Зиновий Юрьев.
        Тонкий голосок безымянного цветка


     Орион.   Сборник   научно-фантастических  повестей  и   рассказов/Сост.
Н.Беркова. - М.: Моск. рабочий, 1985. - 349 с.
     Стр. 79-146.
        "1"
     Каждое утро,  когда мы  встречаемся  взглядами,  я сухо  киваю  ему. Он
брезгливо  наклоняет  в  ответ  голову.  Наверное,  он  бы  с  удовольствием
отвернулся, но я уже держу в руке бритву, и мы начинаем бриться.
     Я бы тоже предпочел не рассматривать ежедневно эту унылую  физиономию с
двумя  глубокими бухтами-залысинами,  маленькими,  чересчур светлыми,  почти
водянистыми глазами  и скошенным  подбородком, но  не бриться же на ощупь. К
тому же моя неприязнь к себе не  ограничивается,  увы,'  внешностью.  Дело в
том, что я тяжелый человек. И не просто тяжелый человек,  а тяжелый человек,
знающий, что он тяжелый человек.
     Я понимаю,  эти слова могут  показаться кокетливыми, даже  исполненными
самодовольства. Люди ведь  так любят хвастливо  раздувать  грудь, что, когда
хвастаться  уж  положительно  нечем,  они  готовы   гордиться  даже  тяжелым
характером.  Если  бы так! Истина в том, что я страдаю от себя. Тысячу раз я
говорил  себе: ты же неглупый человек,  ты  забрался  на довольно  высокую и
удобную ступеньку социально-бытовой лестницы, тебе даже не приходится дважды
в день  спрессовываться в общественном транспорте в часы  пик.  Почему же ты
постоянно смотришь на мир сквозь какие-то  закопченные стекла, словно каждую
минуту должно начаться солнечное затмение? Почему ты выискиваешь в людях  их
слабости, странности, смешные жесты, фальшь? И  почему ты,  черт возьми, так
беспощаден к себе?
     Так  я  говорил себе тысячу раз и тысячу раз  клялся  себе, что  выкину
закопченные стекла, сброшу тяжкий балласт  недоброжелательности  и воспарю в
нормальный мир нормальных человеческих  отношений.  В  мир  легкий,  теплый,
приятный.
     Ты же не корова, говорил  я себе, не инфузория,  почему ты  должен быть
рабом, приговоренным к пожизненной каторге генной лотереей? Ты же не покупал
ее  билеты.  Ты  же не виноват, что в  каком-то наследственном  тираже  тебе
выпала такая натура.
     Я стискивал зубы и объявлял беспощадную войну своим  зловредным  генам,
завещанным  мне предками. Я пытался  улыбнуться. Я  пригоршнями  разбрасывал
комплименты,  как подгулявший  северный отпускник  -- чаевые  в ресторане. Я
рвался оказывать всем услуги.
     Но  крошечные  гены  были  непобедимы. Они  издевались на; мной. Улыбки
выходили  кривыми,  искусственными, будто  я  растягивал мышцы лица  руками.
Комплименты звучали так фальшиво, что и мне, и их адресатам было стыдно. Моя
услужливость пугала  людей. Зная меня, они  видели в ней подвох: что вы, что
вы, Геннадий Степанович, не беспокойтесь...
     А вы говорите:  кокетство! Хорошо кокетство,  если  от меня бежали  две
жены. Если я живу на необитаемом острове, лишенный друзей. Если меня тяготит
мой собственный характер.
     Вот уже пять лет,  как  я  переселился  после  второго  развода в  свою
нынешнюю   однокомнатную  кооперативную  квартиру.  Квартира  на  последнем,
четырнадцатом этаже  последнего дома  на  краю Москвы.  Из моего окна  видны
бензозаправочная станция, железная дорога и старое кладбище.
     Сначала  я смотрел на станцию, но вскоре понял, что алименты двум детям
делают мечту  о "Жигулях"  совершенно  иллюзорной. Тогда я начал смотреть на
грациозно изгибающиеся змейки поездов дальнего следования.  В детстве, когда
я  жил  в маленьком поселке,  мне казалось,  что проносящиеся поезда таили в
себе неизъяснимую прелесть. Они стремились в великолепную, праздничную даль,
где не надо таскать воду из колодца, кормить истеричного поросенка  и делать
никому не  нужные уроки. Теперь, в сорок лет, я догадывался, что  не уеду от
себя ни на одном дальнем экспрессе.
     Оставалось  кладбище. С каждым  годом  я все  чаще  смотрю и  него,  на
старое, чудом еще  уцелевшее маленькое кладбище, испуганно  притаившееся меж
двух вытянутых щупальцев гигантского города...

     Я бежал, бежал, продирался сквозь  какие-то мрачные  заросли, знал, что
вот-вот они догонят меня.  Я задыхался, я напрягал последние  силы,  но, чем
быстрее я бежал, тем ближе за спиной  слышалось их торжествующее дыхание.  Я
проснулся  со  стоном.  Сердце  колотилось.  Ночной  кошмар мокрым  холодным
компрессом давил на сердце.
     Привычно пересчитал  шпалы  поезд,  и нормальные  звуки  мира успокоили
меня.  Сейчас  пройдет  этот  нелепый детский страх,  и  можно  будет  снова
заснуть.
     Но страх  не оттаивал. Ушли, растворились заросли, исчезло  прерывистое
дыхание за спиной, а страх все не уходил. Наоборот, разбуженный, он все рос,
пока не .превратился в отчаяние.
     С трудом я сполз с тахты, доплелся до ванной и долго пил холодную воду.
Я понимал, что нужно было бы  зажечь свет, вскипятить чайник, что-то делать,
двигаться,  но  вместо этого  я  снова улегся.  На грудь давила  многотонная
тяжесть.  Было бесконечно  жаль чего-то,  и  я  чувствовал  на  глазах давно
забытые, невесть откуда взявшиеся слезы.
     Что,  собственно, случилось, .почему  так щемит сердце,  почему  ночная
тишина так безнадежно печальна? Почему в грудь под давлением закачана острая
тоска?
     Как тонущий, я хватался за спасательные круги: я здоров, мне сорок лет,
я свободен. Я более или менее преуспевающий сценарист. Разве этого мало?
     Но круги  выскальзывали из рук, уходили  под  воду,  и я  никак  не мог
уцепиться хоть  за один  из  них,  Завтра  утром  я опять увижу свою  хмурую
физиономию в зеркале, послезавтра тоже.  Мелькание  этих лиц сольется в одну
серую картину,  которая промелькнет незаметно, и все...  И ничего  не будет,
кроме этой скучной галереи.
     В дверях стояла Катя, моя первая жена. "Странно,-- вяло подумал я,-- мы
же разошлись одиннадцать  лет назад, у нее  не может быть ключа от двери,  и
потом, зачем она зажгла свет?"
     Она  нисколько  не изменилась.  Она  была  в том же лиловом  свитере  с
множеством маленьких перламутровых пуговок на рукавах, который был на  ней в
тот вечер. И над лбом была та же челочка.
     И  выражение  лица  было  тем  же,  что  я  помнил:  жадное,  суетливое
любопытство. Когда она входила в новую комнату,  она стремительно  ощупывала
ее взглядом, обегала все углы. Она напоминала мне любопытную собачонку.
     Не говоря ни слова, она и  сейчас быстро  оглядела комнату, хотела было
поднять упавшую со стула рубашку, но пожала плечами и оставила ее на полу.
     -- Ты не изменилась,-- с трудом пробормотал я.
     Она грустно фыркнула и молча посмотрела на меня.
     В тот вечер она не молчала. Она  говорила, что жить со мной невозможно,
что  она из шкуры вылезала,  чтобы как-то  угождать  мне, но, видит бог, это
свыше ее сил. У кого-то, может быть, это и получится, но она сдается,
     Я не спорил.  Похоже было, что она  не очень преувеличивала.  К тому же
мне было тогда двадцать девять лет, жизнь маячила впереди подобно только что
начавшемуся отпуску.
     Теперь,  спустя одиннадцать лет и еще одно бракокрушение, я смотрел  на
Катю  другими глазами.  Было жаль ее,  она,  в сущности,  ничем не заслужила
такого мужа, как я.
     "Что ж я лежу? -- вдруг подумал я.-- Пришла Катя, а я..."
     Катя покачала головой,  и  легкая  ее челочка затрепетала. Она  еще раз
грустно фыркнула, молча кивнула и исчезла.
     Зачем она приходила? Я ведь почти никогда не вспоминал о ней, разве что
в  последний год-два,  когда  стал изредка видеться  с  Сашей, нашей дочкой.
Зачем моя память воссоздала ее?

     Заснул я только под утро, но не успел закрыть  глаза, как меня разбудил
Сурен Аршакович.
     --  Гена, вы нужны мне, и нужны срочно! -- зачем-то кричал оъ в трубку,
хотя слышно было прекрасно.
     -- Я не могу,-- простонал я,-- я ужасно себя чувствую.
     -- Что случилось? Я привезу вам врача. Хотите?
     -- Нет, просто хандра...
     -- Вы сможете быть на студии к десяти?
     -- Я не знаю...
     -- У нас сегодня павильон,  эпизод на  почте,  и  я вдруг  подумал, что
нужно добавить одну-две реплики Шурочке.
     Спорить  было бессмысленно.  Режиссер-постановщик Сурен  Абрамян был не
столько материальным  телом,  сколько сгустком энергии.. Мне иногда начинало
даже казаться, что, подобно  фотону,  он  не  имеет  массы  покоя. Стоит ему
остановиться на мгновение, как он тут же исчезнет,  превратившись, скажем, в
двух вторых режиссеров или трех ассистентов.
     Спорить с ним было бесполезно еще и потому, что все аргументы  и доводы
проходили сквозь  него  свободно, ни  за  что но цепляясь, и не оказывали на
него  ни  малейшего воздействия,  К  насмешкам и  даже оскорблениям  он  был
невосприимчив. Он был доброжелательно жесток и эгоистичен.
     -- Гена, вы действительно выглядите неважно,-- приветствовал он меня на
студии.
     -- Я ж вам сказал,-- пожал я плечами.
     -- Вы ведете противоестественный образ жизни,-- решительно сказал Сурен
Аршакович, вскочил с креслица  и начал метаться по  крошечной комнатке нашей
съемочной группы.-- Человек не может  и не должен жить один. Его конструкция
на это не рассчитана. Вы следите за моей мыслью?
     -- За ней трудно не уследить, она у вас одна.
     -- Это прекрасно. Гена.  Никогда не держите больше одной  мысли зараз в
голове.  Они цепляются  друг за друга  и только мешают. Человек  --  стадное
животное. Все  несчастья оттого,  что люди,  спустившись с  деревьев, начали
разбредаться.   Последняя   трагедия   --   это   постепенное   исчезновение
коммунальных квартир.
     -- А вы поменяйте  свою трехкомнатную квартиру на комнату к коммуналке.
И добавьте в объявлении: малонаселенных не предлагать.
     --  Мне этого не  надо,  Гена,-- с  достоинством  сказал режиссер.-- На
сорока  шести  метрах жилой  площади у меня жена, две  дочери, сын  и пудель
Гриша.
     -- Странно, только его вы называете всегда по имени.
     -- Единственное существо в семье,  кто  относится ко мне с уважением,--
пожал  плечами Сурен  Аршакович.--  Гена,  у  Гриши  скоро  будут дети.  Мне
полагается за это два щенка. .
     --  Я думал, вы  эксплуатируете  только  меня, а  вы  еще  и на  собаке
зарабатываете.
     -- Много на вас не заработаешь,-- вздохнул режиссер.
     -- Вы имеете в виду меня или Гришу?
     --. Обоих. Но собачку вам надо взять. Или жениться.
     -- Я уже дважды был женат.
     --  Хотите,  выпишем  вам  армянскую девушку, а?  Откуда-нибудь с  гор,
стройную,  смуглую,  молчаливую?  Неизбалованную  и  покорную?  Ну,  что  вы
молчите? У меня  брат живет в Армении, в горах, я сегодня же позвоню  ему. Я
ее видел, она ткет поразительные ковры. А вы знаете, что такое ручной ковер?
     -- А просто ковер нельзя? Без горянки?
     -- Вы  циник,  Гена.  Я  понимаю, почему  от  вас уходят  жены.-- Сурен
Аршакович  сокрушенно  покачал  головой и вдруг деловито  сказал: -- Хорошо.
Берите собаку.
     -- А сколько раз надо гулять с собакой?
     -- С взрослой -- два раза в день.
     -- А со щенком?
     -- Чем чаще -- тем лучше.
     --  А  я  ведь   живу  на  четырнадцатом  этаже,  --  сказал  я.--  Для
девушки-горянки это, может быть, и не помеха, но  для многократных  прогулок
со щенком...
     В комнату  заглянула  ассистентка  режиссера Леночка.  Она  изъяснялась
преимущественно движениями ресниц. Вот и сейчас  она поздоровалась, взмахнув
ими, как бабочка-махаон крыльями.
     -- Леночка, вы читали  приказ о категорическом запрещении пользоваться.
на  студии  электроплитками,  электрочайниками  и  елочными  гирляндами?  --
спросил режиссер.
     Леночка утвердительно опустила ресницы.
     -- Отлично. Вскипятите нам тогда чайку. Или кофе. Я думаю, лучше  кофе.
Ладно, Гена, не вешайте нос, что-нибудь придумаем.  Займитесь пока диалогом.
Скоро  павильон. Понимаете, когда Шурочка узнает,  что одна из ее  сотрудниц
хандрит,  что ее  обманул  молодой человек, она  как-то слишком  вяло  у вас
реагирует. Она же решительная женщина. Бой-баба. Эдакая мать-командирша. Что
значит полюбил-разлюбил? Она этого не понимает. Обманул -- отвечай. Так? Что
вы молчите, Гена? Это же ваш сценарий, ваша, выражаясь возвышенно, нетленка,
а вы  сидите  с постной  физиономией, будто  вам наплевать на Шурочку  и  на
картину. Все, садитесь и пройдитесь по эпизоду.
     Я сидел и тупо  прохаживался  по  сцене  на почте, когда дверь вдруг  с
грохотом отворилась и в комнатке снова появился режиссер: .
     -- Геночка, я все придумал.
     Я с облегчением брезгливо отодвинул от себя сценарий.
     -- Нет, дорогой, вы меня не поняли. Я говорю  не о Шурочке, а  о вас. Я
вас познакомлю с Александром Васильевичем. С дядей Сашей.
     -- С кем?
     -- Вы ж его видели, это наш бутафор.
     -- Такой порхающий, суетливый старичочек?
     --  Экий у  вас язык! Александр  Васильевич --  кротчайший  и нежнейший
человек, а вы: суетливый старичочек.!
     -- И чем он мне должен помочь?
     --  Он одинокий человек,  в прошлом  году  у него умерла жена,  ему под
семьдесят, а вы  только взгляните на него: он  так и  лучится  спокойствием,
дружелюбием, жизнерадостностью.
     -- Кто знает, если я доживу до его лет, может, я тоже буду лучиться...
     --  Если  вы доживете до  его  лет, Геночка, вы будете писать жалобы на
соседей в товарищеский суд и пинать ногой котят на лестнице.
     --  Спасибо,  Сурен  Аршакович.--  Я  вдруг поймал  себя  на  том,  что
обиделся. По многолетней привычке и  молчаливому  согласию мы пикировались в
перчатках,  избегая  наносить  удары  в  наиболее чувствительные места.  Да,
собственно  говоря, это и не  был удар ниже  пояса. Наверное, просто  тяжкая
бессонная ночь натянула мои нервы. Я посмотрел на Сурена Аршаковича. Нет, он
явно не хотел по-настоящему уязвить меня. -- И чем  же должен помочь мне ваш
старичок?
     --   Поговорите   с   ним,   Геночка,  поговорите.   Не  будьте   таким
самоуверенным,  не упивайтесь своим  одиночеством:  разве он  одинок? Вот  я
одинок так одинок!
     Я засмеялся.
     -- Что, попал? -- спросил Сурен Аршакович.
     -- Десятка.
     -- Ну и отлично. Вы что-нибудь сделали с эпизодом?
     -- Не-ет...
     --  Геночка, если я хожу  и думаю, как помочь вам, это не  значит что я
готов стать на четвереньки, подвязать на шею  седло и попросить вас усесться
в него. Мы сделали  с вами три  фильма, может  не бог знает  каких, но и  не
самых  бездарных.  У вас  тяжелый  характер,  но  вы  меня  устраиваете  как
сценарист. В  моем возрасте  трудно менять привычки. Тем более сценариста. Я
бы хотел, чтобы вы сохранили работоспособность. Остальное меня волнует много
меньше.  Поэтому я и предложил вам  поговорить с  моим  бутафором. Но это не
значит,  дорогой  мой, что вы можете плевать  на мои просьбы. Шурочке  нужно
добавить несколько реплик. Хорошо?
     -- Хорошо,-- буркнул я. В жизни я никого еще не ненавидел так, как  эту
тридцатилетнюю самоуверенную особу, эту почтовую  диктаторшу. И зачем только
я  родил  ее на  свет  божий? Но теперь  она  жила своей  свыше утвержденной
жизнью, пробралась даже в режиссерский сценарий, и придушить я ее не мог.
        "2"
     Я  давно уже установил, что пользующееся лифтом человечество делится на
две части: одни, услышав звук открываемой входной двери или увидев человека,
бегущего к лифту,  делают вид, что никого не замечают, и торопятся побыстрее
нажать   кнопку.  Другие  ждут.  Ждущих,  по   моим   наблюдениям,   меньше.
Статистических данных  у меня  не очень  много, но вопрос я изучил  довольно
глубоко. Инстинкты  мои  постоянно толкают меня  побыстрее захлопнуть дверцу
лифта. Интеллект же предупреждает: не будь мелким эгоистом. Обычно побеждает
интеллект.  Уж очень  удобно подождать старуху  с двумя авоськами  несколько
секунд  и  чувствовать  себя после этого  благодетелем  человечества.  Почти
доктором Швейцером, лечившим всю жизнь больных где-то в Африке.
     Я  поднимался  в  лифте  вместе  со  старушкой с двумя авоськами, уютно
чувствовал себя доктором Швейцером,  и вдруг какой-то вакуум в груди потянул
за сердце.  Одернулась тоненькая  занавесочка, которой  дневные дела кое-как
прикрыли кошмары  предыдущей ночи, и опять я  увидел  перед собой в туманном
зеркале  скорбную  процессию  лиц с глубокими  залысинами и светлыми,  почти
водянистыми  глазами.  И  ночная  тоска  вцепилась  в  меня.  На   этот  раз
по-хозяйски, не примериваясь, легко.
     Я вспомнил, с  каким непристойным нетерпением,  с детским  зудом  ждал,
когда  Катя  уедет  с  маленькой Сашкой к матери. Как волновался на вокзале,
чтобы жена не заметила радостный блеск в глазах. Как отдавал мысленно приказ
машинисту:  ну, давай,  трогай. Ничего  тебе  не сделают, если  ты уедешь на
десять минут раньше...
     И  вот  теперь  мне  не  нужно  телепатически  подбивать машинистов  на
служебное  преступление. Я один. Я живу  один. Это прекрасно.  Мне не  нужно
заниматься абсурдными условностями,  которые отнимают столько сил и времени:
не   нужно  застилать   утром   постель,  которую  вечером   опять  придется
раскладывать, не нужно мыть тарелку, которой суждено снова стать грязной.
     Мне хорошо. Я один. Вольный  как птица. Живу как  хочу.  Захочу -- буду
сидеть сиднем в своей берлоге. Захочу -- назову знакомых.
     Это   прекрасно.  Непонятно  только,  почему  грудь  схватили  холодные
металлические обручи, почему  одна лишь мысль о пустой  грязной квартирке на
четырнадцатом  этаже с видом  на бензозаправочную станцию, железную дорогу и
кладбище наполняет меня ужасом.
     Хорошо   бы,  лифт  застрял  между  этажами.  Мы  бы  разговорились  со
старушкой, она  рассказала бы мне о гипертонии, о  том, что в поликлинике ей
прописывают гемитон,  а в  аптеке не всегда его  найдешь, о  том, что внучка
совсем отбилась от рук и потребовала себе джинсы "рэнглер" за сто рублей.
     Мы  бы  сидели  на  полу   и  обсуждали  неблагодарность  детей.  Я  бы
пожаловался на свою Сашку, которая на мои три звонка  в  год отвечает только
двумя.  Потом  старуха,  наверное,  заснула  бы и  тонко храпела  в ожидании
спасения, а я думал бы о смысле жизни.
     Но  лифт, как  назло, не  застрял,  старушка толкнула меня  авоськой  с
твердыми  глянцевыми  апельсинами  и выползла  на восьмом этаже, а  я --  на
четырнадцатом.
     Я  подумал, что так,  должно  быть,  чувствует себя заключенный,  когда
возвращается после прогулки  в  одиночную  камеру. Мысль эта привела меня  в
ярость. "Хватит! --  крикнул я себе.--  Хватит этого отвратительного  нытья.
Хватит, хватит,  хватит!  Миллионы  людей были  бы  счастливы хоть  на месяц
поменяться  с  тобой местами, а ты,  праздный  и  развращенный,  пристаешь к
судьбе с бесконечными претензиями".
     Я  открыл дверь. Боже, что  за свинарник, что за запахи! До часа ночи я
стирал, мыл полы, смахивал пыль. Я был охвачен азартом образцовой хозяйки.
     В час ночи я в изнеможении опустился на тахту.  Квартирка моя сияла, но
на душе  было скверно, муторно,  нечисто; Будто весь мусор, что я  выгреб из
углов, так и остался в моих руках.
     Что еще делать?  Открыть в полвторого ночи  окно  и начать его  мыть? И
отпустить ненароком руку и пролететь все четырнадцать этажей и плюхнуться на
крышу  какой-нибудь  машины,  стоящей  в  очереди   на  заправку?  И  мудрые
невозмутимые шоферы будут осматривать вмятину, качать головами и  бормотать:
"Надо  же,  а..." "Вроде бы чего  в  человеке  есть -- всего  ничего, а  как
шмякнулся".
     Я почему-то вдруг явственно  увидел перед собой  деда.  Мне лет семь. Я
проснулся ночью. Пол  в сенях холодил босые ноги.  Я выскочил  на крыльцо  и
уткнулся в деда. Он  стоял в нижнем белье и в валенках. Небо уже посерело, и
в  этом призрачном  свете я  заметил на его лице слезы. Я никогда  не видел,
чтобы дед плакал, и испугался.
     -- Что ты, деда? -- прошептал я.
     Дед прерывисто вздохнул.
     -- Помирать  жалко,-- сказал  он.-- Живу, живу, а все еще хо