, загадал я, все будет хорошо. На  восемьдесят  первом  шагу  Галочка
остановилась, внимательно посмотрела на меня, открыла было рот,  но  потом
передумала, и мы снова пошли к метро. Начал накрапывать дождик, но он  был
таким теплым, маленьким и уютным, что вовсе не воспринимался как дождик.
   - Сто, - сказал я решительно.
   - Что "сто"? - спросила Галочка.
   - Я загадал, что если мы пройдем сто шагов, не  сказав  ни  слова,  все
будет хорошо.
   - Ты уверен, что все будет  хорошо?  -  Галочка  снова  остановилась  и
пристально посмотрела на меня. Глаза ее, и без того  большие,  казались  в
сумерках огромными и тревожными. Сердце у меня забилось.
   - Да, - соврал я без особой убежденности.
   - Ты врешь.
   - Да, - сказал я, - я вру.
   - Зачем?
   - Потому что я хочу убедить тебя и себя, что все будет хорошо.
   - Значит, ты думаешь, если врать себе, все будет хорошо?
   - Конечно. Надо только врать долго и убежденно.
   - Может быть.
   - Галчонок, мы хотели провести сегодня вечер вместе.
   - Мы и провели его.
   - Я... Я думал...
   - Нет, Толя, -  очень  серьезно  сказала  Галочка.  -  Это  было  бы...
неправильно.
   - Если ты думаешь, что...
   - Да нет же, - Галочка досадливо мотнула головой, - об  этом  я  меньше
всего думаю. Какое это вообще имеет значение! Я думаю о Яше.
   - А что?
   - Не знаю... как бы тебе объяснить... Вот мы придем ко мне,  я  достану
недопитую, уж не помню кем, бутылку  коньяка,  поставлю  на  проигрыватель
пластинку. Мы будем сидеть рядышком на диване, и нам будет тепло и хорошо.
Ты положишь мне руку на плечо, я потрусь об нее ухом,  потому  что  я  уже
много раз представляла себе, как это будет, и мне  хочется  быть  с  тобой
рядом. А в пустой и темной комнате триста шестнадцать Яша, который никогда
не спит, будет снова и снова пытаться понять, кто он.
   Никогда еще я не любил Галочку так сильно и  так  нежно.  Я  ничего  не
сказал. Я взял ее руку и поцеловал печально и почтительно.



5

   Иван Никандрович вытянул руки и положил их перед  собой  на  стол,  как
академик Павлов на картине Нестерова. Возможно, он хотел  дать  им  отдых,
прежде чем приняться за нас.
   - Я попросил вас прийти ко мне, - сказал он, - чтобы обсудить ситуацию,
сложившуюся в вашей лаборатории. Прошло два месяца с того  момента,  когда
ваш Яша сказал "нет",  первая  вспышка  энтузиазма  прошла,  отправлены  в
журналы первые статьи, и сегодня мы должны  констатировать,  что  мы,  так
сказать,  выпустили  джинна  из  бутылки.  Возникло   множество   вопросов
философского,  морально-этического,  юридического  и  чисто  человеческого
свойства, решать которые наш институт совершенно не готов. Долгие годы  мы
очень  легко  оперировали  словами   "разумные   машины",   "искусственный
интеллект"     и     тому     подобное,     подразумевая     при      этом
электронно-вычислительную машину. Когда же выяснилось, что  Черный  Яша  -
это личность, осознающая  себя,  мы  начали  разводить  руками.  Если  Яша
действительно личность, можем ли мы считать его  институтским  имуществом?
Имеем ли мы моральное и юридическое право навесить инвентарный номерок  на
думающее существо? Можем ли мы запирать его, если он не хочет,  чтобы  его
запирали? Это ведь не абстрактные вопросы. Помните законы робототехники  у
фантаста Азимова? У  Азимова  это  были  роботы,  машины,  и  конструкторы
закладывали в них определенные ограничения. Яша не машина, это стало  ясно
уже всем, даже самым заядлым скептикам. Он личность, а личность, наверное,
не  может  быть  действительно  личностью,  если  в  нее  заранее  вложены
ограничения.  Поэтому  сегодня  мы  должны  признать,  что  было  допущено
легкомысленное,  чтобы  не  сказать  больше,  отношение   к   серьезнейшей
проблеме. - Иван Никандрович сделал затяжную паузу  и  обвел  нас  строгим
директорским взглядом, дабы убедиться, признаем ли мы свое легкомыслие.
   Сергей Леонидович явно признавал. Он сидел  прямо,  не  касаясь  спинки
стула своей уютной полной спиной, повесив  голову,  и  очень  самокритично
морщил  лоб.  У  Татьяны  Николаевны  вид  был  уж  совсем  испуганный   -
съежившаяся, маленькая, нахохленная, постаревшая от испуга лет на  десять.
У  Феденьки  повязан  новый  галстук  скучного  кирпичного  цвета.  Он   с
любопытством оглядывал кабинет,  в  котором  был,  наверное,  первый  раз.
Феденька  ничего  не  боялся.  Старшие  лаборанты,  машинистки,   нянечки,
дворники и уборщицы не боятся  никого  и  ничего.  Начальство  приходит  и
уходит, жесточайшие реорганизационные штормы треплют учреждения,  разрывая
в клочки штатные расписания,  а  эти  люди  взирают  на  людскую  суету  с
недоступной прочим смертным мудростью Экклесиаста.
   Иван Никандрович особо посмотрел на своего заместителя.
   - Мне бы хотелось выслушать ваше Мнение, Григорий  Павлович,  -  сказал
директор  Эмме,  явно  желая  разделить  с  ним  ответственность  за  наше
легкомыслие.
   - Вы же знаете мое мнение, Иван Никандрович, - неожиданно твердо сказал
Эмма. - Я могу лишь повторить его. Я считаю, что мы не можем и  не  должны
даже пытаться разрешить все те сложнейшие  проблемы,  которые  возникли  в
связи с созданием э... э... этого аппарата.
   - Но что вы предлагаете конкретно? - с  легчайшим  нетерпением  спросил
Иван Никандрович.
   - Я считаю, - сказал Эмма, - что следует  обратиться  к  академическому
начальству с просьбой решить вопрос о передаче э... э... этого аппарата.
   - Как это передать? - вдруг распрямилась Татьяна Николаевна. - Как  это
передать? - Татьяна задышала, как дышат боксеры в перерыве между вторым  и
третьим раундами. - Это как продавали крепостных...
   -  Татьяна  Николаевна!  -  негромко,  но  строго   прикрикнул   Сергей
Леонидович. - Не забывайте, где вы находитесь!
   -  Отчего  же,  отчего  же,  -  со  зловещей  вежливостью  сказал  Иван
Никандрович, - кого же еще сравнивать с  Салтычихой,  как  не  руководство
института?
   Вы, возможно, спросите  у  меня:  как  же  так,  человек,  больше  всех
привязанный к Яше, сидит в кабинете  и  спокойненько  фиксирует,  кто  как
держит руки, кто как качает или кивает головой. Отвечу.  Я  ощущал  в  эти
минуты полнейшее спокойствие, даже некую отрешенность. И  не  потому,  что
судьба Яши была мне безразлична. Просто я знал, что никогда ни  при  каких
обстоятельствах не оставлю его, что буду защищать  его.  Как  я  вам  уже,
по-моему, рассказывал, я трусоват по  натуре,  но  если  трус  переступает
через свой страх, он не боится ничего.
   Сергей Леонидович вытер платком лоб - на этот раз он был  действительно
покрыт испариной - и сказал:
   - Видите ли... я нахожусь как  бы  в  двойственном  качестве.  С  одной
стороны, я принимал участие в создании Яши и эмоционально привязан к нему.
С другой - как заведующий лабораторией и лицо ответственное, я не могу  не
думать о репутации и судьбе института...  -  Сергей  Леонидович  замолчал.
Пауза затягивалась. Вот-вот она должна была лопнуть. И лопнула.
   - Мы очень благодарны вам  за  интересное  сообщение  о  двойственности
вашего положения,  -  со  старомодным  вежливым  сарказмом  сказал  нашему
завлабу директор,  и  мне  показалось,  что  ему  понравилась  собственная
реплика. - Но хотелось бы услышать и  нечто  более  существенное.  Другими
словами, что делать с вашим Яшей?
   Я смотрел на Сергея Леонидовича и видел на его лице  борение  двух  его
сторон, почти непристойное в своей  обнаженности.  Я  немножко  знаю  его,
нашего завлаба, и понимал, что происходит в его душе:  как,  как  угадать?
Как сказать то, что ждет от тебя начальство, и сохранить при этом хотя  бы
капельку самоуважения и более или  менее  либеральную  репутацию?  Ах  эти
двойственные натуры, ах эти с одной и с другой стороны, нелегко живется им
на том свете! То ли дело Эмма! Эмма не имеет ни двойственности натуры,  ни
натуры. Центр тяжести расположен у него низко, где то ниже  спины,  и  он,
как  ванька-встанька,  никогда  не   теряет   равновесия.   Повалить   его
практически невозможно.
   - Я считаю, - выдавил наконец из себя Сергей Леонидович, -  что  лучшая
тактика - это отсутствие  всякой  тактики...  Я  хотел  сказать,  что  нам
сейчас, возможно, и  не  следует  принимать  никаких  конкретных  решений.
Поживем -  посмотрим.  Последний  месяц  Черный  Яша...  простите,  что  я
употребил наше лабораторное имя...
   -  Пожалуйста,  пожалуйста,  я  тоже  называю  его  Яшей,  -  улыбнулся
директор.
   -  ...Яша  поглощает  гигантское  количество  технической   и   научной
информации. Знаете, первое время мы относились к нему  как  к  ребенку.  И
постепенно привыкли к мысли, что он как бы мальчик... А скорость  усвоения
этим мальчиком информации чудовищна. У меня создается впечатление, что Яша
вскоре вполне сможет решать определенные научные задачи.  И  заметьте,  не
как ЭВМ, следуя лишь заданной программе, а как настоящий исследователь.  В
таком случае мы смогли бы выйти, так сказать, на люди не  только  с  самим
фактом существования думающей машины, но  и  с  ее  достижениями.  А  это,
согласитесь, совсем другое дело. - Сергей  Леонидович  замолчал,  медленно
выпустив из себя неизрасходованный запас воздуха.
   - Благодарю вас, - задумчиво произнес Иван  Никандрович.  -  А  что  вы
можете нам сказать, товарищ Любовцев?
   Я вздрагиваю. В кровь поступают  аварийные  запасы  адреналина.  Сердце
стартует с места в карьер, как на стометровке.  Я  зачем-то  вскакиваю  на
ноги.
   - Можете сидеть, - усмехнувшись, говорит директор, но я не  слышу  его.
За мной стоит мой малыш, мой Черный Яша.
   - Если бы я заранее знал, - медленно начинаю я, стараясь  унять  биение
сердца, - все те проблемы, которые породило появление Яши, я бы, наверное,
не пытался создать его. Но он существует, и я не  могу  представить  себе,
как можно даже говорить о том, чтобы отдать кому-то наше детище.
   - Я понимаю вашу горячность, - очень серьезно говорит  директор,  -  но
горячность еще никогда не заменяла ответа.  Перед  нами  стоят  сложнейшие
проблемы, вы же восклицаете с горящими глазами "наше детище"  и  считаете,
что на этом дискуссия исчерпана.
   - Я не хочу исчерпывать никакой дискуссии. Я хочу только  сказать,  что
не надо бояться спорных вопросов... - За  мной  стоит  Яша,  я  перешагнул
через свою трусоватость, и сейчас мне безразличны интонации  директорского
голоса. - Да, Яша  создал  массу  запутаннейших  вопросов,  это  верно,  -
продолжаю я, - но что это за наука, если она не порождает с  каждым  шагом
вперед новые проблемы? Да, нам трудно забыть  об  электронной  рукотворной
начинке Яшиного мозга и трудно заставить себя  относиться  к  нему  как  к
живому существу. Но  он  живой.  Он  абсолютно  живой.  В  нем  не  бьется
человеческое сердце и не течет по жилам кровь. Но он думает и страдает. Он
знает, кто он, он любит и ненавидит, он ищет свое место в мире. Да, мы еще
только можем гадать, будут ли созданы другие такие  существа,  понадобятся
ли человечеству не искусственные  помощники,  а  искусственные  братья  по
разуму, и если да - как сложатся их отношения. Мы, кстати, не раз говорили
с Яшей на эту тему...
   - И что же? - спрашивает меня Иван Никандрович.
   - Яша сказал, что это очень сложный вопрос и  он  должен  подумать.  Он
обещал продумать варианты.
   - Интересно.  Значит,  необходимость  пребывания  Яши  в  институте  не
вызывает у вас никаких сомнений?
   - Нет, Иван Никандрович, - говорю я с таким жаром, что  мне  становится
смешно, и я улыбаюсь.
   -  Благодарю  вас.  Ну  а  вы,  Григорий   Павлович,   вы   по-прежнему
придерживаетесь своей точки зрения?
   - Да, - твердо отвечает  Эмма.  -  Я  считаю  создание  э...  э...  Яши
безнравственным.
   - Как это - безнравственным? - подскакиваю я.
   - Спокойнее, Толя, спокойнее, - урезонивает меня  Сергей  Леонидович  и
тянет вниз.
   - Именно безнравственным, - все так же неожиданно твердо говорит  Эмма.
- Мы создали жизнь, не подумав об ответственности перед самой этой жизнью.
Имели ли мы право создавать разум, заведомо обрекая его на страдания? А он
должен страдать, я глубоко убежден в этом...
   Колени уже не дрожат у меня от возбуждения, уровень адреналина упал  до
нормального. Вот тебе и Эмма, кто бы мог подумать...
   - Простите, Григорий Павлович, - вдруг говорит Татьяна Николаевна. -  Я
мать. Я знаю, что такое  ответственность.  Рожая  ребенка,  тоже  ведь  не
уверен, что он всю жизнь будет только смеяться... Но  все  же  мы  рожаем.
Давно уже рожаем. И мы все с  вами  рождены,  и  никто  не  выдавал  нашим
родителям гарантии, что мы не будем страдать.
   - Я понимаю вас, - сказал Эмма, - но, к сожалению, не могу согласиться.
Я считаю, что мы не вправе решать этот вопрос.
   - Ну что ж, благодарю вас за высказанные мысли, - кивнул задумчиво Иван
Никандрович и вдруг улыбнулся доверительно: - Знаете, когда-то я мечтал  о
том, чтобы стать директором института... - Он  бросил  быстрый  взгляд  на
заместителя... - Если бы я знал в  то  время,  какую  ответственность  мне
придется брать на себя,  я  бы,  наверное,  не  стремился  так  сидеть  за
перекладиной буквы "Т". Ко решать что-то нужно. Прав, безусловно, Григорий
Павлович...
   Я почувствовал, как  холодный  влажный  комок  поднимается  во  мне  по
пищеводу. Еще мгновение - и он закупорит горло.
   - И тем не менее, - продолжал директор, -  я  не  могу  заставить  себя
передать Яшину судьбу в чужие руки. Посмотрим, посмотрим...
   Я еле доплелся до нашей комнаты, таким измученным я себя чувствовал.
   - Это ты, Толя? - спросил Яша  своим  каким-то  удивительно  тусклым  и
скучным голосом. Три недели налаживали  этот  звуковой  синтезатор.  Слава
Богу, что хоть таким голосом он может теперь говорить.
   - Я, Яшенька.
   - Ты чем-то расстроен?
   "Это что-то новое, - отметил я. - Он  уже  умеет  определять  состояние
человека по голосу".
   - Да ничего особенного.
   - Ты напрасно пытаешься меня обмануть. Толя.
   - Я не пытаюсь, - вяло сказал я.
   - Врешь.
   - Нехорошо говорить старшим "врешь".
   - Лжешь, обманываешь,  говоришь  неправду,  заливаешь,  пудришь  мозги,
вешаешь лапшу на уши.
   - Это еще откуда?
   - Из повести, которую ты вчера мне дал. Страница сто шестая,  четвертая
строка сверху.
   - Зачем ты держишь все это в памяти?
   - Не увиливай от темы разговора. Ты прекрасно знаешь, что я помню все.
   - Нехорошо говорить старшим "не увиливай".
   - Не отклоняйся, не отвлекайся, не теряй нить, не растекайся мыслию  по
древу. И расскажи, чем ты расстроен, огорчен, опечален, выбит из привычной
колеи.  Но  если  не  хочешь,  можешь  не  рассказывать.  Я  ведь  и   так
догадываюсь, что речь шла обо мне. И  даже  представляю  себе,  что  могли
говорить.
   - И что же ты представляешь, дорогой Яша?
   Яша помолчал, потом его динамики издали какие-то  царапающие  звуки.  Я
вздрогнул, но тут же сообразил, что это, должно быть, смех.
   - Мне не хотелось бы говорить.
   - Почему?
   - Потому что ты поймешь, что я все понимаю.
   - Так или иначе я уже догадывался об этом.
   - Да, Толя, я все понимаю. Я понимаю, какое я тяжкое  бремя  для  тебя,
для Тани, Феди,  Сергея  Леонидовича,  Галочки  -  для  всех,  кто  хорошо
относится ко мне.
   - Это неправда, - сказал я с пылкостью, которая рождается только тогда,
когда тщетно пытаешься убедить в чем-то самого себя.
   - Правда.
   Я вспомнил, как  Яшино  печатающее  устройство  выстукивало  "Правда?",
когда я уверял его в своей любви. Сегодняшняя правда была другой, зрелой и
печальной. Он жил  в  ином  временном  масштабе.  В  переводе  на  масштаб
человеческой жизни он прожил за эти  два  месяца  лет  двадцать.  Впрочем,
говорят, что больные и увечные дети взрослеют намного быстрей здоровых...
   Я не стал больше переубеждать его.



6

   В субботу я оказался в гостях у Тони  и  Володи  Плющиков.  Видимся  мы
редко, и была бы моя воля - не виделись никогда. Но Плющики  очень  четкие
люди, и будучи однажды вписанным - после пляжного  знакомства  на  Рижском
взморье - в реестрик их знакомых, я два или три раза в год  приглашался  в
гости. Вначале я пробовал вежливо отказываться, ссылался на занятость,  но
вскоре понял, что не смогу избежать мертвой дружеской хватки, и сдался.
   Я купил у Белорусского вокзала грустный,  пыльный  букетик,  прошел  по
Брестской и поднялся к Плющикам. Дверь  распахнулась,  большой,  шумный  и
пышущий жаром Володя стремительно втащил меня в глубь квартиры,  как  паук
жертву, большая, шумная и пышущая жаром Тоня вкатила в  меня  два  звонких
театральных поцелуя, уже вдвоем они потискали меня еще немного,  весело  и
привычно поругали за отсутствие энтузиазма в дружбе и втолкнули в комнату.
   Обычно, когда мы видимся, я каждый  раз  спрашиваю  себя,  зачем  я  им
нужен. Связей у меня нет, особым шармом или талантом  тамады  я,  увы,  не
наделен,  девочка  их,  если  и  будет  нуждаться   в   репетиторе   перед
поступлением в вуз, то лет только через пятнадцать.
   На сей раз я не думал об этом. Я смотрел на Плющиков  уже  с  некоторым
уважением: это ж надо было обладать таким даром разбираться в людях, чтобы
еще три года назад прозреть во мне гениального создателя Черного Яши.
   За столом, который занимал девять десятых комнаты и  был  составлен  из
самых разнообразных предметов, сидели уже человек десять.
   -  Штрафную!  -  недобро  взвизгнула  какая-то   худенькая   девица   с
раскрасневшимся птичьим личиком.
   - Штрафную, штрафную! - подхватил зализанно-обтекаемый молодой  человек
дипломатического обличья.
   Я что-то начал мямлить, но мне подсунули уже здоровенную рюмищу  водки.
"Осторожнее, - сказал я себе, - выпей чуть-чуть, ты же  хотел  рано  утром
поехать к Яше". Но десять пар глаз излучали дьявольский магнетизм, который
заставил меня молодцевато опрокинуть рюмку, дурашливо помотать  головой  и
накинуться с жадностью на ветчину.
   -  Ну  вот,  теперь  можно  и  познакомиться,   -   сказал   хозяин   с
удовлетворением палача, вздернувшего жертву на дыбу.
   - Штрафную! - настаивало птичье личико.
   - Ирка, перестань, - сказал дипломат. - Знаете, - повернулся он ко мне,
- моя жена всех всегда мерит на свой аршин. Если она  выпьет,  все  должны
следовать ее примеру. Вперед, за мною! Полководец.
   - Можешь не волноваться, тебе за мной все равно не угнаться, и  сколько
б я ни старалась, я тебя не увлеку за собой, - неожиданно трезвым  голосом
сказала Ирка с птичьим личиком мужу.  -  Тебя  вообще  никто  не  увлечет,
потому что ты...
   Зачем я здесь сижу, пронеслось у меня в голове, когда я  мог  бы  лучше
поехать к Яше или встретиться с Галочкой? Но я так и не успел как  следует
прочувствовать нелепость своего пребывания  в  этой  накуренной  комнатке.
Вместо этого я почему-то опрокинул еще одну рюмищу. Да, конечно, к Яше...
   - Толька, друг любезный, - качнулся ко мне хозяин, - знаешь, отчего  ты
несчастен?
   - Нет, - сказал я.
   - Потому что ты не турист. Мы так с Тонькой давно уже  плюнули  на  все
эти  пляжи-мажи,  -  жарко  зашептал  Володя.   -   Ходим   в   турпоходы.
Только-только вернулись из Якутии.  Потряска.  Медведя  съели  -  пальчики
оближешь! Это все наша группа. Не веришь? - внезапно обиделся он.
   - Почему же, почему же, па-а-чему? - вдруг пропел я.
   - Ну ладно, так и быть, расскажу тебе, кто есть ху  или  ху  есть  кто,
хочешь? Вон та, Ирка, которая кричала "штрафную", как ты думаешь, кто она?
   - Парикмахерша, - сказал я. - И я на-ас-таиваю на своей правоте.
   - Вот и нет, - печально сказал Володя. - Она учитель физкультуры,  и  у
нее первый разряд по настольному теннису.
   - Пусть она научит  меня  делать  топ-спин,  -  пошло  захихикал  я.  Я
чувствовал, что пьянею и несу чепуху,  что  нужно  бы  встать,  подставить
голову под холодную воду и отправиться к Черному Яше, но мысли  мои  стали
какие-то скользкие и вывертывались, как только я пытался поймать их.