тали  разговаривать со
мной. Я не забыл о них, нет. Я делал все, что положено, ухаживал за ними, но
они молчали.  Иногда мне казалось, что молчаное это враждебно, иногда -- что
печально.
     Я, конечно,  догадывался, что молчание братьев сциндапсусов и Безымянки
как-то связано со  вторжением в мою жизнь Нины,  но  почему, почему они  так
строго судили меня? В конце концов, я не совершал  ничего  аморального, я ни
над  кем не издевался, никому не  изменял. Никому  не изменял... Но если три
зеленых  стебелька  считали, что  они могут  заполнить  всю  мою жизнь,  они
слишком много брали на себя.
     И все-таки, наверное, я чувствовал себя почему-то виноватым перед ними.
И вина  рождала злобу. Да что  же это такое, в конце концов? Что  я раб, что
ли? Кто приковал меня к трем глиняным горшкам? Я за вами ухаживаю? Ухаживаю.
Поливаю? Поливаю. Здороваюсь с вами? Здороваюсь. Разговариваю? Разговариваю.
Так  какого  черта  вы  затаились   и   самим  своим  молчанием  выказываете
неудовольствие? Да кто дал вам право судить меня?
     Я начал замечать, что в моей  квартирке стало  опять как-то  промозгло.
Мой старинный термометр с делениями по Цельсию  и  Реомюру исправно  отмечал
двадцать  градусов, но  мне  казалось,  что  холодная  пронизывающая сырость
пробирает меня насквозь.
     Ночи опять стали  растягиваться, темнота несла тревогу. И сны вернулись
страшные, томящие, с  бешеным бегом, хриплым дыханием, с обмирающим сердцем,
когда просыпался.
     Я пошел к  Александру Васильевичу и  рассказал все.  Бутафор  суетился,
трепетал, заламывал руки.
     -- Это ужасно, Геночка,-- сказал он. Лицо его было бледно от страдания.
Я усмехнулся.
     -- Дядя Саша, давайте попьем с вами чайку.
     -- Вот и  чудесненько, --  просиял  Александр  Васильевич, и лысина его
сразу порозовела от удовольствия.--  Чай я умею  заваривать божественно. Вы,
дружок, наверное,  заметили, что хвастовство не очень мне свойственно, но на
чае я стою и стоять буду. В Японию пригласят, поучись, мол, товарищ Хорьков,
чайной церемонии  -- откажусь. Простите, скажу,  но никто  в мире не  сможет
заварить чай лучше, чем Александр Васильевич Хорьков, бутафор.
     -- Четко вы, однако, формулируете. Но ведь...
     --  Все дело  в заговоре,--  перебил  меня бутафор.-- Все эти правила о
сухом  нагретом  чайнике,  о  воде,  которая  ни  в  коем  случае не  должна
пузыриться,--  все это,  слов  нет, верно.  Но  главное, Геночка, не в этом.
Главное  -- в заговоре. Надо заговорить  чай. И  когда  ты  к нему подойдешь
по-хорошему,  поговоришь с ним, он тебе такой аромат выдаст, что, ни  одному
дегустатору не снился,  Ну,  посудите, Геночка, сами.  Или  вы вдруг жестоко
ошпариваете  ничего  не  ожидающие  спящие  чаинки,   или  они   добровольно
превращаются в цвет и запах. Работа раба и вольного художника.
     -- И чай тоже беседует с вами?
     -- А как же.  Обязательно.  Другое дело,  все живое говорит по-разному.
Чай, например, говорит не словами. Он... как бы вам сказать... напевает, что
ли... Но без слов. И почти неслышно. Но я его голос всегда узнаю.
     --. Дядя  Саша,  скажите,  а  приходилось  вам  сталкиваться  с людьми,
которые не  только не верили вам,  ну, что  растения чувствуют и говорят, но
которые смеялись над вами?
     Александр Васильевич изумленно округлил глаза:
     -- Приходилось? Да что вы, Геночка, это не то  слово. Да меня почти все
психом считают, дразнят -- страшное дело!
     -- А вы? Вас это не гнетет?
     -- Гнетет,  конечно, да что  сделаешь,  -- он  кротко пожал  плечами.--
Привык. Да они  и не со зла. Так уж люди устроены: что непонятно, непривычно
-- то смешно. Вы простите, Геночка, я пойду на кухню, чай заговорю.
     -- А мне нельзя с вами? Посмотреть.
     --  Лучше  не  надо.   Чай,   особенно  этот  вот,   грузинский,  очень
застенчивый,  Какой-то у него комплекс  неполноценности. Чуть  что  не  так,
прямо немеет. Вы уж простите...
     Я не специалист  по чаю и  различаю  преимущественно  два его качества:
крепкий  и жидкий. Но янтарная жидкость,  что принес с кухни в двух огромных
чашках Александр Васильевич,  даже и не  походила на  чай. У меня нет  слов,
чтобы описать ее вкус и аромат.
     -- Ну как? -- самодовольно прищурился бутафор.
     -- Изумительный напиток!
     --  Тут что еще очень важно -- чтобы  чай  чувствовал атмосферу в доме.
Если завариваешь  его  для  людей,  которые  тебе  неприятны, которые к тебе
относятся без тепла,  заговаривай не заговаривай -- чай молчит.. Ну а  когда
он сожмется, тут ничего не выйдет, обычная заварка.
     Странно,  странно я себя чувствовал, слушая важные  речи дяди Саши. Наш
мозг разделен на две половины:  левую и  правую. И функции  их,  я думаю, не
совсем  совпадают,  и.сами  они изрядно  разнятся.  Одна  суха, точна и  все
складывает  и  суммирует с  бухгалтерской  точностью.  Другая -- порывистая,
доверчивая и романтичная. Я  физически чувствовал, как  раздваиваюсь, слушая
Александра  Васильевича.  Одна  половина мозга  внимала  жадно,  восторженно
обнимая  мысль  о живой  душе всего живого.  Другая сухо фиксировала:  чушь.
Какой, к черту, язык может быть у чаинок? Да хоть ты сутки пронизывай чаинку
лучами  электронного  микроскопа,  ничего,  кроме  положенных  ей  клеточных
структур,  не найдешь.  Так что  все  это мистические бредни, к  тому  же не
новые.  Но  ты  ведь  сам  разговаривал  и  с  братьями  сциндапсусами  и  с
Безымянкой, сам пришел к старичку бутафору, потому что удручен их молчанием?
Ну и  что?  Когда учитель истории вдруг заявляет, что он царь Навуходоносор,
это еще не доказательство его помазанности на престол. Хотя у него самого не
то что  сомнений,  секунды свободной нет: и  послов прими,  и  войны веди, и
заговоры раскрывай...
     -- ... И чашечки, обратите  внимание, интересные, -- говорил  Александр
Васильевич. -- Видите старинный трактор на тонких колесиках? Двадцать третий
год. Сейчас этот фарфор очень ценится коллекционерами.
     -- Так что же мне делать? -- тяжко спросил я.
     -- Я, милый Геночка,  вам так скажу. Если эта ваша  необыкновенная Нина
дорога  вам,  познакомьте  ее  с  вашими  растениями.  Они  поймут! Они ведь
неревнивые. Это только люди бывают ревнивые. От жадности. Растения нежадные.
Требовательные бывают --  это  да.  Строгие  --  сколько .угодно. Но жадных,
дружок, не встречал. Ни разу. Так-то, Геночка.

     Целую  неделю  я никак  не мог  решиться.  Наконец  я  устыдился  своей
трусости, посмотрел на Нину и сказал:
     -- Нинуль, я хотел сказать тебе кое-что...--  голос мой  звучал хрипло,
каркающе, как у простуженной вороны.  Нина стояла  спиной ко мне  и  красила
ресницы.
     -- Ты меня слышишь?
     -- Угу, -- промычала Нина с глубочайшим безразличием.
     -- Это очень важно, -- неуверенно пробормотал я.
     Нина молчала, огромное ее тело  было неподвижно, лишь правое плечо чуть
подрагивало.  "Боже,-- тоскливо подумал я,-- ну что у  них общего, у  поющих
чаинок и этого  прекрасного чудовища? Да что  сциндапсусы с острова  Борнео,
когда  я перестаю существовать для нее в торжественные косметические минуты.
Если я вообще существую для нее. Что довольно сомнительно".
     -- Геннадий Степанович, --  сухо сказала  Нина.-- Вы можете  поцеловать
меня в левый глаз, пока он не накрашен.
     Я застонал от брезгливого презрения к себе, завилял хвостом и подскочил
к специалисту по двигателям внутреннего сгорания.  Чтобы достать  губами  ее
глаз, мне нужно было подняться на цыпочки.
     -- Знаете,  от чего мне приходится удерживаться, когда вы целуете меня?
-- задумчиво сказала Нина и  почесала голой пяткой сорокового размера другую
ногу.-- Чтоб не поднять вас в воздух, Геннадий Степанович.
     М-да, сказал я себе, какая  тонкость натуры! Какая чуткость! Я, знаете,
девочки, боюсь подбрасывать своего к потолку. Ну его, еще заикой станет.
     Гена,  сказал  я себе, ты всегда  был тяжелым человеком,  но ты не  был
тряпкой.  Теперь  эта бабища  превращает  тебя  в  тяжелую  тряпку.  Которой
подтирают пол.
     -- Нина, я  хотел  познакомить  тебя со  своими  растениями...-- я всей
кожей болезненно чувствовал, как глупо должны звучать мои слова.
     -- Я же их видела, -- сказала Нина, зевнула и принялась за левый глаз.
     --  Понимаешь,  это  не  простые   растения.  Они....как  бы  тебе  это
выразить... они... все понимают... Они говорят... И я...
     Нина  повернулась  наконец  ко  мне.  В  глазах  ее  сияла  материнская
нежность. Она шагнула ко мне, провела ладонью по моим волосам и сказала:
     --  Бедненький   мой   Геннадий  Степанович...   Когда  Федя,  это  тот
автогонщик, о котором я вам рассказывала, перевернулся второй раз, я поняла,
что нам  нужно  расстаться. --  Она снова повернулась к  зеркалу, критически
посмотрела на свое лицо, наморщила лоб: -- Почему мужики от меня шалеют?
     Я  почувствовал,  как пол под моими ногами начал опускаться  скоростным
гостиничным  лифтом: а  еще  у  меня  был  сценарист один,  немолодой  такой
человечек  с  залысинами.  Так  представляете,  признался,  что  с   цветами
беседует. Жалко его, неглупый как будто человек, а оказался с приветом.
     -- Ты хочешь, чтобы мы расстались?  -- Вороне как-то бог послал кусочек
сыру, сыр отняли, и теперь голос вороны дрожал от еле сдерживаемых слез.
     -- Что  вы,  Геннадий Степанович, я  никого никогда так не любила,  как
вас.  Мне просто жаль вас. Вы сами говорите, что перестали работать, видите,
уже с цветами разговариваете... А человек должен работать...
     -- Но растения...
     Нина положила мне  руки  на  плечи  и печально посмотрела  на  меня.  Я
почувствовал себя чаинкой, которую заговаривают.
     -- Растения не могут разговаривать. Милый, дорогой, глупый мой Геннадий
Степанович! Вы же  интересуетесь научно-популярной литературой. У вас вполне
научный  склад  ума.  Когда  я  рассказываю  вам  о  двигателях  внутреннего
сгорания, о роторных двигателях  Ванкеля или о  двигателе  Стирлинга,  я  по
вашим  вопросам  вижу, что  вы  легко  схватываете суть. Как  же  вы  можете
настаивать,  что  растения  чувствуют  и  разговаривают,  когда   наука  это
отрицает?
     --  Но я слышу их голоса...-- пробормотал  я. Она посмотрела  на меня с
жалостью:
     --  Вам  кажется, Геннадий  Степанович. Вам надо отдохнуть, стряхнуть с
себя  всю эту  ерунду, начать  опять работать, У  меня, например, строжайший
график. Это сейчас, когда я уже почти бросила большой спорт. А раньше так по
секундам время было расписано.  И то из  всех  наших девочек я  одна  высшее
техническое  образование  получила. А вы говорите -- растения! Знаете что, я
позвоню сейчас шефу  и скажу, что у меня болит  горло. Старикан  любит меня,
как дочку. И мы поедем к вам. И вы сами увидите, что все это иллюзии.

     -- Ниночка,-- сказал я, когда мы приехали ко мне,-- можно попросить вас
побыть немножко на кухне?
     Я прикрыл дверь, подошел к Приоконному брату и сказал:
     --  Я не знаю, мне  кажется, я люблю эту девушку... Прошу,  скажите  ей
что-нибудь.
     Приоконный молчал. Я повернулся к Стенному:
     -- Я не знал, что вы так жестоки...
     --  Мы не жестоки,-- печально ответил Стенной брат,-- просто ты ушел от
нас..,.
     -- Но я...
     --  Нет,  ты  не понимаешь.  Ты можешь  не просто уйти,  ты можешь даже
уехать.  Не в  этом дело. Просто  ты...  начал думать по-другому...  Ушел от
нас... Я не умею объяснить тебе...
     -- Я  прошу вас,-- взмолился я,-- поговорите  с ней.  Она не верит. Она
считает, что я сошел  с  ума. Скажите ей. Я не хочу, чтобы она рассталась со
мной. Я не смогу жить без нее.
     --  Ты можешь забыть  о  нас,  -- послышался тонкий  голосок Безымянки.
Тончайшая  струнка дрожала. -- Если  мы тебе  мешаем, ты можешь вернуть  нас
обратно Александру Васильевичу.
     --  Но я не  хочу отдавать вас. Скажите ей  что-нибудь. Она аспирантка,
она понимает.
     -- Ну что ж,-- вздохнул Приоконный брат. Я открыл дверь:
     --  Нина, иди  сюда. Вот,  смотри, этот вот  озорник, у  окна,  зовется
Приоконный брат, а это -- Стенной.
     Нина  перевела  взгляд со сциндапсусов на  меня, в  огромных ее  глазах
плавилась жалость.
     -- Брат? А почему братья?
     -- Потому  что  они  близнецы.  Отростки  одного  растения.  А  это моя
Безымяночка. У нее нежная душа и тонкий голосок, -- я  говорил как в  бреду,
понимая, что говорить  так  не нужно,  но не мог остановиться.  -- Раньше мы
часами болтали без умолку, а теперь... Безымяночка, это Нина. Познакомьтесь!
     -- Нет!  -- тонко пискнула Безымянна, и в писке была  боль.  --  Она не
верит!
     -- Она не услышит,-- печально пробасил Приоконный брат. Я посмотрел  на
Нину. В глазах ее неподвижно стоял ужас.
     -- Ниночка, неужели ты не слышишь, что они говорят? -- застонал я.
     -- Бедный мой Геннадий  Степанович, -- прошептала она и провела ладонью
по моему лбу. В  голосе ее звучало нежное материнское сострадание. -- Бедный
мой дурачок. --  Она обняла меня  и водила по моим  щекам  теплыми шершавыми
губами. Губы  дрожали.  Она  жалела  меня  и  ласкала,  потому  что  верила,
наверное, в целительный эффект  своих ласк. Что  еще она умела, эта огромная
красивая дурочка? Спасибо,  что она  не  выскочила  с  криком на  лестничную
клетку  и не  скатилась  в  каблучном  цокоте  вниз. Спасибо за  неспокойное
успокоение, которое она давала мне.
     Потом она вдруг сказала:
     -- Знаете, у меня в затылке все время сидела мысль, что я должна что-то
вспомнить. И вспомнила.
     -- Что? -- спросил я, все еще погруженный в сладостное оцепенение.
     -- Когда я училась в девятом классе, у меня был один мальчик,  он тогда
учился  на  втором курсе биофака. Недавно он мне звонил, приглашал на защиту
диссертации...
     -- Бедная девочка,--  пробормотал я,-- сколько же  их  у  тебя было ...
Тяжело, наверное, нести такой крест.
     -- Тяжело, конечно,-- согласилась Нина,-- но дело не в этом. Он как раз
занимается физиологией растений. Хотите, он поговорит с вами?
     -- Насчет чего?
     -- Ну, всех этих ваших иллюзий.
     --  Нет,  не  хочу. -- Я ничего не  хотел.  Я  хотел лежать  вот так  в
полудреме, спрятавшись от всех проблем, и слушать медленное и сильное биение
Нининого сердца. -- Какой у тебя пульс?.
     -- В спокойном состоянии пятьдесят  -- пятьдесят два,-- сказала  Нина с
гордостью.-- У  спортсменов бывает пониженный  пульс.  Геннадий  Степанович,
милый, я прошу вас...
     -- Что?
     -- Чтобы вы поговорили  с  этим человеком.  Прекрасный  парень. Он мне,
наверное, раз пять делал предложения.
     -- Чего ж вы за него не пошли? Если он такой чудный парень?
     --  Я не могу. Когда мама умирала, я  дала ей слово, что буду  думать о
личной жизни, только когда стану на ноги.
     -- Ну, мне кажется, личная жизнь у вас не такая уж скудная...
     -- Это  не  то, --  твердо  сказала  Нина.-- Личная жизнь -- это  когда
выходишь  замуж.  Это  когда семья. А это,-- она непроизвольно посмотрела на
меня,-- так...
     -- Значит, я так?
     --  Не знаю, если к тому  времени, когда я защищусь,  наши  чувства  не
изменятся, тогда...
     -- А если я вам сейчас сделаю предложение?
     -- Я откажу вам.
     -- А я больной. Больного нельзя огорчать.
     -- Вот чтобы вы не болели и избавились от своих странных заблуждений, я
и прошу, чтобы вы сходили к Мише.
     -- Мише?
     --  Ну, этому  физиологу, о  котором  я вам рассказывала. Я  вас  очень
прошу, Геннадий Степанович.
     Меня  не  интересовал  физиолог  растений  Миша,  меня  не интересовали
остальные  ее поклонники: Ведь  они "так". Мне хотелось  слушать размеренное
биение Нининого спортивного сердца и ждать, пока она защитит диссертацию.
     -- Хорошо, Ниночка, я съезжу к вашему Мишеньке.
     -- Он вовсе  не Мишенька, -- обиделась  Нина, --  он вольник  в тяжелом
весе. Первый разряд.
     -- Вольник?
     -- Ну, борец вольного стиля.
     Я снова задремал, и огромный вольник, колючий, как кактус, отрывал меня
от какого-то растения, к которому я судорожно прижимался.
        "11"
     -- Вы кофе пьете? -- спросил вольник Миша.-- Тут у нас француз один был
в лаборатории, оставил в подарок. Мокона. Гранулированный.
     -- С удовольствием,-- сказал я.
     Я никогда не видел таких жгучих курчавых  брюнетов. Волосы у Миши  были
иссиня-черными, борода, такая же юная и курчавая, как  шевелюра, еще чернее.
А  завитки  над майкой, что  видна была под не очень белым халатом, казались
угольными и приклеенными к обширной его борцовской груди. И легчайший акцент
шел к этому южному волосяному изобилию.
     -- Северный Кавказ?  -- спросил я Мишу и почувствовал себя  профессором
Хиггинсом из Пигмалиона.
     -- Что?
     -- Откуда вы родом?-
     -- Махачкала.
     -- Так я примерно и думал.
     -- А как вы догадались, по акценту?
     -- Не знаю. Может быть, ваша смуглость, цвет волос,  маленький акцент и
то, что вы -- вольник.
     -- Это вам Нина сказала? Что я боролся раньше?
     --.Угу.
     Нежная и печальная улыбка скользнула по Мишиному лицу:
     -- Удивительная девушка.
     -- Пожалуй,-- согласился я.
     -- Вы видели когда-нибудь, как она метает копье?
     -- Нет.
     -- Вы многое потеряли. Удивительная координация. И потом взрывная. Если
б она не относилась так серьезно к учебе, быть бы ей в сборной. Удивительная
девушка,-- вздохнул Миша и вдруг улыбнулся.
     -- Чего вы улыбаетесь?
     --  У_ меня раньше мечта такая была. Все представлял, как я  приезжаю с
Ниной  в  Махачкалу. И  вся улица, весь город сбегается посмотреть  на  нее.
Знаете, наши мужчины умеют ценить  видную девушку... Да... Держите кофе. Так
чем я могу вам помочь?
     Почему-то я не стеснялся Мишу. Может быть,  потому, что мы были членами
одного  клуба, клуба  Нининых поклонников. Я рассказал ему о сциндапсуеах, о
Безымянке,  об   Александре  Васильевиче,  о  чаинках.  Миша  долго  молчал,
прихлебывая кофе, и чашка казалась крошечной в его медвежьей руке.
     -- Что я вам скажу... Лет, наверное, пять или шесть тому назад -- я еще
был в университете -- попробовали мы экспериментировать.
     - Как?
     --    Ну,   самые   элементарные   биофизические   методы:    измерение
токопроводимости, сопротивления  и тому  подобные  простейшие вещи. У одного
растения, у двух одновременно. Прижигая при этом листья.
     Я представил,  что кто-то подносит  пламя к пышному  фонтанчику листьев
Безымянки, и содрогнулся.
     -- Ну и что получилось?
     -- То, в  чем все  мы были уверены с самого начала. Что все разговоры о
тайной жизни растений  -- чепуха. Сколько мы ни терзали эти бедные растения,
ни одно из них не только ничего не сказало, но не прореагировало  на мучения
соседа хоть каким-нибудь показателем.
     -- А вы не допускаете, что растения просто  не хотят участвовать в этих
опытах? Бывает ведь, что на допросах молчат?
     Миша  улыбнулся  и осторожно поставил чашечку  на  лабораторный  стол с
овальным инвентарным номерком.
     --   Понимаете,   это   некорректный  вопрос.   Почему,   вы   думаете,
парапсихология  никак не выйдет в респектабельную большую науку?  Да потому,
что   результаты  опытов  со   всеми  этими   перцепиентами,   рецепиентами,
ясновидящими  и прочими сомнительными личностями нельзя проверить. Их нельзя
повторить.  То есть повторять  пробуют, с теми же людьми, а результатов нет.
Позвольте, как же так, спрашивают у сторонников парапсихологических явлений,
вы утверждаете, что у вас получается то-то и то-то. Приходим мы, скептики, и
получается совсем другое. То есть ничего вообще не получается. Как же так? А
нам объясняют:  потому,  оказывается,  у нас  ничего  не получается,  что мы
скептики. Потому что создаем, оказывается,  обстановку недоброжелательности.
Но наука ведь не может  основываться на вере.  Она основывается на проверке,
на  скепсисе. К выключателю  может подлететь ангел,  а  может и черт.  И все
равно  в  цепи