в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится
стыдно самих себя вопрошать о том, на что они не в состоянии дать ответа.
     Конечно, никто из тех, кто не доверяет  собственным  силам,  охотно  не
нападает, и добровольно бросается в битву только тот, кто надеется на  славу
победы. Они даже впадают в столь великое безумие, что, как сами признают, не
стыдятся заявлять, будто верят в то, чего понять не могут, как будто бы вера
заключается скорее в произнесении слов, нежели в их  восприятии  [душой],  и
более присуща устам, нежели сердцу. Эти [люди] особенно  похваляются,  когда
им кажется, что они верят в столь  великое,  чего  они  не  в  состоянии  ни
высказать  устами,  ни  охватить  разумом.  До  такой  степени  дерзкими   и
высокомерными делает их исключительность собственного  направления  (secta),
что всех, кого они находят отличающимися от них по вере,  они  провозглашают
чуждыми милосердия Божьего и, осудив всех прочих, считают блаженными  только
себя.
     Итак, долго обдумывая подобную слепоту и высокомерие такого рода людей,
я обратился к Божественному милосердию, смиренно и беспрестанно умоляя  его,
чтобы оно удостоило извлечь меня из столь великой пучины ошибок,  и,  спасши
от ужасной Харибды, направило бы меня после  таких  великих  бурь  к  вратам
спасения. Поэтому также и ныне вы видите меня  встревоженным  и  напряженно,
как ученик, ожидающим ваших образцовых ответов.
     ИУДЕЙ. Ты обратился с вопросом одновременно к двум, но оба одновременно
отвечать не могут, дабы множественностью речей не затемнить понимания.  Если
будет угодно, я отвечу первым, потому что  мы  первые  пришли  к  поклонению
(cultus) Богу и восприняли первое учение о Законе.  Этот  же  брат,  который
называет себя христианином, если заметит, что у меня не хватает сил или  что
я не могу дать [полного]  удовлетворения,  добавит  к  моему  несовершенному
[слову] то, чего в нем будет недоставать, и, действуя с  помощью  этих  двух
заветов как бы с помощью двух рогов, он сможет, будучи им вооружен,  сильнее
сопротивляться противнику и сражаться с ним.
     ФИЛОСОФ. Я согласен [8].
     ИУДЕЙ. Но прежде чем столкнуться в нашем споре, я хотел бы предостеречь
тебя, чтобы ты не хвалился,  если  тебе  покажется,  что,  благодаря  истине
философских доводов, ты удерживаешь верх над моей простотой, будто  по  этой
причине ты победил наших [единоверцев]; слабость одного  человечишки  нельзя
обращать на бесчестье целого народа; и нельзя опровергать веру на  основании
промаха одного человека и клеветать на нас за ложно  истолкованное  [в  ней]
из-за того, что я не способен хорошенько ее представить.
     ФИЛОСОФ. Кажется, что сказано это было достаточно предусмотрительно, но
нет никакой необходимости в каком-либо  предуведомлении,  потому  что  -  не
сомневайтесь - я озабочен поисками истины, а не демонстрацией гордыни;  и  я
[также  хочу]  не  браниться,  как  софист,  но,  как  философ,  исследовать
основания, и, что превыше всего, вымолить спасение души.
     ИУДЕЙ. Сам Господь, который, казалось, вдохнул  в  тебя  такое  рвение,
чтобы ты искал Его в столь [великой] заботе о спасении твоей души, руководит
нами в этом [словесном] поединке, благодаря которому ты смог бы благополучно
обрести Его. Теперь мне нужно ответить на вопросы, которые ты сам поставил.
     ФИЛОСОФ. Так, действительно, следует из условия нашего договора. ИУДЕЙ.
Ясно, что все люди, пока они  -  малые  дети  и  не  достигли  еще  возраста
различения, следуют вере или обычаю  тех  людей,  с  кем  они  вращаются,  и
главным образом тех, кого больше всего  почитают.  После  же  того  как  они
становятся взрослее и могут управляться своей собственной волей, они  должны
полагаться не  чужому,  но  собственному  суду,  и  [им]  следует  не  столь
разделять [чье-то] мнение, сколь испытывать истину. Я  изложил  это  потому,
что, возможно, нас вначале привели к этой вере чувство  телесного  начала  и
обычай,  который  мы  узнали  прежде  всего.  Но  теперь  уже  скорее  разум
удерживает нас, нежели мнение.
     ФИЛОСОФ.  Предоставь  нам  тому  основания,  сделай  милость,  и  этого
достаточно.
     ИУДЕЙ. Если, как верим, тот Закон, которому мы  следуем,  был  дан  нам
Богом, то мы, повинуясь ему, не  должны  [его]  оспаривать,  мало  того:  не
должны [требовать] вознаграждения за повиновение, и те,  кто  его  осуждает,
весьма заблуждаются, даже если мы не можем доказать, что он был дан Богом, и
вы это не в силах опровергнуть.  Возьмем,  кстати,  пример,  извлеченный  из
обыденной человеческой жизни. Дай мне, прошу, совет. Предположим,  что  я  -
раб  некоего  господина  и  очень  боюсь  его  обидеть;  и  у   меня   много
соневольников, испытывающих тот же страх. Они передают мне, что господин наш
отдал в мое отсутствие всем своим  слугам  некое  повеление,  которое  я  не
игнорирую, да и другие ему повинуются, приглашая к повиновению и  меня;  что
ты посоветуешь мне сделать, если бы я засомневался в  этом  приказании,  при
коем я не присутствовал? Не думаю, чтобы ты или кто-либо другой  посоветовал
мне, чтобы я, пренебрегши решением всех рабов, отделился, единственно следуя
собственному  чувству,  от  того,  что  они  делают  сообща.  поскольку  все
утверждают, что господин отдал распоряжение, а особенно  потому,  что  [это)
распоряжение, кажется таково, что его нельзя опровергнуть  никаким  доводом.
Разве  у  меня  есть  надобность  сомневаться   из   [какого-то]   опасения,
относительно которого я могу чувствовать себя в [полной] безопасности?  Если
господин повелел [сделать]  то,  что  подтверждается  свидетельством  многих
[людей] и что больше всего имеет основания, то ничто не извинит меня в  моем
неповиновении. Но если я служу, обманутый советом либо ободрением и примером
соневольников, хотя не было нужды трудиться, то скорее это нужно  вменить  в
вину им, а не мне, который поступал так из благоговения перед господином.
     ФИЛОСОФ.  Ты,  конечно,  сам  вполне  [четко]  высказался  относительно
совета, который просил, и никто не  думал  высказываться  против  этого,  но
соотнеси предложенное уподобление с тем, к чему мы стремимся.
     ИУДЕЙ. Прошло, как ты сам знаешь, много поколений, и все это время  наш
народ соблюдал, повинуясь [Ему], тот Завет, который он полагает  богоданным,
и все [поколения] равно наставляли потомков в [необходимости] соблюдения его
как словом, так и примером, и почти целый мир согласен в том, что этот закон
дан нам Богом. Отсюда [следует, что) хотя мы не можем силою подчинить  [ему]
некоторых неверующих, то никто, однако,  не  может  опровергнуть  нашу  веру
никаким разумным доводом.  Конечно,  благочестиво  и  [находится]  в  полном
согласии  с  разумом,  соответствуя  как  божественной   благости,   так   и
человеческому спасению, то, что Бог столь заботится  о  людях,  соблаговоляя
наставлять их писанием закона и подавлять, хотя бы страхом  наказания,  нашу
порочность (malitia).  В  самом  деле,  если  ради  такой  пользы  светскими
князьями  были   установлены   законы,   то   кто   же   из   высочайших   и
благословеннейших князей возразил бы против признания  такой  заботы?  Каким
образом кто-либо  без  [установления]  закона  мог  бы  управлять  подданным
народом, если бы каждый, предоставленный своей избранной воле, следовал  ей?
Или: каким образом он  праведно  обуздает  порок,  наказывая  злодеев,  если
прежде не установит закон, запрещающий творить зло? На этом основании, как я
полагаю, разве не ясно, что Божественный закон был изначально  среди  людей,
так  что  мир  получил  от  Бога  основание  и  авторитет  его,  потому  что
установлением определенных законов Он  хотел  укротить  порок?  В  противном
случае легко может показаться, что Бог не заботился о человеческих  делах  и
само  состояние  мира   скорее   подвержено   случаю,   нежели   управляется
Провидением. Но если допустить, что закон был дан Богом, то  не  с  этим  ли
[законом] нужно быть в согласии больше, чем с нашим, который  лишь  невольно
стал обладателем авторитета за счет древности и общего мнения людей?
     Пусть, наконец, мне, как и тебе, сомнительно, что  Бог  установил  этот
Закон, [хотя] это, однако, подтверждается многочисленными свидетельствами  и
разумом, но при проведении предложенного уподобления, ты, однако,  решаешься
советовать мне, как я сам  себе  [советую],  повиноваться,  если  -  главным
образом - [мое] собственное сознание побуждает  меня  к  этому.  В  качестве
истины, я исповедую вместе с тобой общую веру в единого  Бога.  Возможно,  я
почитаю Его так же, как и ты,  а  сверх  того  исполняюсь  этим,  исходя  из
деяний, которых ты не совершаешь. Чем мне вредят эти деяния, пусть они и  не
приносят пользу? Даже если они и не были заветами, но не были  и  запретами?
Кто может осудить меня, если я тружусь больше ради Господа, не  сдерживаемый
никаким заветом? Кто осудит такую веру, которая, как о том было  сказано,  в
совершенстве передает Божественную благодать и больше всего возбуждает  нашу
любовь к Тому, Кто столь  заботился  о  нашем  спасении,  что  удостоил  нас
наставить писанием Закона? Или же что-либо возрази против этого Закона,  или
прекрати спрашивать нас, почему мы следуем ему!  Нужно  допустить,  что  это
жесточайший Бог, который бы не оценил упорства этого нашего  усердия,  столь
долготерпеливого, не ожидающего [никакой] награды.
     Конечно, не известно, даже  не  верится,  чтобы  какой-нибудь  народ  и
когда-либо претерпел ради Бога столько, сколько мы  непрерывно  претерпеваем
ради Него; и не может быть никакой ржавчины греха, которой  нельзя  было  бы
простить при истреблении источника такой напасти. Рассеянные среди множества
отдельных народов, без земного короля или князя, разве  не  страдаем  мы  от
стольких гонений, что почти каждый день нашей  несчастной  жизни  оплачиваем
нестерпимым искуплением? О нас,  конечно,  все  думают,  будто  мы  достойны
такого презрения и  ненависти,  так  что  всякий  может  нанести  нам  любое
нечестие, думая, что  это  -  наибольшая  справедливость  и  высшая  жертва,
приносимая Богу. Они не представляют, в  самом  деле,  что  бедствие  такого
пленения приключилось с нами не из-за высшей ненависти  Бога,  и  вменяют  в
заслугу - как праведное мщение - любую жестокость, которую направляют против
нас  как  язычники,  так  и  христиане.  Язычники  притом  помнят  о   былых
утеснениях, благодаря которым мы вначале владели их землей,  а  впоследствии
разбили их и истощили многолетними преследованиями: все, что  они  уготовили
нам, они почитают за должное возмездие. Христианам же  кажется,  что  у  них
есть более веская причина для преследования нас, так как они полагают, будто
мы убили их Бога.
     Вот  среди  кого  проходит  в  изгнании  наше  странствие,  и  на   чье
покровительство нам нужно надеяться! Мы вверяем  нашу  жизнь  худшим  врагам
нашим; и нас принуждают к вере  неверных.  Даже  сон,  который  более  всего
сохраняет и восстанавливает слабую природу, приносит нам такое волнение, что
и спящим нельзя думать ни о чем, кроме как о [подступившей] к  нашему  горлу
боязни. Нигде для нас нет спасительного пути, кроме  [пути]  на  Небо,  даже
само  место  обитания  для  нас  опасно.  Вынужденные  и  в  будущем  искать
какие-либо ближние пристанища, мы берем  внаем  помещение,  на  защищенность
которого  мало  надеемся,  не  по  умеренной  цене.  Сами  князья,   которые
начальствуют над нами и за покровительство которых мы дорого платим,  желают
нашей смерти тем больше, чем с большим произволом сумеют захватить  то,  чем
мы владеем.
     Так как мы притеснены и угнетены  ими,  как  если  бы  мир  организовал
заговор против нас одних, удивительно уже само то, что [нам] позволено жить.
Ведь нам не разрешается владеть  ни  полями,  ни  виноградниками,  ни  любой
другой землей, так как нет ничего, что могло  бы  защитить  их  для  нас  от
скрытых и явных нападений. Потому нам и остается заниматься главным  образом
источником  прибыли,  чтобы,  взимая  проценты  с  чужестранцев,  тем  самым
поддерживать свою нищую жизнь, что больше всего делает нас ненавистными  для
тех, кто считает себя этим тяжко обиженным.
     Что же до предельной отверженности  нашей  жизни  и  опасностей,  среди
которых мы непрестанно трудимся, то довольно и того, что само наше положение
говорит  всем  [о  нем]  красноречивее  языковых  возможностей.  [Поскольку]
предписания Закона,  сколько  бы  трудностей  с  их  [исполнением]  ни  было
связано, не утаиваются, то от них не уклониться никому, кто соприкасается  с
ним, так что нас невыносимо утесняют как гнетом людским, так и игом  закона.
Кто не содрогнется или не затрепещет и от стыда, и  от  страха  [при  мысли]
подвергнуться самой святыне нашей - обрезанию? Есть ли такая [другая]  столь
нежная часть человеческого тела, подобная этой, которой  Закон  причинял  бы
столько страдания  с  самого  младенчества?  Какова  горечь  дикого  латука,
который мы собираем как приправу к пасхальному жертвоприношению!  Кто  также
не увидит, что нам запрещена почти вся вкусная пища, и главное  та,  которую
можно легко  приготовить?  Любое  мясо,  которое  ели  животные,  становится
нечистым для нас, и  любое  животное,  умершее  естественно  или  удушенное,
запрещено нам. И нельзя нам есть [мяса] никаких  иных  животных,  кроме  как
тех, которых мы сами заколем, тщательно очистим от жира  и  крови,  что  нас
сильно обременяет, главным образом тогда, когда не хватает [денег]  покупать
чистый скот. Ведь как мы испытываем отвращение к  мясу,  забитому  погаными,
так и они - к тому, которое закалываем мы. Мы ведь все воздерживаемся  и  от
вина, которое выдержано также ими. Отсюда ясно,  как  трудно  осуществляется
наше странствие, на которое  обрек  нас  Бог.  Кто,  наконец,  не  страшится
суровости установленных законом наказаний - не только  им  подвергаться,  но
даже налагать их на осужденных? Кто применил бык своему брату  [закон]  "зуб
за зуб, око за око, душу за душу"? Не говоря уже о  том,  чтобы  согласиться
это претерпеть самому, чтобы,  разумеется,  не  вступить  в  противоречие  с
Законом? В самом деле, из этих и других бесчисленных  наблюдений  ясно,  что
каждый из нас, кто повинуется закону,  прямо  признает  [то,  что  обращает]
псалмопевец Богу: По слову  уст  твоих,  я  охраняю  тернистые  пути  [(Пc.,
XVI,4)] [12].
     ФИЛОСОФ. Конечно, рвение, которое, как вам  кажется,  вы  проявляете  к
Богу, поддерживается тяжкой и безграничной интенцией. Но что гораздо важнее,
является  ли  эта  интенция  разумной,  или  случайно  подвернувшейся.  Нет,
конечно, никакого вероисповедания, [сторонники] которого не думали  бы,  что
они служат Богу, и не выполняли  бы  ради  Него  Самого  то,  что,  как  они
считают, угодно только им. И однако вы не одобряете  всех  исповеданий,  так
как пытаетесь защитить только ваше и надолго предпочесть его другим. Я хочу,
однако, взвесить и доказать тебе [именем] того же писанного Закона, которому
ты следуешь, что это не согласуется с разумом.
     ИУДЕЙ. И я охотно поддерживаю это [предложение].
     ФИЛОСОФ.  Известно,  что  [еще]  до  [создания]  традиции  закона  либо
соблюдений законодательных  предписаний,  большая  часть  их  содержалась  в
естественном законе, который, что очевидно, состоит в любви  к  Богу,  и  [в
котором] весьма почиталась справедливость и  существовали  любезнейшие  Богу
[люди], как например, Авель, Енох, Ной и его сыновья, а также Авраам, Лот  и
Мельхиседек, о которых даже ваш Закон хранит память и  часто  использует  [в
качестве примеров]. Среди них, передают, Енох был  столь  угоден  Богу,  что
Господь, говорят, взял его живым в рай, что подкрепил один из ваших [такими]
словами: Енох был угоден Богу и был перенесен в Рай, чтобы народы  совершили
покаяние  [(Eccl.  XLIV,  16)].  Но  и  Ною,  как  было  написано,  человеку
праведному и непорочному в роде своем  [(Бытие,  VI,  9)],  Господь  показал
откровенными делами, сколь возлюбил Он, что очевидно, ибо, погрузив  в  воды
потопа прочих [людей], Он спас одного его и дом его  ради  семени  для  рода
человеческого. Добавь к ним также тех знаменитых ветхозаветных патриархов, а
именно: Авраама, Исаака и Иакова, в  которых  и  в  семени  которых  обещано
будущее, благословение для всех народов,  которые  жили  до  [обнародования]
Закона, и посмотри, чем их право было замечательнее  [права]  тех,  кто  жил
после принятия Закона. Оттого и  говорится,  что  Бог  -  это  их  [Бог],  и
благодаря их заслугам, в соответствии с данными им обетами, сам законодатель
соединил разгневанного Господа с народом. Ведь записано же: Но  Моисей  стал
умолять Господа, и сказал: не воспламеняется гнев твой  и  будь  милостив  к
легкомыслию твоего народа [:]  Вспомни  Авраама,  Исаака  и  Израиля,  рабов
твоих, которым клялся Ты (собою) говоря: "(умножая) умножу  семя  твое,  как
звезды небесные, и всю землю сию, о которой Я сказал, дам  семени  вашему  и
будут владеть ею вечно". И смилостивился Господь, и отменил зло,  о  котором
сказал [(Исход, XXXII 11, 13-14)]. Из этого ясен  вывод,  как  были  приняты
Богом та бескорыстная покорность пратцев,  к  которой  их  еще  не  обязывал
никакой  Закон  и  с  каковой  [покорностью]  мы  до  сих  пор  служим   Ему
[совершенно] свободно. Потому, если ты ответишь, что в известной мере  Закон
начался в Аврааме благодаря таинству обрезания, то ты не сможешь представить
его  для  того,  чтобы  на  основании  этого  [таинства]  добиться  у   Бога
какого-либо воздаяния, так что вам за это не может быть по Закону похвалы  и
какого-либо оправдания. Так, по Писанию, само обрезание еще не оправдывается
верой, как оправдываются пратцы, ибо говорится: Авраам поверил Господу, и Он
вменил ему это в праведность [(Бытие, XV, 6)]. Благочестие же его проявилось
прежде обетования земли и будущего умножения народа как для него самого, так
и для семени его. Тот, кто впоследствии обрезался, услышав, что в  нем  и  в
семени его будут благословенны все народы, заслужил это  [благословение]  не
за-ради обрезания, но за то повиновение, с каковым [Аврам] жертвовал  сыном.
Наконец, если ты перелистаешь всю историю вашего Завета, то ты не обнаружишь
никакого обещания награды за обрезание, но  это  было  установлено  Господом
только для того, чтобы всякий из  рода  Авраама,  кто  не  был  обрезан,  не
числился бы в числе своего народа, то есть  среди  сыновей  Авраама.  Так  в
Писании заповедано Господом Аврааму: Я поставлю,  -  говорит,  -  завет  мой
между мною и тобою и между потомками твоими и т.  д.  [:]  Сей  есть  завет,
который вы будете соблюдать (:] Да будет у вас обрезан весь мужеский пол [:]
Восьми дней от рождения да будет обрезан у  вас  всякий  младенец.  Если  же
обнаружится кто-либо  мужского  пола,  плоть  которого  не  будет  обрезана,
истребится эта душа из своего народа и т.д." [(Бытие, XVII, 7-14)].
     Если вы скажете, что [слова] об осуждении души нужно понимать  как  то,
что она истребится, то институт  обрезания  настолько  неразумен,  насколько
становится опасным его не производить;  прежде  без  него  ничто  не  мешало
существовать. А эта сентенция преграждала [путь] в Царствие небесное  детям,
умершим прежде восьмидневного возраста, которые не совершили, однако, до сих
пор никакого проступка, заслуживающего осуждения. То,  чего  нужно  особенно
остерегаться, так это воздаяния, которое обещает Господь и связывает [его] с
соблюдением  всего  Закона.  Начиная   с   сего   момента,   Вы   при   всех
обстоятельствах не можете ожидать ничего, кроме земного процветания, так как
видите, что ничего другого не обещано: И потому, не ясно,  добьетесь  ли  вы
этого [процветания], которое сокрушает вас, по вашему же  разумению,  более,
чем любых [других] смертных. Вовсе не нужно удивляться, что  из-за  упования
на это вы выносите  -  благодаря  повиновению  Закону  -  столько  и  такого
[несчастья], тогда как