, что такое боль.
     В  глазах  Профессора показались слезинки. Словно завороженный, забыв о
поплавках, я  смотрел на эти слезинки,  блеснувшие  в  углах глаз. Профессор
прерывисто вздохнул, сделал несколько шаркающих шажочков ко мне, поднял руку
и неловко погладил меня по голове. Он не сказал ни слова, еще раз вздохнул и
медленно поплелся в сторону поселка.
     --  Это  я  вас   своим  дружочкам  представляю,  --  сказал  Александр
Васильевич. --  Вот;  знакомьтесь: вот  этот  красавец  -- иностранец.  Аж с
острова  Борнео. Сциндапсус. Очень  веселое и озорное  растеньице. Хитрое до
невозможности.  А  вот этот  товарищ с  громадными  резными листьями --  это
монстера делициоза. Требователен, как избалованный ребенок.
     -- В смысле ухода? -- спросил я, чтобы поддержать видимость разговора.
     -- При чем тут уход, Геночка? Уход -- само собой. Я говорю об отношении
ко мне.  Не подойду  к  нему  день,  начинает  дуться, отворачивается.  Что,
дружок, скажешь, я преувеличиваю?  --  спросил Александр Васильевич у резных
листьев и весело засмеялся. -- Молчит,--  объяснил он мне.-- Стеснительный в
присутствии посторонних, робкий,  вы даже  себе не  представляете,  до какой
степени.
     "Прекрасно,--подумал я,  --  прекрасное помешательство.  Тихое, чистое,
прелестное". Мне даже на мгновение стало завидно:  Уж он-то,  милый  бутафор
Сашенька, одиночества  не ощущает, его-то ночные кошмары не толкают к  окну,
что выходит на бензозаправку.
     Александр Васильевич  нежно погладил свою монстеру, посмотрел испытующе
на меня и вдруг затрепетал, засуетился:
     -- Да  что это  я, совсем  рехнулся. Вы, наверное,  думаете, что старый
идиот соскочил с катушек. Ну, признайтесь же!
     Что  за  настырный  характер,  все-то  ему  нужны подтверждения.  Но  с
Наполеонами,  насколько  я знаю, спорить бесполезно. С ними можно  обсуждать
характер маршала Нея или общую диспозицию боя у Ватерлоо, но нельзя убеждать
Наполеона,  что он, в  сущности, диспетчер автобазы  или  технолог завода по
производству тюбиков.
     -- Нет, почему же, -- фальшиво улыбнулся я.
     -- Жаль,  -- грустно  произнес  Александр Васильевич,--  жаль,  что  вы
начинаете кривить  душой. Хотя  я  вас  понимаю:  человек вы деликатный и не
хотите обижать чудака...
     Деликатный -- это было уже  слишком. Некоторая приятность, которой меня
обволок бутафор, сразу же испарилась с саркастическим  шипением. Деликатный!
Это -- мне! Впрочем, он, может быть, и искренен. Кто разберется в сумеречном
мире  душевнобольно? Хота, поправил я себя, почему сумеречном? Скорей всего,
он действительно  болен,  но живет он,  похоже, в мире  куда более  светло и
радостном, чем я.
     --  Ладно,--  вздохнул мой  хозяин, --  что делать, -- Он повернулся  к
огромным  горшкам: --  Ребятки, мы с Геннадием Степановичем выпьем  по одной
рюмочке,  если вы,  конечно, не возражаете. Ну спасибо.  -- Он  посмотрел на
меня: -- Нет, не возражают. Когда дома, при них, да  еще с хорошим человеком
--  они никогда не обижаются. Даже монстера. Но  тут как-то недавно в группе
уговорили  мы  бутылочку, вы  не  представляете,  что они устроили.  Дулись,
наверное, не  меньше  недели.  Я уж  извинялся, объяснял,  что неудобно было
отказаться,  мол, у  ассистента режиссера  Леночки был  день  рождения,  сам
директор картины -- он, кстати,  глаз на нее положил  -- изволил  пригубить.
Ну, да ладно, чего старое поминать. -- Он повернулся к растению,  что назвал
первым,  прислушался и  молча  кивнул.  --  Геночка,  вы  как  относитесь  к
маслинам?
     -- Что? -- не понял  я. Или он пригласил и баночку маслин поговорить со
мной?
     --  Маслины.  У  меня,  представляете,  кроме банки  маслин и  закусить
особенно-то нечем.
     -- О чем вы говорите,-- с облегчением вздохнул я.
     Мой хозяин вспорхнул, вылетел на кухню, трепеща крылышками, вернулся  с
баночкой маслин и двумя высокими металлическими рюмками, разлил коньяк.
     -- Восемьсот семьдесят четвертый год, русская работа. Обратите внимание
на гравировку. Это же царь-пушка.  На этой вот  - царь-колокол.  Ну, за ваше
здоровье.-- Александр Васильевич  пристально  посмотрел  на  меня, и  в  его
взгляде, второй раз за вечер, вдруг промелькнула какая-то цепкость, какая-то
остринка.
     Мы выпили.
     --  Ах,  Геночка,  как  я когда-то  любил  это  занятие!  --  засмеялся
Александр Васильевич.-- Садился за стол -- душа пела! А теперь вот столько в
организме фильтров и клапанов: и гипертония,  и сердечная недостаточность, и
гастрит -- и все караулят, все начеку,  только и ждут, чтобы я позвонил. Тут
уж они, голубчики, за меня принимаются разом, хоть неотложку вызывай! Ну что
ж, спасибо нашему благодетелю Сурену Аршаковичу, что свел меня с вами.
     -- Вы это серьезно? -- не удержался я и тут же пожалел: забыл, дурак, с
кем дело имеешь.
     - Совершенно серьезно. Я очень рад, что познакомился с вами.
     -- Но почему? -- опять черт дернул меня за язык.
     --  Из чисто  эгоистических  соображений,  дорогой  Геночка.  Из  чисто
эгоистических.  Нет, дело  не в выигрыше. Просто сдается мне, что вам  нужна
помощь,  и -- кто знает? -- может быть,  я сумею помочь вам. А это, смею вас
уверить, голубчик, очень приятно. Увы, не все это, глупцы, понимают.
     В  Александре Васильевиче появилась какая-то уверенность, он как  будто
стал  выше,  перестал трепетать.  Я  почувствовал,  что  потянулся  к  нему.
Сумасшедший не сумасшедший --  мне было  покойно с ним,  и в его присутствии
мысли о ночных кошмарах казались далекими и нереальными,  как полет на Марс.
Но   то   работали  инстинкты.  Разум   же,  натренированный   в  логических
объяснениях, фыркал: как же, поможет он тебе! Поможет, если сползешь к нему,
туда,  где беседуют с  горшками  и извиняются  за  единственную  рюмку перед
какими-то растениями.
     И опять кухонная свара  в душе: инстинкты на разум. Я вздохнул. Бутафор
проницательно посмотрел на меня и вдруг тоненько захихикал.
     -- Представляю, о чем вы сейчас думаете,-- сказал он.
     --= Это нетрудно,-- пожал я плечами.
     --  Вы  не пытаетесь  спорить со  мной,  не высмеиваете мои  рассказы о
зеленых друзьях, -- он кивнул на растения,-- а это значит, вы считаете  меня
ненормальным. -- Я промолчал, и Александр  Васильевич несколько раз  кивнул.
--  Это и  немудрено. Если бы  вы умели слышать их  голоса,  вы  бы  не были
одиноким человеком. А раз вы  не знаете, что растения -- это живые существа,
которые  умеют любить,  страдать  и ненавидеть,  то  я  вам  должен казаться
выжившим   из  ума  болтуном,  сумасшедшей  кочерыжкой.  Так?  --  Александр
Васильевич метнул в меня лукавый взгляд и чему-то весело кивнул.
     Я промолчал. Я стоял на качелях, и  линия горизонта то поднималась,  то
опускалась. Одно мгновение уверенность,  что передо  мной тихий  помешанный,
была бетонно-непоколебимой, взмах качелей -- и бетон давал трещины. Это было
неприятно,  голова  шла  кругом.  Может  быть,  встать,  извиниться и  уйти?
Наверное, так  и нужно было  бы сделать, но мысль о пустом  моем склепе была
еще неприятнее.
     -- А откуда вы знаете, что я одинокий человек? -- угрюмо спросил я.
     --  Это  сразу же видно, милый Геночка. Одинокие люди  очень  жесткие и
почти  не  светятся.--  Александр  Васильевич  смущенно  хихикнул.-- Вы меня
простите, я объяснить как следует не умею.  Знаете, это как музыка. В голове
звучит  -- стройно  так, красиво,  верно.  А  захочешь  пропеть --  и  такое
мяуканье выходит, что оторопь берет: как  можно так испохабить музыку. Вот я
сказал жесткий.  А  ведь это не  то слово.  Не жесткий,  а...--  мой  хозяин
недовольно потер ладонью лысинку. -- Может, сухой, а? Но не и поведении, а в
душе.
     --  И  вы  эту  душу видите? -- соскользнул  я на привычную ироническую
колею.
     -- А  как  же, милый Геночка! А как же! Я  не  знаю, как  это  выразить
понаучнее, может, это  надо называть  не душой, а как-то иначе,  но  вы меня
понимаете. Душа обязательно светится.  У всех  по-разному. У добрых людей, я
заметил,  свет посильнее. Злые еле мерцают. У  одиноких душа как бы прикрыта
колпаком, и свет выходит, тоже  притушен. Только не все почему-то  видят это
свечение.  Я вот думаю,  может,  люди просто  не присматриваются как следует
друг к другу? А? Вы как считаете?
     -- Насчет свечения душ не знаю.  Не замечал. Но присматриваемся мы друг
к  другу  мало. Тут я  спорить с  вами  не буду. Ну  и что  же, вы,  значит,
определили, что я одинокий человек?
     --  Да  вы  не обижайтесь, Геночка. Я  вас, дружочек,  ни  обидеть,  ни
уязвить не хочу. Но если разговор этот вам в тягость, молчу. Молчу.
     Я ничего  не ответил.  А действительно,  в  тягость  ли?  Я был  словно
парализован. Я даже  не мог  ответить  себе на этот вопрос. Я  вспомнил, как
однажды -- я еще не был женат тогда -- в дверь позвонили, и в квартиру вошли
несколько  цыганок. Запах давно не  мытых  тел,  шуршание  множества длинных
замызганных юбок, быстрые,  цепкие взгляды черных глаз  и жаркий  вкрадчивый
шепот: миленький... драгоценный... судьба... все узнаешь... ручку  деньги...
сколько  есть...  У меня  было  всего двадцать  пять  рублей. Я  был молодым
человеком с высшим образованием. Я читал  "Технику -- молодежи" и "Знание --
сила". За день  до этого  я  читал  популярное изложение  специальной теории
относительности  Эйнштейна.  В небе  летали  спутники.  Было  до  слез жалко
четвертного. И тем не менее я покорно отдал деньги, протянул руку  и в тупом
каком-то трансе слушал торопливое бормотание цыганки: три раза полюбишь, три
раза страдать будешь...
     Слабость, слабость, слабость все это, зло сказал я себе.
     -- Кто знает? --  вдруг  промолвил Александр Васильевич, и я вздрогнул.
Это  что,  он моим  мыслям  ответил? --  Я вам  вот  что скажу,  Геночка. Не
торопитесь. Взгляды -- не  клей  БФ, сразу они не схватываются.  Я ведь тоже
когда-то шагал по жизни и ни черта не слышал и не  видел. А вот когда понял,
что еду уже с ярмарки,  когда  стал  приглядываться  --  а куда, собственно,
ведет эта  дорога,  и в  особенности, когда умерла моя Верочка, спутник  мой
незабвенный, я  вдруг стал слышать и замечать то, что раньше не удосуживался
услышать и увидеть.
     -- Голоса растений?
     -- И их,-- мягко ответил Александр Васильевич.-- Но не только.
     -- А что же еще?
     -- Да  как  вам сказать,  Геночка  мой дорогой?  Это  как та  музыка, о
которой я  вам  только что так косноязычно  пытался  рассказать. Во  мне все
поет, хочу, чтоб и другие услышали, порадовались,  облегчили душу, а как это
сделать -- не знаю.
     -- У вас дети есть? -- зачем-то спросил я.-- Внуки?
     --  Нет. Не  было  у  нас  с  Верочкой детей. Не могла она родить.  Все
говорила: давай возьмем ребеночка.  А  я только смеялся. Зачем, говорил, мне
ребеночек, если  ты у меня детка малая? Она и вправду всю жизнь как  девочка
была.--  Александр  Васильевич  помолчал,  вздохнул.--  Вот  что,   Геночка,
возьмите  вы пару отросточков  сциндапсуса,  и  еще  дам я  вам  растеньице,
название которого и  сам не знаю. Смотрел, смотрел в книжках,  что-то ничего
похожего не выискал, так и прозвал  ее Безымянной. Такая она ласковая, такая
веселая -- не могу без улыбки с ней разговаривать.
     -- Так зачем же вам ее отдавать? -- как-то грубо, некрасиво спросил я и
сам устыдился вопроса.
     -- Так  ведь вам нужно, Геночка. Если уж я вас в  друзья зачислил... Вы
только  разрешите,  я пойду у нее  спрошу. Я думаю, она поймет.  Простите, я
дверь прикрою, а то я буду Безымянке о вас рассказывать, и, может,  вас  это
смутит.
     Бутафор  быстро юркнул  в смежную комнату, тихонечко  прикрыл  за собой
дверь, а  я  сидел в  странной  душевной расслабленности. И  не было сил  ни
посмеяться над  тихим  психом,  ни принять всерьез его  нелепое  бормотание.
Пошел  посоветоваться   с  горшком,  хотел  было  по  привычке  я   мысленно
подтрунить, но насмешка тут же лопнула.
     -- Все в порядке, Геночка! -- запел еще за  дверью Александр Васильевич
и   появился  с   небольшим  горшком  в  руках.   Из  земли   чуть  выпирала
светло-коричневая  луковица,  усеянная  множеством длинных  тонких  листьев,
грациозно  изгибавшихся  султаном. -  Она  не возражает! Безымянка,  вот он,
Геннадий  Степанович Сеньчаков,  человек,  который  даже  не знает, кто  он.
Помоги  ему.  Вот, Геночка,  держите.  А  я пока отросточки  сциндапсуса вам
приготовлю.
     Снова появились те далекие цыганки. И не своей, чужой волей движимый, я
протянул руки и взял довольно увесистый горшок. "Хорошо хоть, на этот раз не
придется с четвертным расставаться", -- вяло подумал я.
     -- Подкормку, перегной, торф -- все это я вам  для  начала дам, приеду,
покажу, вы только поливать их не забывайте. Ну, давайте упакуем ребятишек, и
я выбегу поищу такси...
        "4"
     Будь она проклята, эта вздорная баба! Опять позвонил Сурен Аршакович  и
вопил задушенным голосом, что он не видит Шурочки.
     --  Позвольте,  раньше же вы ее  видели,  --  буркнул я.--  Слава богу,
съемки уже идут.
     -- Она  исчезла! --  панически  закричал  режиссер.  -- Все  время я ее
видел, и вдруг она исчезла. Сделайте же что-нибудь, Гена!
     -- На стадии съемок...
     -- Гена, я же прикрепил вас к группе, я плачу вам зарплату.,,
     -- Госкино мне платит, а не вы.
     --  Хорошо,  Гена,-- свистящим шепотом сказал Сурен Аршакович, -- пусть
Госкино. В  данном  случае  Госкино  и  я неразделимы, Но дайте  же мне  эту
женщину,  оживите  ее! Я  хочу видеть ее и осязать, понимаете? А время идет!
Жду вас утром на студии.
     Он бросил трубку, и я зачем-то  долго слушал короткие торопливые гудки.
Что  я  мог  сделать?  Когда я  вынашивал  сценарий,  мне представилась  эта
заведующая  почтовым отделением в крошечном городке, вроде, например,  Рузы.
На почте  одни  девочки.  Те. что не  уехали учиться и  не вышли  еще замуж.
Шурочка и  любит  их, и держит  в кулаке. Она просто не представляет,  чтобы
личная  жизнь ее  девочек  могла  не касаться  ее.  Она  одновременно  мать,
командирша  и  подруга.  Она  представлялась  мне  полноватой,  со  светлыми
волосами, стянутыми в  пучок, совершенно не  умеющей  как-то одеться, подать
себя.
     А Сурен Аршакович пригласил на эту роль актрису, которая скорей сыграла
бы роль его родственницы-горянки, ткущей ковер для жениха.
     Я  бессмысленно  просидел над эпизодом  до  часа  ночи. Я не знал,  что
делать. Шурочка была  так  жива, ярка, выпукла,  что у меня  просто  рука не
поднималась  калечить  молодую  тридцатилетнюю   труженицу  связи.  Странно,
странно... Совсем недавно я бы сделал это не задумываясь, лишь бы не спорить
с режиссером. Неужели я начал всерьез относиться  к своему творчеству? Этого
еще не хватало...
     -- Ладно, будет  ерундой заниматься,-- сказала  наконец  Шурочка, и я с
облегчением захлопнул сценарий. -- С утречка поглядишь...
     Спасибо, Шурочка. Ложись-ка  спать, а то измучил я тебя. Насчет утречка
-- это она тонко заметила. Прекрасная мысль.
     Я развел руки, разминаясь, вздохнул  и вспомнил о том,  что я теперь не
один.   Растения   я  поставил  в  соответствии  с  инструкциями  Александра
Васильевича: не слишком далеко от окна, но и не слишком близко.
     -- Ну-с, товарищи зеленые  насаждения,--  сказал я,-- что вы имеете мне
сказать?
     Конечно, я знал, что растения не разговаривают,  конечно, я  видел, что
Александр Васильевич  трогательно помешан,  конечно,  я не  ожидал  услышать
ответа.  И конечно, не услышал ни писка, ни шороха. Но почему-то я испытывал
разочарование. Ах, задурил мне голову бутафор, смутил.
     Постепенно я остывал от работы, от бутафора,  и неуютный озноб квартиры
заставлял меня поеживаться. Я залез  в  постель и  долго лежал, глядел перед
собой  .в  пустоту. И снова  было жаль себя,  жаль уходящей жизни,  страшила
вереница все быстрее мелькавших одинаковых дней.
     И в этой стылой темноте увидел  я  вдруг Александра Васильевича  таким,
каким он был на самом деле,  выбрался из ласковой его паутины: старый жалкий
псих, пускающий счастливые слюни. Идиот, цепляющийся за какие-то три стебля.
Эдакий бутафорский Лука.  Утешитель-общественник.  Нет, Геннадий Степанович,
не  для  вас,  дорогой,  все  эти  модные  утешеньица:  все  эти  хатхайоги,
медитации, биоритмы и душеспасительные  беседы  с  лютиками.  Не  для вашего
характера. Барахтайтесь, дорогой Геночка, сами,  ни за кого не уцепиться. За
Катю не мог уцепиться, за такого даже ласкового и доброго человека, как Ира,
не мог, а хочешь на плечах сумасшедшего старика выплыть...
     Моя  вторая  жена,  Ира,  была  врачом-фтизиатром.  И  прекрасным,  как
говорили. Она  умела  вселить уверенность, что все будет хорошо. У  нее были
удивительные руки: сильные, красивые,  уверенные  и необыкновенно  ласковые.
Мне нравились ее прикосновения. Она вообще была ласковой женщиной.
     Она водила пальцем по моему носу и называла меня  кроликом.  Я понимал,
что это очень мило. Я понимал, что быть кроликом вовсе не зазорно. Наверное,
многие достойные люди были в интимной жизни не только кроликами, но, скажем,
и поросятами. Чехов, например, если память мне не изменяет,  подписывал свои
письма Книппер-Чеховой  "твоя  лошадиная  собака".  А  может,  это  она  так
подписывалась.
     И тем не  менее откуда-то из самых  дрянных глубин моего "я, подымались
неудержимые вопросы:
     -- Ирочка, любовь моя,-- говорил я и чувствовал, что голос мой зачем-то
звучит  насмешливо,  почти издевательски,-- Ирочка,  объясни мне,  почему  я
кролик? Почему, например, не антилопа-гну? Или не макака?
     -- Потому что ты кролик,-- отвечала Ира уже менее уверенно,
     --  Но почему?  --  не  унимался  я,  подзуживаемый  каким-то  дурацким
зудом.-- Может, я предпочел бы быть орангутаном?
     --  Хорошо,  милый,--  вздыхала Ира и переставала водить своим ласковым
пальцем по моему  носу  -- будь  орангутаном. Я не возражаю.-- Она  хлопнула
себя ладонью по груди: -- А я буду самкой орангутана.
     -- Ты путаешь, любовь моя,--  сухо говорил я,  -- по груди себя колотят
не орангутаны,  что, кстати, в переводе с какого-то там языка значит "лесной
человек", а гориллы. Хочешь быть гориллой?
     -- Я хочу спать, -- обиженно говорила Ира и отворачивалась.
     "Почему,  зачем? --  мысленно  стонал  я.-- Что за  нелепое  занудство?
Человек раскрывает навстречу тебе объятия, а ты с сантиметром, ну-ка, измерю
их ширину, и все зудишь: а почему так развела руки, а не эдак?"
     Мы прожили меньше трех лет. Когда она уходила, она сказала:
     -- Я так и не понимаю тебя. Или ты очень хороший человек притворяющийся
зачем-то очень плохим, или очень  плохой, притворяющийся еще  худшим. И то и
другое страшно. Прости, что так долго не могла этого понять...
     Мне вдруг безумно захотелось вскочить с тахты и позвонит Ире. И Кате; И
дочке  Сашке. И сыну Васе, который не  знает, что  у него есть отец Геннадий
Степанович,  а  твердо  уверен,  что он  сын какого-то надутого  доцента.  И
матери,  которую  я  не  видел уже  скоро год, потому что все никак  не  мог
собраться съездить в Узкое  и не хотел, чтобы  она стесняла  меня в  Москве.
Товарищи,  скажу  я им, родные и близкие,  я страдаю.  Я,  наверное, душевно
болен. Я жажду тепла и общения. Я  хочу быть добрым и великодушным. Легким и
приятным. Я знаю, я виноват перед вами, но, ей-богу, я...
     Ах, Геночка, Геночка, не выйдет. По чекам надо платить.
     Как-то раз  один  мой  знакомый,  к  которому  я  пришел занять  денег,
небрежным жестом тщеславного человека вынул  из стола длинненькую книжечку и
спросил:
     --, Сколько, друг мой?
     -- Пятьсот, друг мой, -- ответил я.
     Он едва заметно поморщился, то ли от суммы, то  ли от "друга моего",  и
написал что-то в книжке;
     --  Что  это?  -- почтительно спросил  я.  Надо  же  было  хоть  чем-то
отплатить за одолжение. Человеку явно хотелось похвастаться.
     --