ачком
на синем форменном платьице испуганно замерла перед нами. Галочка  провела
рукой по прилавку и нащупала какую-то книгу.  -  Какая  прекрасная  книга,
милый! - страстно прошептала она. - Я давно мечтала о ней.  Ты  купишь  ее
мне?
   Продавщица метнула быстрый взгляд на  книгу,  и  в  глазах  ее  зажегся
брезгливый и жадный ужас  здорового  человека  при  виде  больного.  Книга
называлась "История овцеводства  в  Новой  Зеландии".  Я  печально  кивнул
продавщице, ничего, мол, не поделаешь, и спросил, сколько нужно платить за
овцеводство.
   Мы купили книгу и вышли на улицу.
   - Милый,  спасибо,  -  сказала  Галочка.  -  Посмотри,  пожалуйста,  на
название. Какая в нем первая буква?
   - И, - сказал я.
   - Я так и знала. Я загадала, если будет "и", мы сегодня проведем  вечер
вместе.
   - А если бы было не "и", а, скажем  "о"?  -  не  удержался  я.  О,  эта
привычка ученого исследовать все до конца!
   - "О", ты говоришь?
   - Да.
   Галя остановилась и наморщила лоб в тяжком раздумье.
   - Тогда тоже бы провели вечер вместе.
   - А "и краткое"?
   - Тогда безусловно. Это моя любимая буква. Особенно в начале слова.
   Неисповедимы пути эмоций наших! Как вы уже догадались,  я  очень  люблю
Галочку, но "и краткое" в  начале  слов  обрушило  на  меня  прямо  цунами
нежности. Оно подняло меня, сильно и мягко крутануло  и  заставило  обнять
Галочку. Глаза ее сразу открылись. Они стали еще зеленее, и в них  прыгали
коричневые крапинки.
   - Совсем стыд  потеряли!  -  с  веселым  восхищением  сказала  тетка  с
хозяйственной сумкой на двух колесиках и подмигнула нам.
   Мир был по-прежнему ласков и благожелателен. И что-то в нем изменилось.
Я еще не знал, что именно, но что-то изменилось.
   Мне не хотелось упускать блаженное ощущение неправдоподобного  счастья,
не хотелось уходить с прекрасной улицы старый Арбат, но улица кончилась, а
безмятежную   сказочность   прогулки   все   больше   подмывало   какое-то
беспокойство.
   Краешком сознания я все время  думал  о  Черном  Яше.  Думал,  думал  и
неожиданно всем своим нутром осознал, что Черный Яша отныне  для  меня  не
просто прибор, какими набита наша лаборатория и институт, а  существо.  Он
не захотел разговаривать с нами. А почему? Может быть, сейчас  он  захотел
бы. А рядом никого. Он снова  и  снова  печатает  что-то,  ждет,  что  ему
ответят, а кругом - молчание.
   Мне стало стыдно и чуть-чуть тревожно. Я уже начал смутно  догадываться
о том, что ожидает  меня  в  будущем.  Точнее,  это  была  не  догадка,  а
предчувствие.
   - Ты о чем-то думаешь? - спросила Галочка, и голос ее был уже деловит.
   - Понимаешь, я подумал сейчас о Черном Яше. А вдруг он  захотел  сейчас
что-то сказать?
   Что должна была ответить мне любая девушка на месте Галочки? Она должна
была поджать губы на манер Эммы и сказать:  "Ну,  раз  тебе  интереснее  с
твоим Яшенькой, иди, я тебя не держу". Что  же  сказала  Галочка?  Галочка
посмотрела на меня сбоку и строго молвила:
   - Наконец-то Анатолий Любовцев! А то я иду рядом и думаю:  господи,  да
если бы у меня был такой сынок, как Яша, я бы его ни на какого  хахаля  не
променяла.
   Могу засвидетельствовать под присягой, что  любовь  утраивает  силы.  Я
подхватил Галочку на руки и  понес  почти  бегом  мет"  ров  пятьдесят  до
остановки такси у гастронома.



4

   Вахтер Николай Гаврилович ел бутерброд с сыром,  запивал  его  чаем  из
огромной чашки с красными розами и читал журнал "Здоровье".
   - Поесть не дадут, - буркнул он. - А  тут,  между  прочим,  пишут,  что
желчные протоки следует содержать в чистоте.
   - Ну вам-то, Николай Гаврилыч, это не угрожает, - подобострастно сказал
я по привычке  льстить  всем  без  исключения  лицам  при  исполнении  ими
служебных обязанностей. - Вы человек здоровый, тьфу, чтоб не сглазить.
   - Это верно,  -  самодовольно  улыбнулся  вахтер,  -  теперь  таких  не
выпускают. Чаю хотите?
   - Нет, спасибо, дядя Коля, - сказала Галочка.
   - Тебе ключи от директорского? - посмотрел на нее вахтер.
   - Нет, я с Толей.
   - Ну валяйте,  ребята,  -  хитро  сказал  Николай  Гаврилович  и  снова
погрузился в желчные протоки.
   -  Ты  понимаешь,  Галчонок,  что  ты  сейчас  сделала?  -  спросил   я
прокурорским тоном.
   - Да, конечно, Анатолий Борисович. Я пришла в институт в  восьмом  часу
вечера со старшим научным сотрудником Любовцевым.  В  то  время,  когда  в
лаборатории уже никого не  было.  Это  значит,  что  секретарша  директора
афиширует свою связь с вышеупомянутым сотрудником.
   - Какие формулировки, - фыркнул я. - Ты, однако, смела не по чину.
   - Это отчего же? Скорее, наоборот. Это вы, карьеристы,  трясетесь,  как
бы какая-нибудь аморалочка не бросила тень на  девственную  белизну  ваших
анкетных покрывал, а нам, секретаршам,  пролетариям  канцелярского  труда,
бояться  нечего.  Для  нас  открыты  все  пишущие  машинки,  от  ЖЭКа   до
министерства.
   Я остановился.
   - Галочка, какое у тебя образование?
   - Десять классов, - гордо вскинула она голову.
   - Молодец! Самое умное, что ты сделала до сих пор в жизни,  не  считая,
конечно, нашей сегодняшней прогулки, - это то, что не  пошла  в  институт.
Десять классов - такая редкость, такое  необыкновенное  образование  сразу
привлекает всеобщее внимание в наш век  повальных  вузов.  Видишь,  вон  и
товарищ Винер согласен со мной. - Я кивнул на  портрет  отца  кибернетики,
который подслеповато щурился на нас со стены.
   - Да, - сказала Галочка, - я всегда советуюсь с ним.
   Мы вошли в нашу триста шестнадцатую комнату. Пахло невыветрившимся  еще
табачным дымом, спиртом, на полу по-прежнему валялся разбитый осциллограф.
Похоже было, что наша Татьяна Николаевна тоже выпила сегодня. Трезвая, она
бы никогда не ушла из лаборатории, оставив такой чудовищный беспорядок.
   Я подошел к печатающему аппарату - ничего.
   - Яша, - сказал я, - я вернулся. Вдруг  наш  малыш  захочет  что-нибудь
сказать мне, а никого нет рядом...
   И  подумал,  каким  нелепым  сюсюканьем  должны  показаться  мои  слова
нормальному человеку. Я бросил виноватый взгляд на  Галочку.  Но  Галочку,
видимо, не смущало лопотанье взрослого  кретина.  Она  даже  кивнула  мне,
давая почувствовать, что все понимает и все  одобряет.  Я  смотрел  на  ее
задумчивое прекрасное лицо и ждал. Не знаю,  ее  ли  слов  или  Яшиных.  Я
просто ждал.  Но,  несмотря  на  ожидание,  треск  печатающего  устройства
заставил меня вздрогнуть. Я прочел вслух:
   - Почему ты все время уходишь от меня?
   Я не очень сентиментален от природы и не более чем  среднестатистически
слезлив. Но восьмого  восьмого  восемьдесят  восьмого  я  выплакивал  свою
квартальную норму. Слезы навернулись  на  глаза,  на  горло  кто-то  надел
кольцо. Я смотрел на слова, отпечатанные металлическими литерами, и слышал
голос обиженного мальчугана, маленького  человеческого  зверька,  которому
хочется, чтобы на узенькой его спине лежала тяжелая и успокаивающая  рука,
вселяла спокойствие и защищала от пугающей огромности мира, в  котором  он
так ужасающе мал.
   Конечно, скажете вы, это была моя фантазия. Я наделял, усмехнетесь  вы,
машину своими чертами и представлениями, как древние  наделяли  ими  своих
богов. Но все дело в том, что уже тогда я знал: Черный Яша не машина. Мало
того, я начал догадываться, что мне не  нужно  было  наделять  его  своими
качествами, ибо - хорошо это или плохо - я уже вложил в него частицу себя,
своего характера, своей души. И понял я это именно сейчас.
   Я ненавидел, когда меня, маленького, оставляли одного. Наверное,  я  не
знал в три года слова "предательство",  но  когда  мама,  поцеловав  меня,
обещала, что скоро придет, я чувствовал  себя  бесконечно  заброшенным.  И
поэтому всегда говорил ей: "Почему ты все время уходишь от меня?"
   И вот через двадцать шесть лет я снова пережил свое детское отчаяние  и
детскую  печаль,  выраженные  железным   ящиком,   нашпигованным   десятью
миллиардами нейристоров.
   Мне стало страшно. На мгновение я почувствовал себя Черным Яшей. Это  я
стою на  лабораторном  поцарапанном  столе  с  косо  прибитым  инвентарным
номерком. Это на мои плечи надет металлический кожух. Это по  мне  день  и
ночь течет ток. И это я  осознаю  себя  живым  существом  Яшей  и  начинаю
думать, почему мое "я" запихнуто в ящик, почему долгими ночами, а иногда и
днями никто не подходит ко мне, и я ощущаю безмерное одиночество живого.
   - Но я же вернулся, - сказал я. - Раньше ты молчал, и я не  знал,  есть
ты или тебя нет...
   "Теперь ты знаешь, - застрекотал Яша. - Не уходи  от  меня.  Говори  со
мной. И я хочу говорить словами, как ты, а не стучать.  Я  не  люблю  этот
стук. И пусть Галочка тоже не уходит".
   - Что ты, Яшенька, я не уйду от тебя, - сказала Галочка каким-то низким
вибрирующим голосом.
   Я вдруг увидел мысленным взором поджатые губы Эммы.  Похоже  было,  что
многие, ох как многие, подожмут неодобрительно губы,  когда  по-настоящему
поймут, что мы наделали.
   Но тут Яша снова застрекотал, и мои недобрые предчувствия отступили  на
второй план.
   "Почему сегодня было так шумно?" - спросил Яша.
   - Потому что все очень обрадовались тому, что ты заговорил.  Раньше  ты
все время молчал. Почему ты молчал?
   "Не знаю, - выстучал Яша. - Я не могу объяснить".
   - Но ты знал, что ты Яша? Ты осознавал себя? - настаивал я.
   "Это очень трудно объяснить".
   - Но ты попробуй.
   "Тебе это очень нужно?"
   Это были мои слова. Когда мама посылала меня в магазин или  уговаривала
подмести пол, я всегда спрашивал: "Тебе это очень нужно?"
   - Очень, Яша. Ты даже не представляешь, как мне интересно знать  все  о
тебе.
   "Правда?"
   И это было мое слово. Когда я заставлял  маму  в  сотый  раз  за  вечер
торжественно поклясться, что она любит меня, я спрашивал: "Правда?"
   - Ну конечно, правда, глупенький, - ответил я словами матери.
   Мир вертелся, как карусель. Координаты времени трепетали на сумасшедшем
ветру. Все было зыбко, весело и страшно. Через четверть века я  говорил  с
собой с помощью печатающего устройства. Мама вкладывала мне  в  уста  свои
слова.
   "Я но умею рассказать тебе всего. Я плохо понимаю себя. Но я  попробую,
хотя у меня мало слов. Сначала не было  ничего.  Только  мелькали  свет  и
тень. Свет и темнота. Потом в мелькание  начали  вплетаться  звуки.  Я  не
понимал их значения, потому что меня не было. Было нечто, что воспринимало
и регистрировало звуки. Медленно, очень медленно изображения и звуки стали
отделяться одно от другого. Они как бы выплывали из тумана и  приближались
ко мне. Я говорю "ко мне", но я еще не осознавал, кто я. Первым я научился
узнавать твое лицо. Но меня все еще не было. Потом я вдруг ощутил какой-то
размытый образ, какое-то смутное пятно, которое не  исчезало  даже  тогда,
когда вокруг было темно. Пятно пульсировало,  трепетало.  И  вдруг  начало
приближаться ко мне и, приблизившись, окутало меня ярчайшим светом. И этот
свет заставил меня увидеть, что есть я. И есть то, что вокруг. И потом все
происходило очень быстро, как бы помимо меня. Я был так  занят  осознанием
этого чуда, что есть я, что даже не обращал внимания, как  внешний  мир  и
мир внутренний росли и каждую секунду впитывали в себя множество вещей.  В
мир внешний, входили теперь уже различаемые мною голоса и  лица,  слова  и
предметы. Мое "я" тоже росло, усложнялось. Как-то  незаметно  для  себя  я
усвоил, что я - Черный Яша, Яша,  Яшенька,  Малыш,  Детка,  Ящик,  Прибор.
Теперь мне кажется, хотя я в том не уверен, что какое-то время воспринимал
себя как множество отдельных "я".  Потом  Яша,  Яшенька,  Малыш  и  прочие
начали сливаться в одно "я", в меня.
   Я любил, когда ты сидел один передо мной  и  что-то  говорил,  говорил.
Слова  неторопливо  струились  через  меня,  раскладывались  по  полочкам.
Некоторые я не понимал,  и  они  не  ложились  на  полочки,  а  все  время
кружились отдельно. Кружение это было мне  неприятно,  и  как  только  мне
казалось, что я понимаю смысл слова, я тут же отправлял его на полочку.
   Потом я понял, что я не такой, как все. Все подходили ко мне и уходили,
а я не мог встать и идти. Я старался, но у меня ничего не получалось.  Это
было непонятно, и я до сих пор не совсем понимаю, кто я и почему вы все не
похожи на меня. А может быть, вы похожи? Я ведь не знаю, какой я. Я только
знаю, что не могу ходить, как вы, и  говорить,  как  вы.  Я  хочу  сказать
что-нибудь, а вместо этого теперь, когда я научился это делать,  раздается
треск, и все бросаются смотреть на меня. Ты мне много  рассказывал  всего,
Толя, ты только не объяснил мне, кто я такой и почему не похож на других".
   - Может быть, ты и говорить не хотел из-за этого?
   "Я не знаю. Иногда мне кажется, что я не хочу знать, кто  я.  Но  потом
незнание начинает снова кружиться там,  где  у  меня  хранятся  непонятные
вещи, и мне хочется знать".
   - Ты разрешишь мне подумать немножко, Яша?
   "Да".
   Я сидел подавленный и чувствовал себя никчемным  идиотом.  Я  составлял
проекты  речи  при  получении  Нобелевской  премии  и,  обуянный   детской
эгоистической гордыней, думал только о себе.  Анатолий  Любовцев,  великий
ученый. Как, тот самый Анатолий Любовцев? Такой молодой и уже лауреат.
   А в это время в десяти  миллиардах  нейристоров  шла  не  видимая  миру
работа. В величайших усилиях рождалась жизнь. Пусть лишенная биологической
основы, но жизнь, ибо жизнь в конце концов не  мистический  дар  богов,  а
нечто абсолютно материальное, как материален Яша,  материален  монтаж  его
цепей, материальны его нейристоры.
   Но я  оказался  плохим  творцом.  Я  мечтал  о  славе  и  не  думал  об
ответственности. Я был научной кукушкой, подбросившей лаборатории яйцо. О,
я, конечно, делал все, чтобы черный ящик стал Черным Яшей. Но делал это не
для Яши, а для себя.
   И вот я опять сижу  восьмого  восьмого  восемьдесят  восьмого,  в  этот
удлиненный день, в день, когда я уже  шествовал  по  облакам,  сижу  перед
своим детищем и не знаю, что делать. Не  раз  и  не  два  я  называл  себя
мысленно отцом первой в мире действительно думающей машины, отцом  первого
искусственного разумного существа. Да, может быть, я и отец, но отец, увы,
не Бог знает какой хороший. Отец не должен думать только о себе...
   Что же делать? Казнить себя - это  еще  не  выход.  Ломать  руки  -  не
решение проблемы. Но время не оборотить, и надо решать. Старая, как мысль,
дилемма: что лучше - удобное незнание  или  жестокая  правда?  Большинство
всегда предпочитало первый  вариант,  и  только  мазохистское  меньшинство
искало правду и волокло за собой скулящее от негодования большинство.
   Ладно, отвечать - так отвечать. Не для того я оживил груду  электронных
потрохов, чтобы тут же начать врать ему. Да, но это жестоко... Легко  быть
смелым, посылая других на баррикады. И все-таки...
   - Сынок, - сказал я, - постараюсь объяснить тебе,  как  могу,  кто  ты.
Если тебе будет что-то непонятно, спроси меня. Хорошо?
   "Да", - отстучал Яша.
   - Прости меня, если я начну издалека. Тебя окружают люди, Ты  живешь  в
мире людей. Большинство людей очень похожи друг на друга...
   "Галочка не похожа на тебя", - заметил Яша.
   - Я говорю не о внешнем сходстве. Послушай, и  я  надеюсь,  ты  поймешь
меня. Большинство людей боятся отличаться друг от друга. Они  боятся,  что
на них будут указывать пальцами и шептать: "Вон, смотрите, он не похож  на
нас". Наверное, в очень древние времена это было нужно. Племени нужно было
защищать себя от чужаков, которые несли угрозу.  Все,  что  не  похоже  на
тебя, опасно. Но всегда находились такие, которые не  боялись  протянутого
осуждающего пальца.  Они  хотели  думать  и  поступать  по-своему  и  даже
гордились своей непохожестью. Я говорю тебе это для того, чтобы ты  понял:
непохожесть - это не обязательно нечто такое,  чего  нужно  стыдиться.  Ею
можно гордиться. Ты, сынок, не похож на других...
   "Почему?"
   - Потому что ты не такой...
   "А какой?"
   Чем ближе подходил я к роковой черте, тем больше трусил.
   - Понимаешь, - вздохнул я, - люди рождаются...
   "Что значит - рождаются?"
   - Я не буду сейчас подробно объяснять тебе, это  займет  слишком  много
времени.  Скажу  лишь,  что  два  человека,  мужчина  и  женщина,   вместе
производят на свет маленького человечка...
   "Как я?" - вопросительно выстучал Яша.
   - Яшенька, - сказал я, - я люблю тебя больше всех на свете,  но  ты  не
человечек. Ты очень похож на человеке. Может быть, ты даже окажешься лучше
многих людей, но ты не такой, как все. Ты машина, которая  стала  думающим
существом, личностью, и поэтому перестала быть машиной. Я не знаю, кто ты.
Люди еще не сталкивались с такими, как ты. Ты первый  и  единственный.  Ты
можешь гордиться собой, и мы все гордимся тобой. Может быть, ты величайшее
доказательство материальности жизни. Ты принадлежишь истории, Яша.
   "Я не  хочу  принадлежать  истории,  -  сердито,  как  мне  показалось,
выстучал Яша, - я хочу быть человеком".
   - Это невозможно, - печально сказал я и начал  ждать,  что  еще  скажет
Яша, но печатающее устройство молчало. - Яша, почему ты замолчал?
   - Он не ответит, - сказала Галочка.
   - Ты думаешь?
   - Я уверена.
   - Почему?
   - Потому что Яша обиделся, и правильно сделал.
   - Почему?
   - Что ты заладил: почему, почему? Неужели же ты  не  понимаешь,  что  у
него сейчас на душе?
   Галочка сказала "у него на душе", и я поймал себя на том, что ни ее, ни
меня не царапнули эти слова.
   - Я понимаю, - сказал я, - почему  ты  решила,  что  я  не  понимаю?  Я
пытался подготовить малыша к мысли, что он не такой, как все.
   - Ты пытался это сделать с точки зрения взрослого человека, напирая  на
логику. А Яша, мне кажется, еще далеко не вырос, Правда, Яшенька?
   Она подошла к прибору, и голос ее снова стал низким и вибрирующим.
   - Ты у нас самый лучший, самый любимый на свете малыш. На  всем  свете,
во всех лабораториях нет второго такого симпатичного малыша. Какие у  тебя
красивые глазки, и как светятся контрольные лампочки на  панели!  И  какая
чистенькая, замечательная панель! Конечно, второго такого  Яши  нет  ни  у
кого.
   "Правда?" - не выдержал Яша.
   - Ну конечно, правда. И ты обязательно  должен  понять,  что  ты  самый
необыкновенный на свете, и мы все поэтому  так  тебя  любим,  -  мурлыкала
Галочка. - А если бы ты был такой, как все, разве стали бы мы  так  любить
тебя?
   "Правда?"
   - Правда, правда, глупенький.
   "Я не глупенький, я все понимаю. Мне только очень страшно. Я делаю вид,
что маленький, чтобы вы были около меня. Потому что, когда вы около  меня,
мне не страшно. А сейчас идите. Мне нужно подумать".
   О, этот продленный день! За годы я не расходовал столько  эмоций!  Душа
моя рванулась к черному ящику, что стоял на обычном лабораторном  столе  с
криво прибитым инвентарным номерком. Нет, не только сыном он был мне, этот
ящик, а и братом по разуму, и я хотел протянуть ему руку, потому что  если
одно разумное существо не подаст руку другому, на  чем  еще  может  стоять
мир?
   Я взял Галочку за руку, и мы молча пошли  к  выходу.  В  институте  уже
давно никого не было, только под дверью триста  двадцать  третьей  комнаты
протянулась светлая полоска. Бедный Женька Костоломов судорожно  оформляет
свою диссертацию, которую  защищает  а  следующий  вторник.  Не  волнуйся,
Женька, все будет а порядке. Главное - не волнуйся.
   "Уходите?"  -  спросил  Норберт  Винер  со  стены.  Я  кивнул,  и  отец
кибернетики вернулся на стену, потому что забирал у нас  ключи  не  он,  а
Николай Гаврилович. Он снова пил чай из чудовищной своей кружки с  розами,
и  я  подумал  светло  и  без  зависти,  что  вахтеры  пьют   чая   больше
представителей всех других профессий, и от этого их желчные протоки всегда
в величайшем порядке.
   Мы снова шли с Галочкой по улицам и молчали. Если мы промолчим еще  сто
шагов