потекут  электроны   и  ток,  раскаляя  спираль  в   вакууме
электролампочки,  осветит путь  равно как ангелу, так и  черту.  Верующему и
атеисту.  Человеку  и  макаке,  если  она,  конечно, научилась  пользоваться
выключателем. Вы согласны?
     -- Конечно, мне нечего вам возразить...
     -- А с вашей, простите, точки зрения получается, что лампочка  зажжется
только для того, у кого особые отношения с электронами. Это,  конечно, очень
интересно, но не  очень удобно.  Так,  Сережа?  --  спросил он  у худенького
веснушчатого молодого человека со смешным светлым хохолком на макушке.
     -- А о чем разговор? -- спросил веснушчатый.
     -- О том, что растения якобы умеют чувствовать и даже разговаривать.
     -- А, эти новомещанские штучки! -- веснушчатого словно подбросило током
на месте,  и  уже  не один хохолок,  а все  волосы на  голове стали дыбом.--
Зажрались! К спиритизму потянуло!  "Жигули"  .загнал  в гараж, посмотрел  "А
ну-ка, девушки",  и что осталось? Только столоверчением заняться. Или йогой.
Днем  подсиживать  друг  друга  на  работе,  а  по  вечерам  глубокомысленно
созерцать свой пуп! Или еще буддизм в моде. Особенно рекомендуется  для лиц,
связанных с дефицитом. Медитация очень, говорят, успокаивает нервы.
     -- Сережа у нас воинствующий блюститель материалистических принципов,--
улыбнулся вольник Миша.
     ---- Противно,-- уже спокойнее сказал веснушчатый. -- Стадо баранов. То
все  бормочут о летающих тарелочках, то об операциях без ножа  какого-то там
латиноамериканского шарлатана, то о Туринской плащанице.
     -- Это еще что такое? -- спросил я.
     -- Кусок ткани, хранящийся  в Турине и  якобы дошедший до нас со времен
Христа. И якобы  передающий  его черты лица и  контур тела, поскольку он был
покрыт этой тканью.  И находятся так называемые ученые,  которые в погоне за
сенсацией фотографируют плащаницу и так и сяк, в ультрафиолетовом спектре  и
в  инфракрасных лучах,  и  публикуют  неясные  снимки  какого-то  бородатого
человека. А вы говорите -- растения!
     Веснушчатый Сережа пожал плечами, и волосы его, кроме хохолка, медленно
улеглись, словно он снял напряжение.
     --  Видите, --  улыбнулся  Миша,-- таким, как наш Сережа,  нужны точные
факты, а  не псевдоинформация, рассчитанная  на  то, чтобы пощекотать  нервы
пресыщенного обывателя.
     -- Ну а  все-таки, в чем-то вы,  может быть, ошибаетесь?  -- неуверенно
спросил я. -- Не хотелось  бежать с  поля боя, но мое  отступление не похоже
было  на  арьергардные бои.  --  Ведь случалось,  что наука  ошибалась?  Что
многое, что высмеивали, оказалось потом не таким уж смешным.
     -- Например? -- строго спросил веснушчатый.
     -- Ну, скажем, влияние солнца на жизнь на Земле. Или -- кибернетика.
     -- Ерунда! -- решительно сказал Сережа,  и Миша виновато пожал плечами,
словно извиняясь  за товарища.-- Кибернетику высмеивали не ученые,  а неучи,
которые называли себя  учеными. Влияние  солнца на живые организмы на  Земле
никогда  не оспаривалось мало-мальски серьезным  человеком.  Так что это  не
примеры. Вы еще  один приведите, правда, он до  такой  степени затаскан, что
говорить о нем смешно.
     -- Это что же?
     --  Что  Французская академия наук постановила  в свое  время  вопрос о
метеоритах не рассматривать, поскольку камни с неба падать не могут.
     Они  были  так  уверены в  себе,  эти  молодые люди, так солидно серели
экраны  осциллографов,  так  четко  отражались блики в  стеклянных  колпаках
аналитических  весов, что не оставляли места для сбитого с толку сценариста.
И  уж   подавно  нечего   здесь  было   делать  Безымянке  и  обоим  братьям
сциндапсусам. И поющим чаинкам.
     Самое грустное, что мне нечего было возразить им. В конце концов, каких
союзников  я  мог повести? Каких выставить  свидетелей? Они мне -- показания
приборов, змейки осциллографов, а я им дядю Сашу. Они мне -- миллиметровку с
каракулями  самописцев, а  я им  -- собственные  рассказы. Они мне  --  свои
набитые приборами лаборатории, а я им -- свою печаль.
     Так  что же, значит,  они  правы?  Но я же помню! Я слышу в ушах тонкий
голос Безымянки, крошечную живую струнку,  рассудительные басы братьев.  Как
же так?
     А никак, с садистским  спокойствием  сказала моя бухгалтерская половина
мозга.  Если  все говорят  тебе, что  ты пьян, ложись спать,  даже  если  ты
уверен, что трезв. Пьяные ведь всегда утверждают, что трезвы. Безумцы всегда
уверены в реальности своих заблуждений.
     Значит, не тянулась трепещущая невидимая  ниточка от зеленых стебельков
к моей душе? Значит, дядя Саша -- безумец?
     Смотря   в  чем,  некрасиво  ухмыльнулся   мой  внутренний   бухгалтер.
Выигрывает он у тебя, как  здоровый. Сто очков дает тому трясучке, о котором
рассказывал.
     Я шел по  улице и смотрел на лица,  проплывающие мимо. Вот же  они идут
как  ни в  чем не бывало, небо не рухнуло,  дома не встали вверх тормашками,
жизнь идет своим чередом. Гони ты от  себя сентиментальную печаль! Трагедии,
видите ли, ему хочется, тоска, видите ли, у него из-за трех чахлых ростков.
     Я поехал на студию. Сурен Аршакович был в павильоне.
     -- Вот, вот, спросите  у него!  -- заорал он истошным  голосом актрисе,
которая  играла  у  нас  Шурочку.  -- Пусть  автор объяснит  вам, что это не
московская манекенщица  из  Дома  моделей,  а  тридцатилетняя баба из города
Новая Руза! Что вы идете, вихляя задом и покачиваясь? Вот! Смотрите!
     Сурен Аршакович яростно бросился на актрису, и  она в ужасе шарахнулась
от него.
     -- Вот смотрите, как  вы идете! -- Он  прошел мимо  камеры, непристойно
виляя толстым задом.-- А надо так!
     И  о чудо! Он, этот пожилой армянин  в  кожаном пиджаке,  прошел именно
так, как должна была пройти Шурочка.
     --  Не уходите!  -- закричал мне вдруг режиссер, хотя я  и не собирался
уходить.-- Я плачу вам зарплату, а вы и носа в группу не кажете.-- Он тут же
забыл  обо  мне, поднял  руки  над головой, хлопнул  в ладоши и крикнул:  --
Внимание, репетируем еще раз!
     Я  тихонько вышел и поехал домой. В  лифте я опять поднимался с  той же
старушкой, с которой недавно там встречался. И в руках у нее были те  же две
авоськи  с  глянцевыми   апельсинами.  Старушка   опять  смотрела  на   меня
подозрительно, словно боялась, что  я  попрошу у нее апельсин. От апельсинов
веяло спокойствием. Это была четкая система координат. Не всегда имеющаяся в
продаже,  но четкая.  Апельсины,  авоськи,  старушки  -- все это  было миром
настоящим, спокойным, вечным в противовес хрупкому миру моих иллюзий.
     Я поймал себя на  том, что впервые мысленно назвал Безымянку и  братьев
иллюзией. Значит, внутренне я  уже  сдался. Нет, Джордано Бруно  из  меня не
получился. И  на  костер  меня  не надо тащить,  дорогие мои инквизиторы.  Я
покладистее   этого  итальянца.  Достаточно   было  моей   копьеметательнице
погрозить  мне  пальчиком, достаточно  двум самоуверенным  молодым  людям  в
халатах завести меня в  лабораторию  и кивнуть на приборы, как  я  торопливо
предаю своих  зеленых  друзей,  бескорыстно спасших меня. Ах,  эта  привычка
сценариста  кивать  головой  и  записывать   в  блокнотик  взаимоисключающие
замечания  членов  редсовета!  Эта  отработанная годами  покладистость!  Эта
постоянная готовность к предательству своего замысла!
     Я вставил  ключ  в дверь. Сейчас  я  подойду  к растениям  и спрошу  их
-прямо, в упор,  живые ли они. Подойду  со скептическим настроем  настоящего
ученого.
     Я щелкнул выключателем. Ребята из лаборатории правы. Такое настроение у
электронов  или другое, а  ток-то  идет.  И в трех  из четырех лампочек моей
убогой люстрочки зажегся свет.
     Не  раздеваясь,  я  подошел  к растениям.  Мне показалось,  что  листья
братьей как-то съежились при  моем приближении, а кивер Безымянки  испуганно
опустился.
     -- Ну что, друзья мои? Что скажете?
     Они молчали. Я  почувствовал, как откуда-то снизу, с самого дна желудка
подымается во мне тяжкое раздражение.
     -- Молчите?  --  саркастически спросил я.-- Ну  конечно, у меня  не  то
настроение.  Я  не так подошел  к вам, и вы  не удостаиваете  меня чести.  А
может,  вы все-таки три полудохлых  растения и ничего  более? Может,  именно
из-за вас мои  нервы  раздерганы  и  тянутся за  мной  обнаженными  концами?
Молчите,  зеленые  насаждения?  --  Дрянное   мое  раздражение  торжествующе
поднялось  на поверхность  и изошло сварливым  монологом.--  Я  вам ничем не
обязан. Я  и так всю жизнь состою членом Общества друзей зеленых насаждений.
Раз в  год приходит активист из жэка и взимает  с меня  членские взносы. Так
что совесть моя чиста. А ваша? Ах, вы так тонко организованы, вы  замолкаете
в присутствии этого крикливого  хама! А что, если я сделаю еще  шаг,  возьму
стебелек в руки и дерну?  А? Что тогда, мои маленькие бедные зеленые друзья?
Молчите?
     Злоба  рвалась  из меня,  как  пламя из ацетиленовой горелки. Отличная,
первоклассная злоба  из отборных ингредиентов:  в ней были и рассказы Нины о
своих  поклонниках, и унизительные ожидания  ее звонков, и  осознание своего
особого места  в ее  жизни --  после  лаборатории,  тренировок,  косметики и
стирки, но  до телевизора. В  ней, этой  злобе, угадывались и три фильма  по
моим сценариям,  которыми я  не  слишком  гордился. В ней было  недовольство
собой,   этим  хнычущим  тяжелым   истериком,  истязающим   себя  в   вечном
шахсей-вахсее. И -- самое главное -- в ней было предательство. Предательство
верных друзей.
     Я уже протянул руку, чтобы  схватить горшок с Безымянной и трахнуть его
о пол, но в последнюю долю секунды удержался.
     Я плюхнулся в кресло. Все во мне трепетало. Теперь  уже от глубочайшего
отвращения к себе. Всю жизнь подымалась во мне откуда-то эта дрянь, словно я
был  подсоединен  шлангом к какому-то навозному  резервуару.  Всю жизнь. Моя
первая жена Катя была прекрасной женщиной: скромной, преданной, любящей. Мне
казалось,  что  и  я люблю ее.  Я  и  скучал без нее.  Даже  сейчас,  спустя
одиннадцать  лет, я иногда жалею, что расстался с ней. Но кто, кто заставлял
меня  с  безжалостной сладострастной  жестокостью замечать  ее  подлинные  и
мнимые слабости, смешные и трогательные маленькие привычки,  что свойственны
каждому  человеку? И любопытна  она, видите  ли, как сорока, хотя я вовсе не
уверен, что она похожа на сороку. И со всеми моими знакомыми, видите ли, она
хотела дружить.  И свет она забывала гасить за собой в  уборной. И в кино ей
все  нравилось. И  перед телевизором  она  засыпала.  И  во  время  сна  она
посвистывала, тихонько,  деликатно, но посвистывала.  И  мать свою  называла
"мамочка". И  Сашку воспитывала не так. Не то чтобы я знал как, но не так. И
все это я ей, бедной, выговаривал. Зачем? Не знаю. Тогда не знал и сейчас не
знаю.
     А Ира, моя вторая жена? О господи, не дай воспоминаниям мучить меня...
     Злоба  вышла.  Остались  усталость,  полынная  тонкая  горечь в сердце,
глубокое недовольство собой. Наверное, я все-таки болен. Не  нужно играть  с
собой в  прятки. Я болен. Мои поступки часто нелогичны. Я страдаю. Или  надо
лечиться, или...
     Я подошел. к окну и долго  смотрел на темное старое кладбище, испуганно
нахохлившееся в этот сырой, неуютный день.
        "12"
     -- Здравствуйте,--  сказал  я, глядя на рыжие волосы с седыми  корнями.
Мне казалось,  что  я уже  где-то  видел эту  склоненную над  столом женскую
фигуру в белом халате.-- Я Сеньчаков. Сурен Аршакович Абрамян должен был...
     --  Да, да, Сурен Аршакович просил,  чтобы  я посмотрела вас.-- Женщина
сняла  очки с толстыми стеклами, и близорукие ее глаза сразу стали домашними
и  беспомощными. Она  осторожно  помассировала  пальцами веки,  вздохнула  и
сказала:-- Что же вы стоите, садитесь. Сурен Аршакович сказал мне...
     Дверь кабинета приоткрылась, в щели показалась женская голова  с унылым
синим носом и пробасила:
     -- Екатерина Тарасовна, там сантехник...
     -- Вы же видите, Клавочка, я занята,-- вздохнула  Екатерина Тарасовна и
встала из-за стола. Из-под халата видны были коричневые вельветовые джинсы.
     -- .Простите, я сейчас вернусь.
     -- Ради бога...
     Я тоже встал и начал рассматривать содержимое двух стеклянных шкафов. В
них лежали  аккуратные  рукавицы,  мужские сатиновые трусы, в каких играли в
футбол  во  времена Бутусова  и  Селина,  салфетки.  В  другом месте  я  бы,
вероятно,  долго  думал,  что  бы эти  вещи  могли  значить, но  в  кабинете
главврача  психдиспансера  они  явно  демонстрировали   достижения  больных.
Рукавицы в особенности были хороши. Может, и я научусь шить такие...
     --  Простите,-- сказала  Екатерина Тарасовна, входя в кабинет.-- Голова
просто кругом идет. Не одно, так другое.  В подвале труба лопнула, два врача
больны, хорошо, хоть с третьим не подтвердилось...
     -- Что не подтвердилось?
     -- Понимаете,  дважды на одной неделе его видели на улице, когда он шел
под руку с нашими больными женского пола.
     -- Это нельзя?
     -- Что вы, что вы! -- испуганно замахала руками Екатерина Тарасовна. --
Это  категорически  запрещено.   Использование   служебного  положения.  Мне
рассказали, у  меня  сердце  упало.  Особенно  одна  из  них,  необыкновенно
интересная девушка,  красавица, умненькая... Я вызвала врача к себе, заперла
дверь и  говорю: "Яков Григорьевич, этого я от вас не ожидала. Вы прекрасный
врач, у вас изумительная жена..." Он посмотрел на меня безумными глазами,  и
спросил: "Ну и  что? Разве это  нельзя совмещать?" Я устаю ужасно,  нервы на
пределе,  сын спутался  с  какой-то  проходимкой  без московской прописки, а
здесь  сидит тридцатипятилетний человек  и  пытается  неуклюже  шутить.  "Не
острите! -- завизжала я. -- Я категорически требую, чтобы вы это  немедленно
прекратили!" -- "Что именно? -- спрашивает он меня.-- Быть прекрасным врачом
или  иметь изумительную жену?"  Я  почувствовала,  что  вот-вот заплачу  или
тресну его по голове чернильным прибором. "Яков Григорьевич, вы шли под руку
с..." И  тут он начал  смеяться. Какой-то  неукротимый смех.  Смеется, а  на
глазах слезы. "Я  провожал их в  метро,-- наконец выдавил он  из себя.-- Они
боятся. Типичная клаустрофобия". Мне  стало  нестерпимо стыдно.  "И  вы,..--
пробормотала я,-- вы по  своей инициативе тащились с ними в метро, провожали
до дому?" Боже,  как мы подозрительны друг к другу! Перебирая  побудительные
мотивы  того  или  иного   поступка,  мы   сразу  автоматически  отбрасываем
благородные объяснения.--  Екатерина  Тарасовна  еще  раз  громко вздохнула,
снова  сняла  очки  и  помассировала  веки.--  Простите  за  жалобы.  Теперь
рассказывайте вы.
     Я только начал рассказывать, как главврача снова  позвали. Теперь шофер
не хотел ехать, ссылаясь на севший аккумулятор.
     Я даже не мог смеяться.  Шоферы и сантехники издевались над моей личной
трагедией,   главврач  рассказывала  мне,  больному,  о  своих   трудностях.
Аккуратные рукавицы призывно смотрели на меня .из стеклянного шкафа.
     Екатерина  Тарасовна вернулась в  кабинет, решительно повернула ключ  в
двери и виновато улыбнулась.
     -- Все, больше нам никто не помешает. Рассказывайте, что вас беспокоит.
     Она слушала меня внимательно, задавала вопросы. Наконец она сняла очки,
уже знакомым мне жестом сделала массаж век и сказала:
     -- Пока  я не вижу особых оснований для беспокойства.  В основном  ваши
трудности носят, я бы сказала, личностный характер...
     --  Но голоса  растений,-- пробормотал  я.-- Они тоже носят  личностный
характер? Или, может быть, вы верите, что я их слышал?
     Екатерина Тарасовна мудро пожала плечами:
     -- Я работаю уже четверть века, и я научилась  быть менее категоричной,
чем тогда, когда выскочила из института.
     -- Но  растения  не  могут  разговаривать,--  застонал  я.--  Я  был  в
лаборатории, говорил со специалистами...
     -- А я не утверждаю, что  могут.  Лично я никогда их голоса не слышала.
Но ведь и электронов я тоже не видела...
     --  Допустим.  Но  зато  мы  видим, как  они,  например, раскаляют нить
электролампочки. А голоса цветов...
     --  Наверное,  мы еще плохо понимаем влияние живой природы на нас, нашу
психику. И  может,  проявлений этого  влияния больше, чем  мы можем  сегодня
представить  себе. И неважно,  что свет лампочки заставляет  нас щуриться, а
влияние живой природы...
     -- Но голоса...-- простонал я.
     Екатерина Тарасовна почему-то вздохнула,  посмотрела на  меня  не то  с
сожалением, не то с жалостью и сказала сухо:
     -- По-видимому, вы переживаете какой-то духовный кризис. Вы  литератор,
у  вас  чрезвычайно  развито  воображение,  мышление  носит  преимущественно
ассоциативный характер. Возможно, вы недовольны собой. Вам нужно как следует
отдохнуть. Если бы вы смогли недельку-другую  походить где-нибудь за городом
на лыжах, вы бы себя не узнали. Попейте  валерианочки. Попринимайте тазепам,
сейчас я вам выпишу.  И  главное  -- не забирайте себе  в  голову,  что-  вы
больны.
     Я вышел из диспансера. Было  морозно, но мартовское солнце растапливало
на  асфальте  дорожек  льдышки, и  они  лежали,  окруженные темными влажными
кляксами. Старушка несла две авоськи с глянцевыми яркими апельсинами. У меня
похолодело все внутри. Моя старушка не может быть здесь, она на другом конце
Москвы, Я подошел  поближе. Старушка была не та, и я  облегченно сказал  ей:
"Здравствуйте". "Бонжур", -- сказала старушка и юркнула в подъезд. Право же,
не зря они выстроили здесь психдиспансер.
     Около  магазина "Свет" я увидел автомат. Я опустил две копейки и набрал
Нинин номер. Чудеса продолжались. Неожиданно она ответила.
     -- Ниночка, я хочу тебя видеть,-- сказал я.
     -- У меня сегодня тренировка, -- скучным голосом сказала она. .
     -- Ну и черт с ней, с тренировкой, можно хоть раз пропустить ее?
     -- Что вы, Геннадий Степанович, пропустишь раз, пропустишь два -- потом
не наверстаешь,--  рассудительно  сказала  она,  и мне  показалось, что  она
зевнула.
     Все  было   правильно.  Мир   был  ясен   и  тверд.  Растения,  как   и
предполагалось, не разговаривают. Лыжи полезны для здоровья, В Нининой жизни
я занимал место после стирки, но перед уборкой квартиры.
     Мир был ясен и тверд, и все должны в нем знать свое место.
     Мне стало  скучно,  как  было только что  скучно Нине  на  другом конце
провода, и я зевнул. Скучно и холодно. И  ясно. Все  было ясно. Но не летней
ясностью, а скучной зимней ясностью. Серая прозрачность зимнего дня.
     Между  двух сугробов  буксовал "Запорожец".  По  обеим  сторонам  улицы
тянулись шеренги людей  с глубокими залысинами и светлыми, почти водянистыми
глазами. Мне было скучно смотреть на них. И им на меня.
     Моя душа была разлинована  расписанием. Сегодня  то  же, что  вчера.  А
завтра такое же, как сегодня.
     Домой тащиться мне не хотелось, там меня никто не  ждал. Пожалуй, лучше
всего сейчас было бы поехать в бильярдную.
     И я поехал в бильярдную Дома кино.
     -- А, Геночка,-- расцеловал меня человек, которого" я видел раз или два
в жизни,-- как ты, старичок?
     -- Ничего, дорогой. Можно сказать, прекрасно.
     --  Приходи в среду на премьеру моего детективчика. Хвастаться не буду,
старичок, но, по-моему, получилось. Придешь?
     -- Обязательно,-- сказал я с убежденностью, которая  дается только  при
сознательном обмане.
     -- Жду тебя, ,
     --  Как там  ваша  "Любовь  по  протоколу"? --  спросил  шустрый  седой
человечек в кожаном пиджачке. -- Говорят, трудности?
     -- Почему трудности? Все идет хорошо.
     -- А...-- поскучнел человечек и пошел дальше.
     Откуда-то снизу начала подниматься  беспричинная  злоба. Она собиралась
кучевыми облаками. Облака крепли, собирались, густели, темнели.
     Будьте вы  все  прокляты! Паршивые стебельки, сбившие меня с панталыку,
ласковый ловкий псих Александр  Васильевич. Сколько  же партий  выиграл он у
меня   по