Зиновый Юрьев.
   Черный Яша

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Операция на совести".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Не знаю, как вы, а я вовсе не  уверен,  что  астрономам  удалось  точно
измерить продолжительность суток.  Бывают  дни  коротенькие,  даже  куцые,
когда ничего мало-мальски интересного  просто  не  успевает  случиться,  а
иногда, правда редко, выпадают дни, просто удивительные по своей  емкости.
Если учет в  небесной  бухгалтерии  поставлен  прилично,  они  там  должны
считать такие дни за два, а то и за три.
   Именно такой удлиненный день и выпал нам восьмого восьмого  восемьдесят
восьмого года. И вовсе не потому, что подобное, сочетание цифр повторяется
раз в одиннадцать лет. Дело, как вы увидите, совсем не в этом.
   Впрочем, начнем по порядку. А  поскольку  порядок  у  нас  в  Институте
искусственного разума начинается с директора Ивана Никандровича Бутова (во
всяком случае, он так считает) и кончается им же (так считают  остальные),
то я приступлю к своему рассказу именно с него.
   Иван Никандрович, как он мне потом  рассказывал,  пытался  в  этот  миг
вспомнить одну фразочку, которую очень любил. Говаривал  ее  его  покойный
дед Никифор Христофорович, бывший,  между  прочим,  как  и  наш  директор,
членом-корреспондентом Академии наук.
   Поводом для воспоминаний была рюмка  коньяка,  которую  директор  выпил
незадолго до этого с  тремя  американскими  коллегами  из  Массачусетского
технологического института, Американцы восхищенно произносили "экселлент",
"террифик" и даже  "фантэстик",  и  было  неясно,  имеют  ли  они  в  виду
достижения институте, секретаршу директора Галочку,  которая  принесла  им
кофе, или сам коньяк.
   Иван Никандрович,  несмотря  на  скромность,  склонялся  к  мысли,  что
восторженные эпитеты относились к институту, я же уверен, что - к Галочке.
Посмотрим правде в глаза: институты, сравнимые с нашим, у них есть. Коньяк
- тоже. Галочка же уникальна. Я  настаиваю  на  этом,  хотя  понимаю,  что
теоретически могу быть необъяснимым, поскольку давно уже влюблен в нее.  И
к сожалению, без больших успехов...
   Итак, американцы ушли. Галочка быстро убрала рюмки, а Иван Никандрович,
ощущая приятную теплоту в пищеводе, вспоминал, что говорил об этой теплоте
в таких случаях дед. И вспомнил. А говорил дед так: словно Христос босиком
по душе пробежал. Что значит математик, до чего точное определение!
   И вообще, жизнь  была  прекрасна.  Прекрасно  было  яркое  августовское
солнышко, что радостно вливалось в его кабинет,  почтительно  умерив  свой
пыл в нежно-салатовых драпировках.  Прекрасен  был  сам  кабинет  с  двумя
полированными столами, поставленными в виде восемнадцатой буквы  алфавита.
О  эта  восемнадцатая  буква!  Буква,  так  долго  томившая   душу   Ивана
Никандровича далекой мечтой и ставшая наконец двумя  солидными  столами  в
его директорском кабинете.  Буква  "Т"!  И  он,  Иван  Никандрович  Бутов,
восседает за верхней хозяйской перекладиной, посетители же  пристраиваются
к длинному буквенному столу.
   "Ах ты, старый карьерист", - подумал о себе директор, и оттого, что  не
потерял он элегантную самоиронию, которой всегда  гордился,  настроение  у
него стало еще лучше.
   Дверь кабинета беззубо чавкнула и впустила Шишмарева.
   - Добрый день, Сергей Леонидович, прошу. - Иван Никандрович пожал  руку
сотруднику, пристально взглянул ему при этом в глаза (он всегда так делал)
и усадил в кресло.
   - Слушаю, Иван  Никандрович,  -  с  наигранной  молодцеватостью  сказал
завлаб Шишмарев. Его полное, обычно добродушное  лицо  с  черными,  слегка
навыкате глазами, изображало  напряженное  внимание.  "Вот  даже  испарина
прошибла", - отметил про себя Иван Никандрович, увидев, что  завлаб  вытер
платком лоб. Отметил и мысленно усмехнулся: "Господи, вот  не  думал,  что
тебе так понравится на старости лет почтительность в подчиненных". И снова
самоирония была ему приятна.
   - Как дела в лаборатории? - спросил директор.
   - Все в порядке, Иван  Никандрович,  -  сказал  завлаб,  опять  вытащил
платок из кармана и вытер совершенно сухой лоб. "Только не  тереть  лоб  в
третий раз, - подумал он. - Это уже было бы похоже  на  издевательство.  А
два - как раз. Старик любит, когда подчиненные волнуются и трепещут..."
   "Хитер, однако, наш Сергей Леонидович, тонок, - засмеялся про себя Иван
Никандрович. Он заметил, что лоб у  сотрудника  был  совершенно  сухой.  -
Хотел привлечь внимание  к  своей  несуществующей  испарине.  Неужели  эти
негодяи так изучили меня, что пытаются  играть  на  моих  самых  потаенных
инстинктах?"
   - Тогда перейдем к  делу,  -  сказал  директор.  -  Вы,  возможно,  уже
догадались, зачем я вас вызвал. К сожалению, руководитель учреждения часто
оказывается похож на мужа: он обо всем узнает последним. - Шишмарев  хотел
было изобразить на лице полагающуюся в таких случаях недоверчивую  улыбку,
но не успел,  потому  что  директор  добавил:  -  Я  имею  в  виду  вашего
Любовцева...
   Здесь  следует  сказать,  что  Любовцев  -  это  я,  Любовцев  Анатолий
Борисович,  кандидат  физико-математических  наук,  двадцати  девяти  лет,
руководитель группы в  лаборатории  Шишмарева,  холостой  и,  как  вы  уже
знаете, безнадежно влюбленный в секретаршу директора Галочку.
   Когда директор упомянул всуе мое имя, Шишмарев вздохнул. С момента  его
прихода к Ивану Никандровичу это был первый его искренний звук. Наш завлаб
почти всегда вздыхает, когда называют мое имя, и вздохи эти  многообразны,
как жизнь. Здесь, я  полагаю,  и  сожаление:  неглупый  вроде  парень,  но
дураковат  (излюбленное  словечко  Шишмарева),  резковат,  невыдержанноват
(слово мое. - А.Л.) и прочее и прочее. Но главный повод для  вздохов  это,
конечно, Черный Яша. Не ошибся мой  завлаб  и  на  этот  раз,  потому  что
директор продолжал:
   - Вчера мне пришлось быть в одной  весьма  высокой  научной  инстанции.
Поговорили о житье-бытье, о  делах,  а  потом  некое  начальственное  лицо
осведомляется  у  меня  с  улыбкой:  "Что,  -  говорит,  -  милейший  Иван
Никандрович, никак у вас в институте некоторые собираются  кормить  грудью
компьютеры?" Я сижу, молчу и думаю. Точь-в-точь как вы  сейчас,  уважаемый
Сергей Леонидович. И никак не могу сообразить, о чем  речь  идет...  Ну-с,
кое-как отшутился. Сравнение, как вы понимаете, достаточно игривое,  чтобы
почтительно пошутить. Примчался сюда, навел справки. И  представьте,  все,
оказывается, слышали о новом, как говорят, подходе  Любовцева  к  проблеме
обучения ЭВМ, а я нет. То есть если уж быть точным, вы  что-то,  помнится,
рассказывали мне, но то ли это было давно, то ли я запамятовал. Так что уж
простите старика за назойливость, введите меня в курс дела: что за  грудь,
чья и так далее.
   На последней фразе Иван Никандрович поморщился: вдруг поперла  из  него
эдакая старческая брюзгливая обидчивость.
   - Видите  ли,  Иван  Никандрович,  нам  казалось,  что  идеи  Любовцева
столь... как бы выразиться... столь зыбкие  и  неопределенные,  что  я  не
считал необходимым постоянно держать вас в  курсе  работ,  тем  более  что
никаких результатов пока мы не получили, и  я  вовсе  не  уверен,  что  их
вообще когда-нибудь получат.
   Иван Никандрович отметил, как по лицу сотрудника медленно  расплывались
красные пятна. Наползая на желваки, они чуть шевелились.
   "Мы не получили. Молодец, сказал "мы", а не "он"..."
   - Прекрасно, дорогой Сергей Леонидович. Мне даже хочется еще раз пожать
вам руку.  И  действительно,  зачем  советоваться  с  директором,  с  этим
администратором и, может быть, даже бюрократом? А то, что  над  ним  могут
подсмеиваться  в  инстанциях  из-за  этих,  как  вы  говорите,  зыбких   и
неопределенных идей, так над ним же посмеяться каждому лестно:  и  человек
пожилой, и член-корреспондент...
   - Иван Никандрович, как вы можете... - сказал  Шишмарев,  и  голос  его
дрогнул. Он встал и посмотрел на директора. - А что касается  наших  работ
по нестандартному обучению компьютеров, то злые языки  уже  давно  избрали
нашу лабораторию своеобразной мишенью для упражнений в остроумии.  Знаете,
есть такая игра - бросание стрелок в мишень...
   - Садитесь, прошу вас, - Иван Никандрович встал и торжественно  положил
руки на плечи заведующего лабораторией, словно посвящал  его  в  рыцарский
орден. - Да, конечно, злых языков у нас предостаточно...
   Вошла Галочка с кофейником и двумя чашечками на подносе.
   И угадала. Лучше момента для паузы не придумаешь.
   - Ну-с, и что мы будем делать с вашим Любовцевым и его зыбкими  идеями?
- спросил Иван Никандрович, уже окончательно успокоившись.
   Галочка, которая шла в этот момент к двери, замедлила шаг. Как она  мне
потом передавала, ее волновал не столько я, сколько Черный Яша, с  которым
она не раз тщетно пыталась разговаривать и к которому, по  ее  же  словам,
привязалась больше, чем ко мне.
   - Поверьте, мне не слишком приятно говорить вам это,  -  твердо  сказал
мой завлаб, - но я полагаю, что мы прекратим эти работы.
   Это даже не было предательством или ударом в спину.
   Я сам уже давно потерял какую-либо  надежду  и  продолжал  возиться,  с
Черным Яшей лишь из глупой амбиции.
   - Скажите, Сергей Леонидович, только честно: вы прекращаете эти  работы
из-за того, что я рассказал вам, или же вы действительно намеревались  это
сделать?
   Иван  Никандрович  откинулся  в  кресле  и  пристально   посмотрел   на
Шишмарева.
   - Боюсь, я не смогу дать вам однозначный ответ. Мы уже  давно  потеряли
надежду, что получим какие-нибудь результаты. С  другой  стороны,  знаете,
это как на остановке автобуса: стоишь, ждешь,  ждешь,  знаешь,  что  давно
нужно было уйти, и все-таки стоишь зачем-то. И  наш  сегодняшний  разговор
просто помог мне принять решение, которое и так запоздало.
   - Не знаю, не знаю, - задумчиво сказал Иван Никандрович. -  Мне,  слава
богу, шестьдесят восьмой годок пошел, а я до сих пор никак не  привыкну  к
слову "нет". Это  же  страшная  ответственность,  когда  говоришь  кому-то
"нет". А вдруг все-таки что-то могло явиться на свет божий  и  не  явилось
только из-за слова "нет"? Ужасное слово, ужасное своей окончательностью...
Пусть уж лучше ваш Любовцев еще немножко покормит грудью свой компьютер...
   Спустя  некоторое  время  я  спросил  Ивана  Никандровича,  почему   он
неожиданно вступился за меня.
   - Не знаю, - пожал он плечами. - Вдруг мне стала неприятна даже мысль о
том, что я запрещаю эту  работу.  Вообще,  весь  день  я  был  в  странном
состоянии, Толя. То я начинал нести какую-то, в общем, не свойственную мне
чепуху, то глупо обижался и вдруг  вопреки  всякой  логике,  реприманду  в
инстанциях и  словам  Шишмарева  вступился  за  тебя.  Причем,  заметь,  я
представлял твою работу в самых лишь общих  чертах.  Это  же  как  раз  та
мистика, в которую верит каждый уважающий  себя  ученый.  Ты-то  веришь  в
какую-нибудь чертовщину, например в приметы?
   - А как же, Иван Никандрович, - сказал я,  -  я  набит  предрассудками,
буквально нафарширован ими. Ну во-первых, я всегда сплевываю  через  левое
плечо три раза, когда мне дорогу перебегает кошка...
   - Любая или только черная? - деловито осведомился Иван Никандрович.
   - Любая, - твердо ответил я.
   - Гм, а я так только от черных. Может, твой метод и лучше.
   Мы оба засмеялись.
   Мы чувствовали себя детьми, несмотря на разницу в возрасте и положении.
Мы  были  возбуждены  и  гнали,  что  по  коридорам  института  проносятся
сквозняки истории.
   Они  уносили  мелкий  мусор  и  почтительно   замирали   перед   триста
шестнадцатой комнатой размером двадцать семь квадратных метров. В  комнате
триста шестнадцатой стоял наш Черный Яша, и в то время он  уже  не  просто
говорил, он буквально не давал нам жить...



2

   Удивительный день восьмого восьмого восемьдесят восьмого продолжался.
   Я сидел перед Яшей, уставясь невидящим  взглядом  в  его  объективы,  и
предавался отчаянию. Шопенгауэр рядом  со  мной  показался  бы  резвящимся
шалуном. (Шопенгауэра я не читал, но воображал его  себе  очень  старым  и
очень печальным немцем в черном фраке и цилиндре).
   Для отчаяния были все основания. Черный  Яша  молчал  с  нечеловеческим
упорством. Молчал он уже второй год, и  в  этом  строго  говоря,  не  было
ничего необычного, потому что он представлял  собой  всего-навсего  черный
ящик, набитый  десятью  миллиардами  нейристоров.  И  я,  старший  научный
сотрудник Анатолий Любовцев, с упорством маньяка пытался превратить его  в
искусственный мозг.
   Когда я начинал работу, каждый раз, засыпая, я мысленно составлял  свою
речь  при  вручении  мне  Нобелевской  премии.  У  меня  накопилась  масса
замечательных речей. Потом, когда твердая уверенность в скорой  поездке  в
Стокгольм  стала  вянуть  и  засыхать,  я  подумывал  даже  о  том,  чтобы
напечатать сборник этих речей на машинке и разослать тем, кому  они  могли
пригодиться.
   Это было в доисторическую эпоху. Я давно уже потерял надежду на премии.
Я потерял надежду, что из моей работы вообще  получится  хоть  что-нибудь,
кроме подтрунивания коллег, не всегда безобидного, и Галочкиного молчания.
Я потерял уверенность в себе.
   За это время я похудел, спал, как уверяла меня мама, с  лица,  перестал
ходить в бассейн  и  учить  французский.  Я  превратился  из  общительного
приветливого молодого человека, каким казался себе раньше, в  невропата  с
мизантропическим восприятием жизни.
   В сотый, в тысячный раз прокручивал я в голове печальный и однообразный
фильм "Моя работа за последние полтора года".
   Сначала была мысль. Как и всякая мысль, она появилась маленькой, жалкой
и беззащитной. Я даже не обратил на нее особого внимания.  Но  она  росла,
крепла, начала, наконец, стучать ножками в мою черепную  коробку,  требуя,
чтоб ее заметили.
   Мысль была довольно проста  и  не  слишком  оригинальна.  Не  успели  в
сороковых годах появиться  первые  американские  электронно-вычислительные
машины ЭНИАК, рьяные журналисты  и  популяризаторы  поспешили  назвать  их
искусственным мозгом. Но ни громоздкие  ламповые  ЭНИАКи,  медлительные  и
капризные, ни их далекие потомки,  в  тысячи  раз  более  стремительные  и
компактные, не имели никакого права называться думающими и разумными.  Все
они, в сущности, дети простого  арифмометра.  Несравненно  более  сложные,
умеющие делать то, что и  сниться  не  могло  старым  добрым  канцелярским
"Феликсам", но все равно отпрыски арифмометра.  Потому  что  работать  они
могли только по заданной программе. Возьми это, сложи с тем, запомни то  и
так далее. Просто машины. Замечательные машины, но машины. Не менее, но  и
не более того.
   Мысль, как я уже сказал, была проста. Собрать прибор на новых элементах
нейристорах,   которые   кое-чем   напоминают   нейроны   мозга,   прибор,
относительно сравнимый по сложности с человеческим мозгом.
   Нет, не думайте, что кто-нибудь точно знает, как устроен и как работает
человеческий мозг. Только в общих чертах. Мысль заключалась в  том,  чтобы
обучать наш прибор не набором жестких программ, а тем  же  методом,  каким
обучается ребенок. Надо обрушить на  машину  поток  информации.  Такой  же
информации, которая обрушивается на младенца с того момента, когда  в  нем
впервые шевельнется жизнь. И тогда, может быть, не совсем  ясным  для  нас
образом машина начнет превращаться в искусственный  мозг.  В  этом  "может
Быть" и было все дело.
   Мы  собрали  такой  прибор,   применив   самые   последние   достижения
миниатюризации. Впрочем, "мы" - это не совсем  точно.  Мы,  то  есть  наша
лаборатория, не смогли бы сконструировать подобный прибор даже  за  тысячу
лет работы без выходных. А поскольку на такой энтузиазм рассчитывать  было
трудно, всю эту работу обидно легко проделала  большая  институтская  ЭВМ.
Другие машины собрали эту схему, и на свет появился  наш  прибор.  Подобно
любому прибору, личная жизнь которого не  совсем  ясна  исследователю,  мы
относили его к категории так называемых черных ящиков.  Но  черным  ящиком
бедняга пробыл недолго. Очень скоро он получил имя Черного Яши. Кто именно
первый окрестил его так, сказать  невозможно.  По  меньшей  мере  двадцать
человек претендовали на эту честь. Подчеркиваю: претендовали. Претендовали
тогда, когда мы с минуты на минуту ожидали,  что  вот-вот  Яшенька  скажет
"мама" или "папа".
   Сегодня никто  не  настаивает  на  своих  авторских  правах,  никто  не
интересуется Яшей. Потому что Яша молчит.  Ребенок  не  удался.  Это  было
печально, ибо даже самый неудачный ребенок ни в какой мере не бросает тень
на метод его изготовления. Уродец же Яша убил мою идею.
   Как я верил в него, в нашего Черного Яшу! Когда он впервые  появился  в
нашей комнате номер триста  шестнадцать,  я  не  мог  отойти  от  него.  Я
испытывал за него поистине отцовскую гордость. Он казался мне  прекрасным:
новая, без единой царапины панель, три  глаза-объектива,  придававших  ему
загадочный вид буддийского божества.
   С бьющимся сердцем  я  включил  Яшу  в  сеть.  Засветилась  контрольная
лампочка, и наш первенец ожил. То есть мы решили, что он  ожил.  Ожила  на
самом деле только контрольная лампочка.
   Мы все, разумеется, понимали, что даже в идеальном  случае,  если  наши
надежды  сбудутся,  пройдет  какое-то  время,   пока   Яша   подаст   хоть
какие-нибудь признаки жизни. Но не верьте, что ученые обладают холодным  и
бесстрастным мозгом. Я не знаю людей, более склонных к детским  фантазиям,
людей, более увлекающихся и доверчивых. Строгие умы дают в  лучшем  случае
великих классификаторов. Двигают науку только несолидные  фантазеры.  А  я
твердо  рассчитывал  двинуть  науку.  Да  что  двинуть   -   я   собирался
основательно протащить ее вперед.
   Итак, мы включили Яшу в сеть. Если бы  тут  же  застрекотал  печатающий
аппарат и мы прочли: "Привет, ребята",  клянусь,  я  не  был  бы  особенно
поражен. Когда  наяву  уже  составляешь  речи  для  получения  Нобелевской
премии, можно ждать чего  угодно:  исчезновения  силы  тяжести,  беседы  с
соседским эрделем  Батаром  о  смысле  жизни,  наконец,  появления  нашего
лаборанта Феденьки без его лилового галстука. В этом галстуке Федя делал у
нас курсовую и дипломную работу, в этом галстуке  был  зачислен  к  нам  в
штат, в этом галстуке женился и, увы, развелся.
   Но галстука Федя не снял, и мы, вздохнув, принялись воспитывать Яшу. Ни
один ребенок в мире не  подвергался  такому  интенсивному  уходу.  Учебные
фильмы следовали один за другим. Особым распоряжением по  своей  группе  я
потребовал,  чтобы  никто  не  смел  молчать  более   нескольких   секунд,
необходимых для того, чтобы набрать глоток  воздуха  в  легкие.  Во  время
разговора мы вначале невольно поворачивались в сторону Яшиных  микрофонов,
но потом привыкли не смотреть на него.
   Мы учили Яшу грамоте и счету, рассказывали ему сказки и  ссорились  при
нем. Однажды, когда Феденька не соизволил вечером прибрать  свой  стол,  я
утром устроил ему сцену. Может быть, оттого, что нервы  мои  были  к  тому
времени уже почти на пределе, я кричал, визжал, топал ногами.
   - Толя, - испуганно сказала Татьяна Николаевна, -  при  Яше,  побойтесь
Бога!
   "При Яше"! Я сразу успокоился и невесело рассмеялся.
   - Да я не  обижаюсь,  Анатолий  Борисович,  -  мужественно  пробормотал
Феденька, хотя все в нем тряслось от обиды, в том  числе  губы  и  лиловый
галстук. - Вы не волнуйтесь, может, он еще заговорит.
   Мягкий душный комок плавно поднялся откуда-то  снизу  и  остановился  у
меня в горле. Глупый, добрый Феденька, спасибо.
   По вечерам я  оставался  один  с  Черным  Яшей.  Я  садился  перед  его
объективами и начинал рассказывать ему мою жизнь. Никогда никому,  включая
самого себя, не рассказывал я этих вещей. И не п