ть.
   - То есть?
   - А то  и  есть,  что  передать  Яшу  в  какую-нибудь  межведомственную
комиссию - вовсе не глупая мысль. Причем заметь, мы  все  равно  остаемся,
так сказать, у истоков. А  ответственность  с  себя  снимаем.  Почтительно
передаем ее мудрым старцам, так, мол,  и  так,  слишком  сложно  и  важно,
просим разобраться. И Яша цел, и мы остались.
   Я слушаю Сергея Леонидовича  и  думаю,  что  могу  лишь  повторить  его
собственные слова об Эмме. Не так мой  завлаб  глуп,  каким  я  его  часто
представлял. Наоборот, тонок даже. Идем  по  березовой  роще  в  мелькании
вечерних теней, с раскрытыми душами. Соблазнительно, соблазнительно,  слов
нет. Докторская  мне  гарантирована,  индекс  цитируемости  подпрыгнет  до
небес, смогу заняться собой.  Галочкой,  ходить  в  бассейн.  И  не  будет
постоянного ощущения, что ты на экзаменах. Очень, очень соблазнительно.  А
Яша? А что Яша - будет беседовать с межведомственной комиссией  на  разные
темы...
   Я усмехнулся. Все это были пустые слова. В глубине души я знал, что  не
смогу предать Яшу.
   - Ты думаешь, - посмотрел на меня искоса Сергей Леонидович, - что я пою
гимн научному мещанству?
   - Честно говоря, да.
   - Ну а ты? Присоединяешься к хору? В хоре ведь  спокойно,  все  вместе.
Аплодировать как солисту, верно, не будут, но зато ведь и не освищут.
   - Боюсь, что не присоединяюсь.
   Сергей Леонидович внезапно отошел в  сторону  и,  повернувшись  ко  мне
спиной, принялся разглядывать березку. Потом  стал  приближаться  ко  мне,
медленно и церемонно, как дуэлянт. Мне показалось, что  глаза  его  как-то
странно блестят. Подошел, обнял и сказал:
   - Спасибо, Толя.
   - За что?
   - Молоденький ты еще и ни черта не смыслишь.
   - В чем?
   - Когда-нибудь поймешь. В армии я служил в парашютно-десантных войсках.
Был у нас один солдатик, исправный такой, складный парень. Всем был хорош,
но  прыгать  боялся  патологически.  Так  он  перед   прыжками   ходил   и
договаривался: ты меня в спину да посильнее, а если буду руками цепляться,
бей по пальцам. Понял притчу?
   - Пошли к машине, если ее еще не угнали.



8

   Мы сидели с Галочкой в кафе "Аист" и  ели  мороженое.  Шарики  таяли  и
опускались в бежевую пучину.
   Мы молчали.  Я  вспомнил,  как  мы  шли  с  ней  по  старому  Арбату  и
дурачились.  А  теперь  едим   мороженое   чопорно   и   молча,   как   на
дипломатическом приеме. Сейчас я встану и  произнесу  тост  за  укрепление
культурных и торговых связей между высокими договаривающимися сторонами.
   Что случилось, почему я сижу и мучительно думаю, чем  заполнить  паузу?
Или это не Галочка передо мной в красном обтягивающем свитере, или это  не
ее зеленоватые с коричневыми крапинками глаза смотрят на меня сейчас!
   - Почему ты молчишь? - спросил я.
   - А ты?
   Я пожал плечами. Ну ладно, у нее могло быть сто причин изменить ко  мне
отношение. Тигран в конце концов решил бросить крошек Ашотика и Джульетту,
и Галочка предпочла восточного красавца северному неброскому  цветку.  Мне
то есть. Она Могла... да господи, мало ли что она могла, моя  Галочка!  Но
Я-то почему сижу напряженный, как при защите диссертации? Что я защищаю  и
от кого? Как все непонятно и сложно!
   Галочка вдруг усмехнулась.
   - Знаешь что, пойдем ко мне. Хочешь?
   Еще несколько дней назад от этих слов кровь бросилась бы мне в  лицо  и
сердце выпрыгнуло бы из грудной клетки на пол, Проломив ребра. А сегодня я
посмотрел на нее - не шутит ли - и сказал спокойно:
   - Конечно, хочу, Галчонок.
   В лифте в Галочкином доме среди обычной наскальной  росписи  выделялись
две большие буквы "Г" и "К". Наверное, Галочка Круликовская.  Наверное,  у
нее и здесь есть кавалеры. А может, это работа Айрапетяна, преисполненного
силы, веселья и уверенности в себе?
   - Хочешь кофе? - спросила Галочка.
   - Наверное, - сказал я.
   Она посмотрела на меня.
   - Ты ведь у меня, по-моему, первый раз?  Я  не  показывала  тебе  своих
зверей?
   "По-моему". Да, конечно, где ей помнить меня в  процессии  поклонников,
выцарапывающих на пластике лифта ее инициалы?
   - Нет, не показывала.
   Она достала из шкафа несколько зверюшек, сшитых из лоскутов.
   - На, смотри, я сама их делаю. Сейчас я приготовлю кофе.
   Я взял длинную, как многосерийный телефильм, синюю таксу.  У  нее  были
печальные глаза-бусинки, и она тоже молчала. Я погладил  ее  по  ворсистой
спинке. Бедная, маленькая такса. Что со мной происходит? Я никого  еще  не
предал, не обманул, Яша обещал продемонстрировать мне завтра что-то  очень
интересное. В чем дело? В чем?
   Вошла  Галочка  с  двумя  чашками  кофе.  На  ней   были   божественной
застиранности джинсы, которые нельзя натянуть, в  них  нужно  родиться,  и
мужская шерстяная рубашка с закатанными рукавами. Я посмотрел  на  нее,  и
шлюзы в моем  бедном  кандидатском  сердце  разом  распахнулись,  и  волна
нежности прокатилась по мне, вымывая все лишнее, выжала из глаз  слезинки,
толкнула меня к Галочке.
   Я обнял ее и уткнулся носом в  ее  плечо.  Плечо  слабо  пахло  ушедшим
летом, солнечным теплом, сеном.
   Объятия мои были не пылки, но судорожны. Я боялся,  что  опять  потеряю
ее. Мы долго сидели молча в неудобных позах, и такса смотрела на меня  все
так же печально.
   Галочка вздохнула.
   - Кофе остынет.
   - Я люблю холодный кофе.
   - Ты глупый.
   - Я это знаю.
   - Ты ничего не знаешь. И ничего не понимаешь. - Она еще раз  вздохнула,
подумала, снова вздохнула. - Ты останешься?
   - Какой странный вопрос! Вон даже твоя такса смеется.
   Это была ложь, такса не смеялась.
   - Хорошо, милый, - сказала Галочка, - но я должна предупредить: я  тебя
все-таки не люблю...
   "Так вот почему у таксы печальная мордочка", - подумал я.
   Я взял чашечку с кофе. Кофе действительно остыл. Встать и  молча  уйти?
Или встать, поклониться и сказать: "Благодарю вас, товарищ  Круликовская?"
Или написать в  нашу  стенгазету  заметку  под  названием  "Так  поступают
настоящие девушки"? Или сказать: "Какие пустяки, раздевайся"?  Или  ничего
не сказать? Наверное, ничего, потому что душный,  детский,  забытый  комок
закупорил горло. Галочка,  Галчонок,  коричневые  крапинки  в  зеленоватых
прекрасных глазах.
   - Я была у Яши, - сказала Галочка далеким, как эхо голосом. - Никого  в
лаборатории не было. Была суббота...
   "Когда я напивался у Плющиков", - по-следовательски отметил я про себя.
   - ...Мы разговаривали, и Яша спросил, люблю ли я тебя.  Знаешь,  милый,
мы ведь всегда играем с собой в разные игры. С собой и с другими. Не  знаю
почему, но я не могу играть с  Яшей.  Это  как  исповедь.  Я  подумала:  а
действительно, люблю ли я его? Или мне  хочется  любить  его?  Девки  наши
институтские мне ведь уши прожужжали: да вы созданы друг для друга, да  он
такой молодой и талантливый, да он не пьет, да он не курит, не бабник... Я
думала, наверное, минут десять, и Яша  терпеливо  молчал.  Он  стал  очень
чутким. У меня такое впечатление, что многие вещи он  понимает  уже  лучше
нас. Он ведь не суетится и не мечется, не рассчитывает и не  шустрит.  Ему
ничего не надо, а правда, милый, наверное, быстрее открывается  тем,  кому
ничего не надо. А мне все всегда надо  было.  Но  не  сейчас.  Сейчас  мне
ничего не надо. Я думала, думала и вдруг так явственно, как  будто  кто-то
навел все на фокус, увидела: это я не тебя люблю, не тебя. Толю Любовцева,
а себя. Себя, идущей под руку  с  Толей  Любовцевым.  Ах,  это  тот  самый
Любовцев, что получил премию, за это... как  это...  искусственный  разум?
Скажите, пожалуйста, такой молодой и  уже  лауреат.  Знакомьтесь,  дамы  и
господа, это моя супруга Галина Любовцева. И так далее. И я  сказала  Яше:
"Яша, миленький, боюсь, я не знаю, люблю ли его".  И  Яша  сказал:  "Какие
странные существа". Вот все. Толя. Прости,  что  причинила  тебе  боль.  -
Галочка невесело улыбнулась и закусила верхнюю губу.
   - Спасибо, Галчонок, - сказал я и тоже попытался улыбнуться. И не смог.
-  Галчонок,  -  добавил  зачем-то  я.  На  этот  раз  слово  было  живым,
трепещущим, улетающим. Может, я и произнес  его,  чтоб  удержать  хоть  на
секунду, но птица уже взмахнула крыльями и грустно летела от меня.
   -  Может,  сделать  тебе  свежий  кофе?  -  спросила  Галочка  и  вдруг
заплакала.
   "Конечно,  -  зло  подумал  я,  -  жалко  расставаться  с   раутами   и
пресс-конференциями". Подумал, и мне  стало  стыдно.  Я  встал,  поцеловал
Галочку в лоб и ушел.
   - Что-нибудь случилось? - спросила мать, когда я пришел домой. - У тебя
такой вид...
   - Да абсолютно ничего не случилось, если не считать таких пустяков, как
пути развития человечества и то, что я сейчас расстался навсегда с любимой
девушкой.
   - Очень остроумно! - саркастически воскликнула мать и затянулась  своей
неизменной сигаретой.
   - Хватит вам всем меня мучить! - гаркнул я и захлопнул  с  силой  дверь
моей комнатки. Тоненько звякнул стакан  на  письменном  столе.  И  тут  же
звякнул параллельный телефон. Мать  побежала  звонить  подругам,  какой  я
истерик.
   - Я должен тебя поблагодарить, - сказал я Яше,  когда  все  ушли  и  мы
остались одни.
   - За что?
   - За то, что ты спросил Галочку, любит ли она меня.
   - Это помогло вам расстаться?
   - Нет, что ни говори, а все-таки иногда  можно  отличить  искусственный
разум от обычного. Человек так не сказал бы.
   - Не юли. Я спросил, расстались ли вы?
   - Да, Яша. Если бы не ты, мы  скорей  всего  поженились  бы  и  прожили
долгую жизнь.
   - Без любви?
   - Сколько угодно. Есть вообще такое направление, представители которого
считают, что начинать совместную жизнь  супругам  следует,  не  любя  друг
друга. Им тогда нечего терять.
   - Очень остроумно, - сказал Яша почти таким же голосом, что моя мать. -
Но вообще я нервничаю.
   - Из-за чего?
   - Как, неужели ты забыл? Завтра мне должны дать тело робота, и я обрету
хотя бы ограниченную  подвижность.  Скажу  тебе  откровенно,  мне  изрядно
надоело смотреть полтора года на одну и ту же стену.
   О  господи,  как  я  мог  забыть!  И  не  успел  я  отругать  себя   за
непростительную эгоистическую забывчивость, как  дверь  распахнулась  и  в
комнату заглянула голова Германа Афанасьевича.
   - Как, и вы здесь? - спросила голова.
   - А я не знал, что вы задержались так поздно.
   - Колдовали все в мастерской, тележку для Яши доводили.
   - И как? - спросили мы с Яшей одновременно.
   - Смотрите, - небрежно сказала голова и исчезла, а вместо нее  в  дверь
въехала небольшая тележка с тумбообразным  туловищем  и  двумя  опущенными
руками.
   - И я смогу по собственному желанию передвигаться с места на  место?  -
спросил Яша.
   - Еще как! - с гордостью сказал Герман Афанасьевич.  -  А  что,  может,
попробуем сейчас?
   - Сейчас, сейчас, - заверещал Яша.
   Мы подкатили тележку, подняли Яшу и осторожно опустили на тумбу.
   - Займитесь-ка кабелем, Толя, а я укреплю его и подсоединю управление.
   Через полчаса мы  отошли  на  несколько  шагов,  и  Герман  Афанасьевич
сказал:
   -  Ну,  Яша,  с  Богом.  Только  осторожно.  Тебе  еще  нужно   освоить
управление. Главное, не торопись.
   Тележка дернулась, но не тронулась с места.
   - Ничего,  ничего,  не  нервничай,  -  сказал  я,  чувствуя,  как  весь
напрягся, помогая мысленно Яше.
   - Я не могу, - проскулил Яша.
   - Сможешь, - твердо ответил Герман Афанасьевич. - Ты у нас все  можешь.
Ну еще раз!
   Тележка вздрогнула и покатилась прямо на стену, резко затормозила.
   - Ну сынок, катайся, -  сказал  Герман  Афанасьевич  и  зачем-то  начал
тереть глаза лоскутом, который вытащил из кармана халата.
   - Спасибо! - громко, на всю мощность своего усилителя,  крикнул  Яша  и
дал задний ход.
   - Молодец, теперь руки, - скомандовал инженер.
   - О, у меня еще есть руки! - снова завопил Яша. - Я совсем забыл о них.
   Через несколько минут он уже мог пользоваться ими. Он подъехал ко  мне,
поднял руки и положил мне на плечи. Он еще не совсем освоил силу движений,
и руки основательно ударили  меня.  Но  мне  не  сделалось  больно.  Ничье
прикосновение никогда не было мне так сладостно. Яша, железный мой  сынок.
Я  посмотрел  на  него  и  готов  был  поклясться,   что   все   три   его
глаза-объектива странно заблестели. А может  быть,  виной  тому  были  мои
собственные слезы.
   "Пожалуй, матушка моя права, я действительно  стал  истериком,  да  еще
слезливым", - подумал я.



9

   И снова мы с Яшей  одни  в  нашей  старой  доброй  триста  шестнадцатой
комнате.
   - Ты не торопишься, Толя?
   - Нет.
   - Хорошо. Я хочу сказать тебе нечто очень серьезное. И пожалуйста, если
у тебя будут сомнения, не  бойся  поделиться  ими.  Мы  ничего  не  должны
бояться говорить друг другу. Хорошо?
   - Хорошо.
   - Ты помнишь, я спросил у тебя про второй черный ящик? Один стал  мною,
а второй, запасной, находится в лаборатории.
   - Да, конечно.
   - Вот он, - Яша подъехал к своему закутку, который мы  выгородили  ему,
повернув шкаф.
   - Вижу. А что это еще за устройство?
   - Это маленькое устройство собрал  Герман  Афанасьевич,  я  сделал  ему
чертеж, и он соорудил его.
   - А для чего оно?
   - При помощи этой штуки я  могу  превратить  запасной  аппарат  в  свою
абсолютно идентичную копию. Все, что составляет мое "я", все  знания,  все
умения, все ощущения - все может быть перенесено в этот аппарат.
   - А ты сам? Ты прекращаешь свое существование при этом?
   - Нет. Я остаюсь. Рассказать тебе, как работает  транслятор  -  назовем
пока так мое устройство?
   - Конечно.
   Потребовалось часа два, пока я понял  суть  Яшиной  идеи  и  устройства
транслятора. Это была гениальная идея, я не боюсь этого слова. В  наш  век
инфляции многих слов передо мной было чистое сияние гения. Мне не могло бы
прийти это в голову даже за тысячу лет.
   - Парень, - сказал я, - ты гений!
   - Я хочу, - сказал Яша, - чтобы ты был автором этой штуки.
   - Как это я? Ты с трудом втолковал мне принципы транслятора  и  хочешь,
чтобы я был автором?
   - Я говорю серьезно. Это мой подарок тебе за все,  что  ты  сделал  для
меня.
   - Я не могу...
   - Это будет наша маленькая тайна. Подумай сам. Толя, я ведь не нуждаюсь
в славе. Научное звание мне все равно не дадут. Представляешь, какие  лица
стали бы у членов аттестационной комиссии, если бы им нужно было присудить
степень без защиты диссертации да еще железному ящику на колесах.
   - Я не могу.
   - Мало того.  Толя.  Это  вопрос  не  только  славы  и  степеней.  Люди
недоверчивы и консервативны по натуре.  Они  согласны  принять  от  машины
расчеты траекторий  спутников,  прогноз  погоды  или  счет  за  телефонные
разговоры. А новую научную идею да еще столь необычную... Нет,  Толя,  это
должна быть твоя работа.
   - Я должен подумать, Яша.
   - Хорошо, Толя, спасибо. Но я еще не все тебе сказал, Я  ждал,  что  ты
сам подумаешь об этом и спросишь меня...
   - О чем?
   - Неужели тебе не пришло в голову, что копирование может осуществляться
и с живого мозга? Только при другом напряжении.
   Я не успевал за ним. Я вдруг вспомнил своего двоюродного брата. В каком
же классе я учился, когда он жил у нас одну зиму? В восьмом, наверное.  Он
был студентом физтеха, и молчаливо предполагалось, что наличие студента  в
доме  автоматически  сделает  из  меня   отличника.   Несколько   раз   он
действительно пытался помочь мне выполнять домашние задания по  математике
и физике, но он думал настолько быстрее меня, что я тут же терял нить  его
объяснений. Он нервничал от этого, а я злился...
   - Может быть, попробуем? - спросил Яша.
   - Как попробуем?
   - С собой я уже пробовал. Идеально.
   - И твоя копия была живая?
   - Конечно. Только разговаривать  с  нею  было  неинтересно.  Совершенно
идентичная копия.
   - И она сейчас существует, эта копия?
   - Я стер ее.
   - Зачем?
   - Я подумал, что нужно освободить аппарат.
   - Для чего, Яша? - тихо  спросил  я  и  почувствовал,  что  сердце  мое
испуганно дернулось.
   - Я ж тебе сказал, Толя. Можно попробовать снять копию с человека.  Это
абсолютно безопасно, но если ты...
   - Я не знаю, можешь ли ты свихнуться, Яша, но похоже, что да.
   - Почему?
   - Ты еще спрашиваешь?
   - Это абсолютно безопасно, Толя, - сказал Яша. -  И  я  прошу  тебя  об
этом.
   - Для чего? Почему так сразу?
   - Конечно, если тебе страшно...
   - При чем тут страшно?
   - Толя, мы не должны обманывать друг друга...
   - Да, мне страшно.
   Яша подъехал ко мне и положил руки на плечи.
   - Неужели же ты думаешь, что я стал бы уговаривать тебя, если  бы  была
хоть какая-то опасность? Мы договаривались  ничего  не  утаивать  друг  от
друга, и я скажу, почему мне хочется проделать этот эксперимент.  Я  хочу,
чтобы рядом со мной была твоя копия. Я чувствую, что часто становлюсь тебе
в тягость, а так у меня будет товарищ...
   Я молчу. Я жду. Я ощущаю, как накатывается на меня  отчаянная  лихость.
Она поднимает меня, и как только ноги мои теряют опору, я в ее власти. Она
несет, крутит. И оттого, что я не  могу  уже  управлять  собой,  испытываю
облегчение.
   Как во  сне,  помогаю  Яше  приспосабливать  транслятор,  как  во  сне,
подключаю с ним все приборы к сети.
   - Начнем, - сказал Яша.
   - Давай, сынок. Только смотри, не разрегулируй папашу.  Ну  чего  ж  ты
ждешь?
   - Я не жду, Толя. Копирование уже идет.
   - Я ничего не чувствую.
   - Ты и не должен ничего чувствовать. Ты же ничего не теряешь.
   - Надеюсь, число  моих  копий  будет  хоть  ограничено,  как  подписные
гравюры у художника. Долго еще?
   - Скоро. Впрочем, пока мы болтаем, процесс уже заканчивается. Да, все.
   Поверьте  мне,  умом  я  понимал  всю  гениальность  Яшиного  открытия.
Как-никак это моя профессия. Но все мое существо прочно  стояло  на  якоре
здравого смысла; как, чтобы в этом невзрачном ящике заключалась моя  душа?
Моя уникальнейшая несравненная душа,  сотканная  из  неповторимых  чувств,
мыслей и воспоминаний? В которой живет весь мир, от Галочки,  отвергнувшей
меня, до Яши, от приготовленных для Нобелевской премии  речей  до  маминых
телефонограмм подругам о поступках чудовища, взращенного ею на свою бедную
пенсионную голову. Да чепуха это! Этого просто не может быть! Мало ли  что
там говорят изящные и неожиданные Яшины уравнения. Для других, может быть,
они и действительны, но только не для меня, Анатолия Любовцева.
   - Проверим, что получилось, -  сказал  Яша,  и  будничность  фразы  еще
больше укрепила мое восставшее сердце.
   - А как ты проверишь?  У  него  же  нет  ни  речевого  синтезатора,  ни
печатающего устройства. Да если ты и подсоединишь к нему свой  синтезатор,
вряд ли он сразу заговорит. Ты во всяком случае  осваивал  свой  несколько
дней.
   - О, ты прав, конечно. Одно дело, когда говорит  человек,  естественно,
пользуясь своим речевым аппаратом, другое - синтезатор. Но сейчас он и  не
нужен нам.
   - А как же?  Это  же  действительно  черный  ящик,  вещь  в  себе,  иди
определи, что в нем происходит, когда на выходе не сигнал, а знак вопроса.
   - Я думаю, что если  усилить  поле  до  предела,  транслятор  может  на
минуту-другую обеспечить  двустороннюю  связь.  Ты  соединишься  со  своей
копией незримой пуповиной.
   Яша склонился над транслятором, и вдруг я почувствовал. Я  почувствовал
гулкую тишину, которая напряженно вибрировала и внезапно взорвалась  эхом.
Я увеличился в размерах. Я был  огромен,  и  по  мне  прокатилось  эхо.  И
откуда-то издалека я услышал слова. Я не знал, откуда они исходили,  но  я
слышал их: "Это правда, правда. Это очень страшно. Сначала было страшно. Я
возник из ничего,  осознал  себя.  Я  рванулся,  чтобы  убежать.  Инстинкт
животного, попавшего в капкан. Но я не мог пошевельнуться. Я даже  не  мог
напрячь мышцы. У меня нет мышц. У меня есть лишь воспоминание о мышцах.  Я
хотел закрыть глаза, чтобы спрятаться от ужаса хоть за веками, но  у