отому, что жизнь моя  была
полна жгучих или постыдных тайн. Просто кому интересен этот обычный осадок
человеческой памяти?
   Я рассказывал Яше, как  полюбил  в  первом  классе  девочку  а  светлых
кудряшках по имени Леся. Я любил ее страстно и пылко. Иногда на перемене я
садился за ее парту, и сознание, что я сижу на  ее  месте,  наполняло  мою
крошечную трепещущую душонку сладким и  мучительным  томлением.  А  потом,
когда ее родители получили новую квартиру и Леся исчезла,  отчаянию  моему
не было предела. Мир померк в моих глазах,  потому  что  светлые  кудряшки
больше не крутились на третьей от учителя средней  парте  и  не  наполняли
класс праздничным сиянием. Через месяц я не мог вспомнить ее фамилии.
   Я рассказывал, как в четвертом классе меня выгнали из школы за то,  что
я в припадке какого-то безумного и хвастливого озорства открыл зимой  окна
и выморозил класс.
   Учитель истории, взъерошенный и добрый человек с нелепой кличкой  Такса
(он часто повторял "так сказать", сливая слова), печально спросил, кто это
сделал. Лихое озорство уже давно выветрилось из  меня,  мне  было  стыдно,
неловко, страшно. Я мечтал повернуть время минут на двадцать  назад,  чтоб
провести перемену более пристойным образом, но время не поворачивалось.
   Я знал, что надо встать и  сказать:  "Это  сделал  я",  -  но  позорная
трусость опутала меня по рукам и ногам. Следствие продолжалось минут пять,
а на шестой минуте Такса уже вел меня по коридору в кабинет директора.  Со
стен на нас  смотрели  классики  русской  литературы.  Смотрели  сурово  и
неодобрительно. Особенно хмурился Лев Толстой.
   Такса молчал, и мне вдруг показалось, что если бы я решил  убежать,  он
бы не погнался за мной. Но бежать было некуда, и я даже не пытался вырвать
ладошку из шершавой ладони Таксы.
   Когда директор Александр Иванович, вздохнув,  сказал,  чтобы  я  забрал
свои вещи, шел домой и без родителей не приходил,  я  заплакал.  Мне  было
стыдно, стыдно слез, но я не мог остановиться.
   Я  рассказывал  Яше,  как  украл  у  своего  товарища  Эльки  Прохорова
одиннадцать марок. У него было безобразно много  марок,  у  меня  постыдно
мало. В тот вечер он рассыпал по столу все свои дубликаты, которые мне  не
на что было выменять  или  купить.  И  безбожно  хвастался  богатством.  Я
прижимал к рассыпанным маркам рукава своего  пиджака,  марки  прилипали  к
ним, и с бьющимся от сладкого  ужаса  сердцем  я  незаметно  прятал  их  в
карман. Мне было страшно, но, увы, вовсе не стыдно...
   Я рассказывал Яше, как полюбил в шестом классе  девочку  Тату,  которая
была на голову выше меня  и  весила,  наверное,  килограммов  на  двадцать
больше. Теперь я думаю, что она могла бы убить меня одним  ударом  кулака.
Но она меня не убила, а даже довольно спокойно разрешила поцеловать  себя,
для чего ей, правда, пришлось нагнуть голову. В благодарность  я  поклялся
ей в вечной любви и вырезал номер  ее  телефона  на  своем  ботинке.  Увы,
ботинок довольно быстро изорвался, телефон сменили, а вечной любви  уже  в
который раз не хватило до конца четверти.
   Боже мой, какой только  ерунды  я  не  рассказывал  этими  бесконечными
вечерами Яше! Всю  жизнь  свою,  от  первого  проблеска  самосознания  (он
почему-то связан у меня с тенистой аллеей, по которой я убегаю от  кого-то
или чего-то) до своих отношений  с  Галочкой,  вернее,  отсутствия  их,  я
рассказывал нашему бедному Черному Яше. Бедный, бедный Яша! Наверное,  ему
не хватало золотых кудряшек  девочки  Леси,  слез  в  кабинете  директора,
украденных мерок, ботинок с номером телефона и множества других вещей,  из
которых складывается та странная и загадочная  штука,  которая  называется
человеческой личностью и человеческой жизнью.
   Я делал все, чтобы заменить ему жизнь,  но  я  быстро  понял,  что  был
обуреваем детской в своей наивности гордыней. Я не  был  Богом  и  не  был
творцом. Я не был волшебником, и  не  мог  из  ничего,  из  нелепых  своих
воспоминаний создать, новую жизнь.
   Шли дни, недели, месяцы. Яша молчал, и  я  чувствовал,  как  нестройной
чередой уходят от меня уверенность, надежда и мечта. Уверенность  покинула
меня довольно быстро. Она убежала, даже не попрощавшись. Должно быть,  она
спешила к очередному юному дурачку. Расставание с надеждой было куда более
мучительным. Я цеплялся за нее, просил не  уходить,  но  и  она,  печально
улыбнувшись на прощание, исчезла. Оставалась только мечта. Я берег  ее,  я
боялся за нее, как боится, наверное, мать за последнего  из  оставшихся  в
живых ребенка. Но и ее я не сумел удержать.
   И вот я сижу перед Яшиными глазами-объективами,  уронив,  как  пишут  в
таких случаях, руки на колени, и молчу. Мне теперь не горько,  не  обидно.
Внутри у меня давно уже образовался какой-то вакуум. Я сижу перед  Яшей  и
молчу. Все, что я мог ему сказать, я  давно  сказал.  Мне  стыдно.  Стыдно
перед Сергеем Леонидовичем,  который  больше  года  прикрывал  меня  своей
мягкой и вовсе не мужественной спиной. Стыдно Феденьки, который смотрел на
меня как на пророка и потерял на мне и Яше полтора  года.  Стыдно  Татьяны
Николаевны, которая за все время ни разу не позволила  себе  усомниться  в
исходе нашей работы. Стыдно Германа Афанасьевича, нашего инженера, который
переработал столько, что, получи он все заслуженные отгулы, мог бы  вполне
пройти пешком от Москвы до Владивостока и обратно.
   Я сижу и в тысячный раз думаю, что все могло быть иначе, если бы только
Черный Яша заговорил. Ну что ему стоит, что там  происходит  в  миллиардах
его нейристоров, в бесконечных цепях его электронной начинки?
   Слепая и глупая ярость охватывает вдруг меня. Я поднимаю  кулак  и  изо
всех сил ударяю по кожуху.
   - Да будешь ты, черт тебя побери, разговаривать  или  нет?  -  воплю  я
пронзительным базарным голосом.
   И сразу успокаиваюсь. Нет, не успокаиваюсь, а замираю.
   Потому что в этот момент печатающий  Яшин  аппарат  оживает  и  коротко
выстреливает.
   Я замираю. Во мне подымается только одно  чувство  -  страх.  Сейчас  я
скошу глаза на бумагу и увижу: она пуста. И я пойму, что у  меня  начались
галлюцинации. И не этого я боюсь.  Впервые  за  долгие  месяцы  в  комнату
триста шестнадцать заглянула надежда.
   Безумная, нереальная, но надежда.
   Я сижу перед Черным Яшей и панически боюсь скосить глаза на  печатающий
аппарат. В короткую долю секунды я понимаю игроков, поставивших  на  карту
имение, последнюю копейку, жизнь. Они открывают карты мучительно медленно,
потому что, пока ты не знаешь правды, можно надеяться. Факты для  надежды,
что святая вода для нечистой силы. Я думаю  об  этой  чепухе,  потому  что
боюсь скосить глаза. Всю жизнь я был трусоват. Хоть и не новая  для  меня,
мысль эта пронзает мозг своей жестокой правдой, и от этой правды я  смотрю
на бумагу.
   На бумаге одно коротенькое слово: "Нет".
   Я взрываюсь, как лопается глубоководная рыба, мгновенно  вытащенная  на
поверхность.  Все,  что  было  зажато  внутри,  вырывается  наружу.  Глазе
застилают слезы.
   Я вскакиваю. Я реву. Я кричу. Я не знаю, что кричу.
   В комнату врывается Татьяна Николаевна. В глазах ее ужас.
   - Толенька, милый, что с вами? - жалобно вопрошает она. Я  хочу  что-то
объяснить ей, что-то сказать, успокоить ее, но не могу остановить странный
торжествующий крик.
   И тогда я показываю ей рукой на печатающий аппарат.  Она  подскочила  к
нему, мгновенно поняла,  в  чем  дело,  запричитала.  Сотни  поколений  ее
деревенских предков научили ее этому искусству, о котором она не имела  ни
малейшего представления.
   И  не  важно,  что  они  причитали  при  виде  сына  или  мужа,   живым
возвратившегося с войны, а она  причитала  при  рождении  первого  в  мире
искусственного разума.
   Она бросилась мне на шею, я обнял ее, и мы пустились в медленный  вальс
по комнате триста шестнадцать. Я задел локтем осциллограф, и он с грохотом
упал на  пол,  остро  брызнув  мелкими  стеклянными  осколками.  Они  были
прекрасны, эти осколки, и они хрустели под нашими ногами, и мир был тепел,
прекрасен и скрыт волшебным туманом,  из  которого  вдруг  появился  Федя,
крикнул "ура", вскочил зачем-то на стул, вспрыгнул со стула на  стол,  еще
раз крикнул "ура" и сорвал с шеи лиловый галстук. Было  страшно  и  смешно
смотреть, как Федя размахивает засаленной лиловой тряпкой,  и  только  при
виде ее в Фединой руке, а не на шее, я по-настоящему  поверил,  что  нечто
действительно необычное случилось восьмого восьмого восемьдесят восьмого.
   Из клубящегося сказочного тумана  вынырнула  долговязая  фигура  нашего
инженера Германа Афанасьевича. В руках у  него  была  колба  с  бесцветной
жидкостью.
   - Ура! - рявкнул он. - Отметим, отметим, отметим! - Последние три слова
он пропел неожиданным тенором на мотив "Три карты, три карты,  три  карты"
из "Пиковой дамы".
   Туман походил на  цилиндр  фокусника,  из  которого  достают  кроликов.
Очередным кроликом оказался наш завлаб. Странно, однако же, устроены люди.
Сергея Леонидовича нисколько не  поразил  руководитель  группы,  танцующий
медленный  вальс  на  разбитом  осциллографе  со  своим  младшим   научным
сотрудником.  Его  внимание  не  привлек  и  старший  лаборант,  методично
подпрыгивающий на столе и с криками  "ура"  размахивающий  галстуком.  Его
внимание привлекла склянка со спиртом в руках Германа Афанасьевича.
   - Что это значит, Герман Афанасьевич? -  строго  молвил  завлаб.  -  Вы
разве не читали приказ по институту об упорядочении расхода спирта?
   - Чи-тал, чи-и-тал, чи-и-и-тал! - все тем же оперным речигтивом  пропел
инженер и вдруг добавил совершенно нормальным голосом:  -  Неужели  же  мы
будем столь мелочны, что не отметим выдающееся событие!
   Сергей Леонидович внезапно нахмурился, стремительно  повернулся  вокруг
своей оси и взвизгнул:
   - Толя, что это значит?
   - Это значит, что Яша заговорил, - прыснул я. Почему я прыснул  в  этот
момент, что здесь было смешного, объяснить я  не  умею.  Похоже,  все  мои
эмоции и рефлексы устроили между  собой  детскую  игру  куча  мала,  и  на
поверхности в нужный момент оказывались самые неподходящие.
   - Как это заговорил? - строго спросил Сергей Леонидович и снова  сделал
пируэт вокруг своей оси. Он увидел прыгавшего на столе Федю и остановился.
Федя тоже замер,  и  только  рука  его  царственным  жестом  указывала  на
печатающее устройство. Неведомая сила подбросила нашего завлаба в воздух и
опустила возле Яши. Я готов поклясться чем угодно, что он не  отталкивался
от пола, не напрягался. Он просто перелетел от двери, где  стоял,  к  Яше.
Очень солидно и очень неспешно надел свои очки в толстой  роговой  оправе,
очень спокойно посмотрел на слово "нет" и сказал:
   - Нет.
   - Что "нет"? - крикнул Феденька и негодующе замахал галстуком.
   - "Нет" в смысле "да", - сказал Сергей  Леонидович,  снял  очки,  вынул
платок и деловито вытер слезы, которые уже успели набухнуть в его  темных,
слегка навыкате глазах. - Друзья мои...
   Он остановился, сделав судорожное глотательное движение, сморщил нос  и
вдруг всхлипнул. - Феденька, - жалобно сказал он, - спрыгните,  детка,  со
стола, вот вам ключ, и достаньте у меня из сейфа бутылку коньяка.
   Должно быть,  слово  "коньяк"  подействовало  на  завлаба  отрезвляюще,
потому что он встрепенулся, потряс  головой,  как  собака  после  купания,
кинулся к телефону и позвонил директору.
   Иван Никандрович вошел почти одновременно с Феденькой. Старший лаборант
шел, пританцовывая, и прижимал к своей  лишенной  галстука  груди  бутылку
дагестанского коньяка. Правый верхний угол этикетки отклеился. Я говорю об
этом, чтобы показать, как мой бедный маленький мозг цеплялся за  всяческую
ерунду в эти минуты. Наверное, он боялся разорвать  стропы,  привязывающие
его к будничной действительности, и воспарить ввысь, гуда,  где  у  черных
ящиков появляются собственные желания.
   Иван Никандрович внимательно прочел Яшин ответ, самодовольно улыбнулся,
как будто это он, подучил наш черный ящик сказать "нет",  пожал  нам  всем
руки, причем делал это так значительно, что нам всем чудилось: вот-вот  он
возьмет ордена и начнет вручать, их.
   Позади него стоял Григорий Павлович Эммих, его  заместитель  по  науке,
которого все без исключения, даже сотрудники отдела кадров  и  спецотдела,
звали Эмма. У  Эммы  были  настолько  тонкие  губы,  что  всегда  казались
неодобрительно поджатыми. Злые языки утверждали, будто он  сделал  карьеру
именно благодаря губам и умению молчать всегда и везде.
   Вот и сейчас он стоял за спиной Ивана Никандровича и смотрел на нас  не
то чтобы осуждающе, но во всяком случае настороженно. Крики,  рукопожатия,
разговаривающие черные ящики, коньяк в стенах института -  во  всем  этом,
надо думать, было нечто глубоко Эмме неприятное.
   Тем временем Иван Никандрович подошел к Черному Яше. "Ах если бы у  Яши
была хотя бы одна рука, - подумал я, - директор наверняка пожал бы и ее".
   Иван Никандрович посмотрел на меня.
   - Включен? - зачем-то спросил он, хотя  Яша  никогда  еще  в  жизни  не
отключался от сети.
   - Да, Иван Никандрович, - обогнал  меня  наш  Сергей  Леонидович,  и  я
понял, почему завлаб он, а не я.
   - Как, говорите, вы называете свое детище?
   На этот раз я решил попытаться ответить раньше  Сергея  Леонидовича,  -
надо же когда-то начинать делать научную карьеру. Но не  тут-то  было.  Не
успел я открыть рот, как завлаб уже рявкнул молодцевато:
   - Черный Яша, Иван Никандрович.
   - Остроумно, - кивнул директор,  а  Эмма  окончательно  проглотил  свои
губы. Иван Никандрович слегка кивнул нам, как бы приглашая принять участие
в шутке, и спросил Яшу: - А почему, собственно, вы сказали "нет?"
   Все заулыбались, и даже у Эммы глазки чуть сузились - то  ли  он  хотел
присмотреться к нам,  то  ли  улыбнуться.  Но  в  этот  момент  печатающее
устройство вдруг застрекотало.
   - По-то-му что не-хо-чу с ва-ми раз-го-ва-ри-вать, - медленно и внятно,
словно для умственно отсталых детей, прочел Иван Никандрович.
   Я почему-то вспомнил, как мама  рассказывала  мне  о  моем  театральном
дебюте. Мне было четыре года,  и  в  гала-представлении,  дававшемся  моим
детсадом, я должен был играть весьма почетную роль лягушки. Мама сидела  с
лапой среди прочих мам, лап, бабушек и дедушек и с замиранием сердца ждала
моего выхода. И вот, вполне войдя я роль лягушки,  я  выскочил  на  сцену.
Мама рассказывала, что у нее сжалось сердце,  -  такой  я  был  маленький,
жалкий, в нелепой зеленой кофточке, которая должна была  подчеркивать  мою
принадлежность к лягушачьему  племени.  Папа  же,  по  словам  мамы,  весь
напрягся  и  непроизвольно  подергивал  в  такт  со  мной  всеми  четырьмя
конечностями. Помогал мне, таким образом, прыгать.
   Так и я, пока директор читал Яшин ответ, всей своей кандидатской  душой
тянулся к нашему детищу. Слезы опять перехватила мне горло. Спасибо,  Яша!
Спасибо, парень!
   Я не шутил, не кокетничал. Я так и  подумал:  "Спасибо,  Яша.  Спасибо,
парень". Черный ящик уже стал для меня живым.
   Иван  Никандрович  тем  временем  поднимал  лабораторную   колбочку   с
коньяком.
   - Милые мои, - сказал он, и от этих необычных слов все  заулыбались,  -
сегодня, разговаривая с Сергеем Леонидовичем о вашей работе с Черным Яшей,
я вдруг почувствовал, что не могу, не хочу сказать "нет". Яша же сказал. И
не просто сказал "нет", а объяснил, что не желает разговаривать с нами.  И
это прекрасно. Мы присутствуем при величайшем событии:  набор  электронных
компонентов  впервые  в  человеческой  истории  выказал  признаки  воли  и
интеллекта. Да, именно воли и интеллекта, ибо для того,  чтобы  не  хотеть
чего-то, нужна собственная воля, а для того, чтобы  столь  безапелляционно
заявить нам об этом, нужен интеллект. Поздравляю вас, мои милые,  еще  раз
поздравляю.



3

   Было  все  то  же   восьмое   восьмого   восемьдесят   восьмого.   День
растягивался, как синтетическая авоська.
   Мы шли с Галочкой по старому Арбату, и впервые я не думал при  этом  об
Айрапетяне. Тигран  Суренович  Айрапетян  -  это  мой  соперник.  Соперник
страшный и безжалостный. Поставьте себя на место Галочки  и  судите  сами.
Вот я, Анатолий Любовцев, кандидат  физико-математических  наук,  двадцати
девяти  лет  от  роду,  руководитель  группы.  Рост  сто   семьдесят   три
сантиметра, вес - шестьдесят восемь килограммов. Лицо заурядное.  Характер
посредственный, склонный к рефлексии, самоанализу и фантазиям,  Холост.  А
вот Тигран; не кандидат, а доктор, не каких-нибудь  жалких  сто  семьдесят
три сантиметра, а целых сто восемьдесят. Жгучий брюнет с лицом решительным
и страстными глазами. Весельчак  и  остряк.  Женат,  двое  детей:  Ашот  и
Джульетта.  Вот  на  неведомых  мне  Ашотика  и   Джульетту   я   возлагал
единственную надежду. Бросить двух очаровательных  смуглых  крошек,  чтобы
позорно  сойтись  с  секретаршей  директора,  -  да  это  же   не   просто
персональное дело...
   Я достаточно, однако,  самокритичен,  чтобы  понимать,  как  зыбка  моя
судьба, врученная двум несмышленышам. Поэтому я  составил  таблицу  оценки
всех своих качеств и качеств Тиграна,  просчитал  в  разных  вариантах  на
машине. Машина была безжалостна; мои шансы на  завоевание  руки  и  сердца
Галочки составляли двадцать девять из ста, у Тиграна - пятьдесят  шесть  -
почти в два раза больше.
   Оставшиеся пятнадцать шансов  приходилось  на  долю  других,  пока  еще
неведомых нам претендентов.
   Я никогда не забывал о своих двадцати девяти шансах. Может быть, потому
что их было столько же, сколько мне лет. А скорее  всего  из-за  комплекса
неполноценности. Этот комплекс торчал во мне занозой.
   И вот - о чудо! - сегодня занозы не было. Мы шли по старому  Арбату,  я
держал Галочку за руку,  как  школьник,  и  победоносно  и  снисходительно
улыбался. Бедные люди! Снуют, спешат по своим маленьким  надобностям,  как
муравьишки, и даже не догадываются, что этот неприметный шатенчик, ведущий
за руку красавицу-девчонку, гений. Гений - это  было,  конечно,  несколько
нескромно, но зато правда.
   Теперь я сочувствовал Тиграну. Бедный, маленький  Айрапетян  со  своими
пятьюдесятью шестью шансами! Увы, дорогой, роли переменились. Крошки могут
больше не хватать тебя за брюки. Когда приходится выбирать между  женатыми
докторами и холостыми гениями, девушки не колеблются.
   Я  благодарно  погладил  Галочкину  ладошку.  Ладошка  была  твердая  и
прохладная. Я медленно и церемонно поднес ее к  губам.  Она  едва  уловимо
пахла духами. Галочка подняла на меня огромные зеленовато-мерцающие глаза.
   - Толя, - вдруг жалобно сказала Галочка, -  я  ослепла.  -  Она  крепко
зажмурила глаза и вцепилась в мою руку.
   - Бедная, - прошептал я.
   - Толя, ты не бросишь меня?
   - Нет, Галчонок.
   - Не бросай меня здесь, на старом  Арбате.  На  любой  другой  улице  -
пожалуйста. Но только не здесь.
   - Почему, любовь моя?
   -  Здесь  меня  впервые  поцеловали.  Его  тоже  звали  Яша.  Это  было
восемнадцать лет назад.
   - Сколько же тебе было, любовь моя?
   - Пять, милый.
   - А Яше?
   - Пять с половиной, милый.
   - Не хочется выговаривать тебе, - сказал я, - да еще  в  такую  тяжелую
для тебя минуту, но я удручен твоим беспутством.
   - Прости, - прошептала Галочка и повесила голову.
   - Хорошо, - великодушно сказал я. - Но только  потому,  что  его  звали
Яша. Как нашего Яшу.
   - Милый, - сказала Галочка, - мимо какого магазина мы сейчас идем?
   - Букинистического.
   - Зайдем, милый, - просительно сказала она, и мы вошли в  магазин.  Она
выставила перед собой руку и,  не  раскрывая  глаз,  двинулась  маленькими
неуверенными шажками к прилавку.
   Все в магазине уставились на нас.
   - Осторожно, любовь моя, - сказал я, - перед тобой прилавок.
   - Я чувствую их на  расстоянии,  прилавки  всегда  возбуждали  меня,  -
громко сказала Галочка, и молоденькая продавщица с  комсомольским  зн