тики] превосходит [прежнее] как  по  назиданию
(documentum), так и по значению слова (vocabulum), то я думаю, что  ни  одно
знание несравнимо с ним.
     ХРИСТИАНИН. Теперь же, если угодно, мы хотим, чтобы ты определил, в чем
состоит суть (suinma) истинной этики и  какой  цели  мы  можем  добиться  на
основании  этого  знания  и,  если  она  будет  достигнута,  то  до   какого
совершенства можно довести намерение [следовать] ему. Как  я  полагаю,  суть
этой дисциплины сосредоточена в том, чтобы узнать, чем является высшее благо
и каким путем нам нужно этого достигнуть.
     ФИЛОСОФ. Согласен, что суть дела выражена очень жестко и  немногословно
и интенция всей этики схвачена столь же тщательно.  Эти  слова  об  интенции
сами собой тотчас вовлекают слушателя  и  рекомендуют  [ему]  изучение  этой
науки,  так  что  доктрины  всех  [других]  искусств  в  сравнении   с   ним
обесцениваются. Тем  самым  высшее  благо,  в  пользовании  которым  состоит
истинное блаженство, превосходит все прочие; известно, вне всякого сомнения,
что доктрина [такого блага] далеко превосходит другие как своей полезностью,
так и достоинством. Конечно, другие учения остаются  далеко  позади  [этого]
высшего блага, и они не касаются совершенства блаженства,  и,  кажется,  они
совершенно не плодотворны, кроме того, что они  усердно  служат  этой  сумме
философии, подобно тому как служанки располагаются у ног госпожи. Что же  до
грамматики, диалектики или других искусств, то каким образом может послужить
их изучение истинному  блаженству  человека?  Все  это  лежит  гораздо  ниже
очевидного совершенства и не способно возвыситься до этой  вершины.  Но  они
предоставляют несколько видов словесных формул (locutio)  либо  обнаруживают
некую природу вещей,  являясь  как  бы  некими  ступенями  для  [достижения]
вершины, так как нам нужно было бы подробно  обсудить  эту  цель  и  как  бы
перейти от природы вещей на [уровень] примера либо подобия,  чтобы  по  этим
ступеням как бы под  водительством  служанок  мы  могли  коснуться  госпожи,
полагая эти ступени путем для нашего постепенного перехода, добиваясь  возле
госпожи упокоения и окончания нашей устали.
     ХРИСТИАНИН.  Я  радуюсь  тому,  что  ты   столь   основательно   постиг
преимущество этой философии и отличил ее от других; из этого я делаю  вывод,
что ты усердно занялся ее изучением.
     ФИЛОСОФ. Ты прав, я  действительно  занят  ею.  Ведь  это  единственная
естественная дисциплина, которая, благодаря моральным заповедям,  тем  более
подобает философам, чем более ясно, что эти заповеди основываются на  Законе
и коренятся в разумных основаниях, как о том  напомнил  тот  великий  ученый
муж: Ибо и Иудеи требуют знамений  (signa)  и  Еллины  ищут  мудрости  [(1-е
Послание к Коринфянам, I, 22)]. Иудеи,  действительно,  поскольку  в  них  -
животное и чувственное начало, не воспитаны ни в какой философии, с  помощью
которой они могли бы обсудить разумные  основания,  в  [вопросах]  веры  они
руководствуются одними только внешними чудесами, так как  это  может  делать
один только Бог, и не может быть никаких  иллюзий,  что  это  делает  демон.
Оттого глупо это принимать;  и  египетские  маги  учили,  и  ваш  Христос  -
особенно - наставлял,  предостерегая  своих  [учеников]  от  псевдофилософов
Антихриста, Он свидетельствует, что,  прельщая  людей,  они  орудуют  только
чудесами, чтобы прельстить, если возможно, и избранных [(Матфей, XXIV, 24)].
Но, следовательно, так как искать  знамения  -  глупость,  то  вышеуказанный
апостол напоминает в добавлении, что и греки ищут мудрости, то есть  требуют
от  проповедников,  напротив,  рациональных  оснований,   которые   являются
неоспоримыми инструментами мудрости. Потому также наилучше всего рекомендует
вашу, то есть христианскую проповедь то, что она могла обратить в веру  тех,
кто больше всего опирался на разумные доказательства и имел их  в  изобилии,
будучи наставлен изучением свободных искусств и будучи закован в разум. Сами
они не только испытатели этих искусств, но и изобретатели их, а  ручейки  от
этих источников изливались на весь мир. Поэтому сейчас  мы  главным  образом
полагаемся на ваше знание; потому что, поскольку оно уже широко  упрочилось,
оно может [сыграть] наибольшую роль в споре (in conflictu).
     ХРИСТИАНИН. Мало того, после обращения [в нашу веру] стольких философов
ни тебе, ни потомкам нельзя сомневаться в ней, и, по-видимому, нет  нужды  в
таком [горячем] споре, так  как  в  мирских  науках  вы  во  всем  доверяете
авторитету этих философов; но их пример не побуждает вас к вере, хотя  вы  и
говорите вместе с пророком: Мы не лучше отцов наших [(III Царств,  XIX,  4)]
[28].
     ФИЛОСОФ. Мы не настолько полагаемся на их авторитет, чтобы не обсуждать
при помощи разума их высказывания, прежде нежели согласиться с  ними.  Иначе
мы перестали бы философствовать, а именно, если  бы,  отбросив  исследование
разумных доводов, мы более всего пользовались авторитетными  высказываниями,
которые  оказываются  неискусными,  совершенно  не   касаются   сути   дела,
заключаясь скорее в [передаче] мнения,  нежели  в  истине;  и  мы  могли  бы
поверить, что сами наши предки не столько были склонены к исповеданию  вашей
веры доводами разума, сколько были побеждены силой, с чем согласуются и ваши
истории. Ведь прежде, чем были обращены к вере вашей посредством чудес,  как
вы говорите, императоры и знать, ваша чистота  завоевала  немногих  мудрецов
или вовсе никого, хотя тогда народы легко могли быть вырваны из очевиднейших
заблуждений идолопоклонства и приведены к какому-либо культу единого бога.
     Поэтому ваш Павел  в  своих  посланиях  к  Афинянам  предусмотрительно,
пользуясь случаем, говорит в начале так: Афинские мужи! По всему вижу я, что
вы как бы особенно суеверны и т.д. [(Деяния,  XVII,  22)].  Ведь  уже  тогда
исчезло знание естественного закона  и  божественного  культа,  и  множество
заблудших совершенно уничтожило либо подавило малое число  мудрецов;  говоря
по совести и  подтверждая  немалую  пользу  христианской  проповеди,  мы  не
сомневаемся также в том, что именно благодаря  ей  всего  более  тогда  было
уничтожено в мире идолопоклонство.
     ХРИСТИАНИН. Прибавь к этому и то, что,  это  же  ясно,  и  естественный
закон, и совершенство нравственного учения, которым,  как  вы  говорите,  вы
только одни и пользуетесь и которого, вы верите,  достаточно  для  спасения,
были пробуждены, или, вернее, переданы Самим Тем, Кем, как истинной  Софией,
то есть Мудростью Божией, были наставлены все, коих должно назвать истинными
философами.
     ФИЛОСОФ. О, если бы ты мог доказать, как ты  утверждаешь,  то,  что  вы
действительно являетесь логиками, вооруженными разумными словесными доводами
от самой, как вы говорите, высшей мудрости,  которую  по-гречески  называете
Логосом,  а  по-латински  Словом  Божьим!  И  не  дерзайте  предлагать  мне,
несчастному, известное прибежище Григория,  говорящего:  Та  вера  не  имеет
цены, коей человеческий разум предоставляет доказательства  (Gregorii  Horn.
in Evang. XL, Нот. XXVI, 1). Ибо ведь те  у  вас,  которые  не  в  состоянии
обосновать воздвигаемую ими веру, для оправдания  своего  невежества  тотчас
прибегают к этому изречению Григория.
     А оно, соответственно их мнению, что делает иное,  кроме  того  что  мы
должны быть удовлетворены любыми высказываниями о вере, равно как  здравыми,
так и глупыми?  Ведь  если  вера  меньше  всего  должна  допускать  разум  к
обсуждению, чтобы не утратить заслуги и  если,  следовательно,  то,  во  что
веришь, не может быть оспорено суждением ума, но тотчас должно соглашаться с
предписанным, то сколько  бы  заблуждений  ни  насаждала  проповедь,  ничего
нельзя сделать, потому что ничто нельзя опровергнуть при помощи разума  там,
где разум применять не дозволено.

     Утверждает идолопоклонник о камне или бревне или каком-нибудь творении:
вот - истинный Бог, Творец неба и земли. И какую бы  явную  мерзость  он  ни
высказал, кто в состоянии опровергнуть его, если разуму совсем не  дозволено
рассуждать о вере? Ведь уличающему  его,  и  скорее  всего  христианину,  он
тотчас же противопоставит то, что сказано выше: "та вера не имеет  цены:"  и
т.д. Тотчас же христианин смутится в  самой  своей  защите  и  должен  будет
сказать, что вовсе не нужно слушать доводов разума там, где он сам вовсе  не
разрешает их применять и совершенно не  дозволяет  себе  прямо  нападать  на
кого-либо в вопросах веры при помощи разума.
     ХРИСТИАНИН. Как говорит величайший из мудрецов: " есть у человека пути,
которые кажутся прямыми, приводят же они его в  конце  концов  к  смерти  ";
такими  оказываются  в  большинстве  случаев  и  доводы  разума,   то   есть
высказанные разумно и соответствующим образом, хотя на самом деле они  вовсе
не таковы.
     ФИЛОСОФ. Что же сказать о тех, кто считается авторитетом? Разве  у  них
самих не встречается множества заблуждений? Ведь не существовало бы  столько
различных направлений веры, если  бы  все  пользовались  одними  и  теми  же
авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного
разума, отдельные лица  избирают  авторитеты,  за  которыми  следуют.  Иначе
мнения всех Писаний должны были бы восприниматься одинаково (indifferenter),
если бы только разум, который естественным образом прежде них,  не  был  быв
состоянии о них судить. Ибо и сами писавшие  заслужили  авторитет,  то  есть
достоинство, которое  заставляет  им  немедленно  верить,  только  благодаря
разуму, коим, по-видимому, полны их высказывания.
     По их собственному суждению, разум настолько предпочитается авторитету,
что, как упоминает ваш Антоний, "поскольку смысл человеческого разума в том,
чтобы быть изобретателем наук, то науки меньше всего нужны тому, у кого этот
смысл  не  затронут"  [29].  В  любом  философском  диспуте  считается,  что
авторитет ставится на последнее место или совсем не принимается во внимание,
так что вообще стыдятся приводить [доказательства], происходящие от суждения
о вещи, то есть от авторитета. Те, кто  доверяет  своим  собственным  силам,
презирают прибежище чужой помощи. Поэтому правильно философы  признали,  что
топосы подобных доказательств, когда считается, что к ним  прибегает  скорее
оратор, нежели философ, являются совершенно внешними, устраненными от  вещи,
лишенными всякой силы, поскольку они заключаются скорее в мнении,  нежели  в
истине, и  не  требуют  никаких  ухищрений  ума  для  того,  чтобы  отыскать
собственные доказательства, и что тот, кто их приводит, пользуется не своими
словами, а чужими.
     Поэтому и ваш Боэций, объединяя в своих "Топиках" изречения  о  топосах
как Фемистия, так и Туллия [Цецерона], говорит: В суждении о  вещи  то,  что
является доказательствами, так как они представляют свидетельства,  но  суть
при этом топосы неискусные, несвязные, исходит, по-видимому,  скорее  не  от
вещи, но от мнения" [30]. Опять он же говорит об этом, следуя  Туллию:  "Для
них остается тот топос,  о  котором  он  говорит,  что  он  взят  извне.  Он
опирается на суждение и авторитет и является  лишь  вероятным,  не  заключая
ничего необходимого"
     И немного ниже говорится: этот же топос был построен  внешним  образом,
потому что он берется не из того, что является предикатом или подлежащим, но
образуется согласно суждению, данному вовне. "Потому также, - говорит  он  -
топос называется безыскусным и чистым, что оратор создает доказательства  не
сам  для  себя,  но  пользуется  заранее  подготовленными  и  установленными
свидетельствами".
     Относительно же твоего замечания, что иногда также происходит ошибка  в
разумных основаниях при различении и познавании, то  это,  конечно,  ясно  и
правильно. Но это происходит с теми людьми, которым недостает  рационального
опыта философии и различения  доказательств.  Таковыми  являют  себя  иудеи,
которые стремятся взамен доказательств  к  знамениям  и  которые  ищут  себе
защиты в высказываниях других, как  будто  бы  легче  высказывать  суждения,
опираясь на авторитет или сочинения (scriptum) отсутствующего, чем на  разум
или суждение присутствующего; как будто бы  можно  скорее  найти  довод  для
сознания (sensus) первого, чем второго.
     Пока же,  насколько  в  состоянии,  мы  ищем  Бога,  заботясь  о  нашем
спасении; его благодать во всяком случае приходит там,  где  наших  стараний
недостаточно, и Он помогает алчущим достигать того, что внушает им желать. И
Тот, Кто часто влечет даже нежелающих, не отталкивает алчущих  и  простирает
десницу Свою старающемуся, коего Он не может изобличить в небрежении. В силу
этого сама, как вы говорите, истина, Христос, дающий успокоение,  добавляет,
предпослав соответствующий  пример:  Просите  и  дано  будет  вам,  ищите  и
найдете, стучитесь и отворят вам. Ибо всякий  просящий  получает,  и  ищущий
находит, и стучащему отворят [(Матфей, VII, 7,8)].
     Я  помню,  что,  толкуя  вышеуказанные  слова  в  своем   трактате   "О
милосердии",  Августин  говорит:   "Просите,   молясь,   ищите,   рассуждая,
стучитесь, действу". Поэтому предпочитая искусство рассуждения другим наукам
и излагая его, так как только оно одно само знает  и  творит  "знающих",  он
говорит  во  второй  книге  "О  порядке":  "Наука  наук,  которую   называют
диалектикой. Она учит учить, она же учит учиться: в  ней  обнаруживает  себя
разум [:] что он такое, чего хочет. Она  знает  знать,  она  [:]  не  только
хочет, но и  может  делать  знающими"  [31].  Он  же,  показывая,  насколько
диалектика необходима при священном чтении (sacra lectio), говорит во второй
книге "О христианском учении": "Остается то, что относится не к чувственному
восприятию, но к разуму, где числа управляют искусством диспута" [32].
     Но искусство диспута имеет  больше  всего  значения  для  всякого  рода
вопросов, которые  должны  быть  исследованы  в  Священном  Писании  (sacrae
litterae). Однако при этом нужно избегать страсти к спорам и  к  ребячеству,
что есть желание обмануть противника. Существует ведь многое, что называется
софизмами, ложными  заключениями  доказательств,  более  всего  похожими  на
истинные, так как они обманывают не  только  тугодумов,  но  даже  разумных,
недостаточно внимательных людей. Этот род лукавых  заключений,  насколько  я
могу  судить,  возбраняется  Писанием  в  том  месте,  где  говорится:  Иной
ухищряется в речах, а бывает ненавистен (Eccli XXXVII, 23).
     ХРИСТИАНИН. Ни один разумный  среди  нас  не  запрещает  исследовать  и
обсуждать веру  при  помощи  разумных  доказательств,  и  никто  разумно  не
успокаивается на сомнительном, если только разумом не предпосылается то,  на
чем должно успокоиться. Ведь когда он придает веру сомнительной  вещи,  она,
конечно, сама делается тем, что вы называете доказательством. В самом  деле,
во всякой дисциплине и  в  любом  споре  (conflictus)  позиций  противоречие
возникает само по себе как  относительно  написанного,  так  и  относительно
суждения, и возникшая в таком споре истина разумного доказательства сильнее,
чем приведенный авторитет. Ведь для отвержения веры важно не  то,  что  есть
истинного в вещи,  а  то,  что  может  появиться  в  результате  мнения.  На
основании же слов самого авторитета часто возникает  очень  много  вопросов,
так что приходится судить скорее о них, чем о самой по себе [истине].  После
же возвращения к рациональному доказательству, даже  если  оно  и  не  будет
таковым, а только мнимым, не  останется  никакого  вопроса,  потому  что  не
останется никакого сомнения.
     С тобой же тем меньше должно действовать на основании  авторитета,  чем
больше ты опираешься на разум и чем меньше ты признаешь  авторитет  Писания.
Каждый, конечно, может быть опровергнут только на  основании  того,  что  он
признает. И спорить нам друг с другом должно иначе, чем с тобой.  Мы  знаем,
что утверждения Григория или прочих наших ученых, а также то, что  утверждал
сам Христос или Моисей, к тебе еще не относятся [настолько], чтобы  сами  их
высказывания привели тебя к вере.  Среди  нас,  приемлющих  это,  они  имеют
место; иногда же веру нужно защищать и утверждать больше  всего  при  помощи
разумных доводов, и я хорошо помню об  этом  в  противоположность  тем,  кто
отрицает возможность исследования веры с  помощью  разума.  Об  этом  вторая
книга "Христианской теологии" [33] рассуждает полнее и  совершенно  поражает
противников как на основании силы разумных доказательств, так и на основании
авторитета писателей (scriptores). Теперь же, если угодно, вернемся к нашему
вопросу.
     ФИЛОСОФ. Конечно, ибо угодно и это следовало бы оценить  больше  всего:
мы опираемся, насколько возможно, на естественный закон и  пытаемся  познать
[его] по истинно этическим образцам. Мы,  думаем,  сделаем  правильно  и  по
обычаю, если обсудим - в соответствии с описанной Тобою выше сущностью этики
- то, что есть высшее благо  и  пути  его  достижения,  так  что,  очевидно,
обсуждение нашей этики поэтому разделится на две части.
     ХРИСТИАНИН. Я одобряю вместе с тобой то, что  одобряешь  и  ты.  Но,  в
соответствии с уговором о более  высоком  замысле,  наши  рассуждения  нужно
соединить с вашими, чтобы выбрать наилучшие, а ты заявил, что  по  древности
естественного закона твой для тебя  стоит  на  первом  месте,  поскольку  он
[появился]  ранее,  как  ты  утверждаешь,  Закона  Писания,   то   есть   ты
довольствуешься естественным, и пользуешься им настолько, что ставишь  сверх
того в центр свои рассуждения или [рассуждения] твоих [единомышленников],  и
только затем, если же мы расходимся в чем-либо, выслушиваешь наши доводы.
     ФИЛОСОФ. Большинство наших [философов]  определили  высшее  благо,  или
цель блага, то есть завершение или совершенство его, как то, благодаря  чему
каждый [человек] становится блаженным,  если  достигает  [его],  тогда  как,
наоборот, высшее зло [это то], следование чему делает [человека] несчастным.
Мы [нашими] нравами заслуживаем как  того,  так  и  другого.  Известно,  что
нравами называются либо  добродетели,  либо  их  противоположности,  пороки.
Однако одни из нас, как напоминает Августин в восьмой книге "О Граде Божьем"
[34], назвали саму добродетель высшим благом, другие - наслаждение.
     ХРИСТИАНИН. Как же, прошу тебя, они понимали удовольствие?
     ФИЛОСОФ: Это, как  думают  многие,  не  позор  телесных  соблазнов  или
непристойные утехи, но некий внутренний покой души, благодаря  которому  она
остается безмятежной и в бедствиях и в процветании,  довольствуясь  [своими]
собственными  благами,  пока  ее   не   истерзает   сознание   (conscientia)
какого-либо прегрешения. Философам, например, более всего презирающим земное
счастье и лучшим укротителям  плоти,  несвойственно  помещать  высшее  благо
среди мерзостей дольного мира, как  многие  по  невежеству  приписывали  это
Эпикуру и его последователям, то есть эпикурейцам, не понимая,  конечно  же,
что именно те, как мы говорили, называли удовольствием. В противном  случае,
как мы утверждали, Сенека, этот величайший зодчий нравов  и  воздерженнейшей
жизни, как вы сами признаете, никоим  образом  не  приводил  бы  в  качестве
нравственного наставления рассуждений своего учителя Эпикура, если  бы  тот,
как говорят, преграждал таким образом путь воздержанию и добродетели.
     ХРИСТИАНИН. Пусть так, как ты считаешь!  Но  объясни,  прошу,  те,  кто
таким образом понимает удовольствие, отличаются ли от других,  кто  называет
[высшее благо] добродетелью, и по смыслу также, как и словесно?
     ФИЛОСОФ. По высшему счету, разницы между ними никакой или  очень  мало.
Обладать добродетелями это то же самое, что иметь душевный покой и наоборот.
     ХРИСТИАНИН. Таким образом, суждение о высшем благе тех и других -  одно
и то же, хотя именование различно. И оба суждения о высшем благе, казавшиеся
[разными], сводятся [на деле] к одному.
     ФИЛОС