  -  В.В.), как будто с
ни-ми весь будущий путь до конца. Ну только, может быть, не  бывает лавинных
дней, когда  вдохновение сшибает с  ног, только  успевай записывать картины,
фразы,  идеи. Но  даже то  молодое чувство испытываю к 64 годам,  что еще не
окончен мой рост ни в искусстве, ни в мысли".
     Характерное  для автора отсутствие логики. Если вдохновение не "сшибает
с ног", то какой же рост в искусстве?
     Но автор никакого противоречия в собственных словах не замечает.
     Большое счастье так беззаветно любить самого себя,
     думал я, читая "Зернышко".  Объект  любви  не  отделен  от влюбленного.
Всегда  можно  посмотреть в  зеркало и увидеть дорогие черты,  которые редко
кому  доступны.  В любой момент самого себя лицезреть. "Свет  мой зеркальце,
скажи и всю правду доложи, я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?"
     Здесь  надо заметить,  что очень неосмотрительно хвастаться богатырским
здоровьем.  Долго  ли  сглазить? Что,  очевидно,  тут  же  произошло. Уже  в
следующей части "Зернышка" о том  же самом времени сказано, что именно к  64
годам, а не позже, стал автор "на лестнице что-то задыхаться, сжимает грудь.
Сперва и  значения не придавал, потом оказалось -- это стенокардия. Да еще ж
и кровяное давление всегда повышенное. Вот уже и с головой нырять в  глубину
стало как-то негоже, прекратил".
     Недугам любого человека можно только  посочувствовать.  Мне самому в 55
лет  так сжало  грудь, что пришлось немедленно  ложиться  на  операцию.  Все
смертные стареют, болеют  до тех  пор, пока не умрут. Но на фоне  рассказа о
тревожащих  автора недомоганиях не  неуместно  ли  выглядит прямо перед  тем
высказанное полное довольство собой: какой он молодец, талантище и здоровяк?
     Смирение незнакомо нашему герою, а оно как бы его украсило!  Тем  более
при постоянном подчеркивании своей религиозности.
     Выборочные признания
     о давних поступках (проступках) ставит себе в заслугу. Покается, но тут
же  отметит  (боясь,  что другие  упустят из виду): вот какой я  хороший,  я
каюсь, а вы? Но покаянные слова его относятся к чему-то, что было тому назад
лет с полсотни, а поближе к нашему времени лишь полное удовольствие от своих
мыслей, слов и действий. Ни  разу не спохватился и не сконфузился, что не то
подумал, сказал, сделал, кого-нибудь зря обидел или подвел. И, между прочим,
необязательно каяться публично и бить себя кулаком в грудь. Можно устыдиться
чего-то, оставить это в себе, но для себя сделать из этого вывод.
     А о качестве своих текстов когда-нибудь подумал критически?
     Всякое искусство отличается от большинства  других  занятий именно тем,
что творец его обязан быть своим самым придирчивым критиком и оценивать себя
трезво.  Когда-то  можно  и  восхититься  только  что  сотворенным  ("Ай  да
Пушкин!"), и облиться слезами над собственным вымыслом, и хохотать  над  ним
же  безудержно,  как это  бывало  с Гоголем  или Зощенко. Но случаются  ведь
моменты (как же без них?), когда  художник ощущает, что "меж детей ничтожных
мира,  быть может,  всех ничтожней он",  когда сомневается  в  себе  и  даже
впадает в  отчаяние.  Бывают же минуты, часы и дни, когда просто не пишется.
Или возникает желание отказаться от  прежде опубликованного, а что не  успел
напечатать, - разорвать, растоптать, уничтожить.
     Пушкин  читал свою жизнь  с отвращением, Толстой сомневался в  ценности
своих  книг  и  уличал  себя  в  тщеславии,  Гоголь  и  Булгаков  жгли  свои
рукописи...
     Неужели ни разу не возникло соблазна совершить что-то подобное?
     Для писателя самодовольство хуже самоубийства. Собственно, оно само  по
себе и есть вид творческого самоубийства.
     Ну ладно, живет он в Вермонте, сам собою любуясь.
     Работает, ныряет,  слушает  койотов.  И  музыку, кстати, тоже: ездит на
концерты  сына.  А  есть ли  еще  какая-нибудь  духовная  жизнь?  Читает  ли
что-нибудь, кроме материалов для "Красного  колеса"? Перечитывает ли русскую
классику? Знаком  ли  с мировой современной литературой? В  каком-то  давнем
интервью сказал,  что  иностранных авторов читал мало  --  нет  времени. Но,
может, потом прочел. А  как насчет всяких мыслителей вроде, допустим, Ганди,
Паскаля или кого еще? А читает ли кого-нибудь из русских современников?
     Обозначенный им самим круг чтения не широк и состоит  из "деревенщиков"
и  двух- трех примыкающих к ним. Где-то отметил Владимира Солоухина, Георгия
Семенова. Потом:  "Умер  яркий  Шукшин,  но  есть Астафьев,  Белов,  Можаев,
Евгений  Носов.  Стоят,  не  сдаются!.."  Где  стоят?  Кому  не  сдаются?  В
семидесятые-восьмидесятые  годы,  когда  Солженицын и  другие писатели  были
отторгнуты от живого литературного процесса, а самиздат стал чтением опасным
и    малодоступным,   сочинения    "деревенщиков"   оказались   единственной
альтернативой казенной литературе. Они  были и читаемы публикой, и обласканы
властью,  противопоставлявшей  их "диссидентам".  И  не  стояли, а  сидели в
президиумах.  А  Василий  Белов  еще  и  в  бюро Вологодского  обкома  КПСС.
Распутина государство отметило Ленинской премией и высоким советским званием
Героя  Социалистического  Труда.  Да  и  остальные   никакому  нападению  не
подвергались, а когда Солженицына травили и тащили в Лефортово,  деревенщики
стояли  в стороне.  Но они  пришлись  по душе  Александру Исаевичу, который,
повторяя Можаева, сказал где-то, что они пишут  не хуже Толстого, потому что
и деревню знают, и  высшее литературное образование получили. Следя за ходом
дел из  Вермонта,  он  писателей другого круга в  России  не заметил,  а  из
эмигрантов выделил двоих, тоже крепко стоявших.
     "Максимов крепко стоит и безупречно выдерживает стержень..."
     "Достойным  особняком  стоит  в  эмигрантской  литературе   конца  70-х
Владимир Максимов..."
     "Есть (уже никак не "деревенщик",  он вообще особняком) очень обещающий
Владимов..."
     Крепко. Особняком. Стоят. А кроме того, что крепко и  особняком, какими
еще достоинствами отмечены? А можно  ли считать обещающим писателя,  который
приблизился  к пенсионному  возрасту  и  существует  в литературе  лет около
сорока. А что пишут крепко стоящие? Как у них насчет языка, сюжетов, метафор
и образов? Ну и ладно. Мы их пока там, где стоят, и оставим.
     "С "Августа" начинается процесc
     раскола  моих читателей,сторонников,  и  со мной остается  меньше,  чем
уходит,  -  отметил Солженицын в "Теленке" и продолжил: -  На ура  принимали
меня, пока  я был,  по  видимости, только против сталинских злоупотреблений,
тут  и  все общество  было  со  мной. В первых  вещах  я маскировался  перед
цензурой - но  тем самым  и перед публикой. Следующими шагами  мне неизбежно
себя  открывать:  пора говорить все  точней и идти все  глубже. И  неизбежно
терять  при  этом  читающую  публику,  терять  современников  в  надежде  на
потомков. Но больно, что терять приходится даже среди близких".
     Начало процесса обозначено точно. Но причину  автор не  понял.  К  тому
времени, когда он появился, в России  уже  достаточно было  людей, которые в
неприятии существующей  власти не  держались ни за  Сталина, ни  за  Ленина,
дошли до  этого неприятия  своим умом и  задолго до Солженицына. Раскол  его
читателей  наметился  по причине, самой обидной  для  автора: он стал писать
неинтере