кажется ему странным.  Я  зашел на
кухню,  открыл дверь ванной, взглянул даже  на лестничную клетку.  Я отдавал
себе отчет, что движения мои нелепы, что никого в квартире нет и никто имени
моего  всуе  произнести не может. И тем не  менее искал, кто бы мог  позвать
меня.
     И  в третий  раз услышал  я свое  имя.  Голос звучал шаловливо, весело,
дразнил меня. И я вдруг понял, что это Безымянка зовет меня.
     На мгновение я испугался. Мутным тревожным  потоком  хлынули  мысли:  я
схожу  с  ума. Растения  не могут  разговаривать... Это  же нонсенс... Жаль,
жаль...
     Но тут же меня омыл мощный веселый душ, который вернул мне спокойствие.
     -- Не волнуйся, Гена,  все хорошо,-- сказал сциндапсус, что стоял ближе
к окну.
     -- Не нервничай,-- добавил его брат.
     -- Значит,-- глупо пробормотал я,-- это правда?
     -- Что? -- нежно пропищала Безымянка.
     -- Что вы умеете разговаривать?
     --  Только с  теми,  кто умеет слушать,  --  многозначительно  произнес
Приоконный сциндапсус.
     -- С теми, кто готов слушать, -- добавил его брат.
     Я вдруг подумал, что все это мне мерещится, и мне снова стало  страшно.
Я  схватил  свою "Весну",  где-то должен был быть микрофон. Искал  я  долго,
выкидывал все из ящиков письменного стола, пока не нашел его. Вставил штекер
в гнездо, включил магнитофон  на запись. Какая-то у меня там  кассета стоит,
неважно.
     -- Ну, скажите что-нибудь, -- взмолился я.
     --  Ты  еще  боишься,-- печально сказала  Безымянка.--  Ты  не  сможешь
слышать нас, если будешь бояться...
     Я  ничего не ответил  ей. Я нажал на кнопку  "Стоп", перемотал пленку и
включил аппарат на полную мощность.  "Ее,  сэр, уи кэн  буги",  -- загремели
лукавые и слегка непристойные  женские голоса. Я  сидел неподвижно  и слушал
многозначительные  обещания  двух  девиц,  которыми  они   соблазняли  сэра.
Внезапно  девицы  замолкли.  Сейчас  послышится  голос   Безымянки.  У  меня
заколотилось сердце.  Но  магнитофон издавал только громкое шипение. И снова
томно и ритмично завздыхали певицы. "Испортил запись зачем-то".-- подумал я.
     Я  долго сидел  не двигаясь.  В соседней квартире  за стеной послышался
плач  ребенка. Я  сообразил,  что магнитофон включен  на полную мощность,  и
убавил звук.
     Так  что  же, мне все-таки чудились голоса растений? А почему бы и нет?
Почему  Александр  Васильевич,  мой  тихий  и  кроткий  друг, может страдать
галлюцинациями, а я -- нет?
     И все-таки эта  версия  не укладывалась в сознание. Как-то  не вязалось
холодное,  скользкое  слово  "галлюцинация" с  веселым,  шаловливым  голосом
Безымянки,  с рассудительными репликами братьев сциндапсусов. Но магнитофон?
Я  снова  перемотал  пленку, снова бедного сэра начали  соблазнять девчонки,
снова их оборвала  шипящая тишина. Магнитофон работал, но не  записал голоса
Безымянки. Может, я плохо включил  магнитофон? Может, вообще  магнитофон  не
пишет? Я схватил микрофон, забормотал:
     -- Раз, два, три, четыре, пять.
     -- Раз, два, три, четыре, пять,-- исправно ответила мне "Весна".
     Боже, как мне не хотелось расставаться  с уютным душевным покоем! Я так
привык к  нему... А может, магнитофон и не мог ничего записать? Ну,  конечно
же  не  мог,  обрадовался я  спасительной  мысли. Он  может  записать только
звуковые волны, а мои растения ведь  не говорят, как мы. У них  же нет, черт
побери, рта! Да, но как же они тогда говорят?
     Я подошел  к Безымянке, поднял один из ее длинных, листиков и пропустил
его между пальцами:
     -- Ну, скажи же что-нибудь. Она промолчала.
     -- Почему ты молчишь?
     Собственно, она уже объяснила мне  все  несколько мину назад.  Как  она
сказала? "Ты еще боишься. Ты не сможешь слышать нас, если будешь бояться..."
Но  ведь это мистика, это  черт знает  что!  -- мысленно застонал  я. Слова,
только  слова. Что такое мистика? Что за привычка:  чуть что -- прикрываться
щитом привычных  слов.  Мистика, не мистика -- все это пустая шелуха. Чего я
боюсь?  Ну, столкнулся  я  с  каким-то неизвестным явлением. И  пусть  в нем
разбираются ученые мужи, ежели у них на то появится охота. Мало ли' в мире и
в  науке белых  пятен.  А  мне  становится  тепло на  ДУше  от"голосов обоих
сциндапсусов и Безымянки.  И черт с ней, с мистикой. Смелее, Геночка, смелее
надо быть.
     На   следующий  день   мы   договорились   с  Александром  Васильевичем
встретиться  в  бильярдной. На этот раз он приехал  раньше и уже ждал меня у
стола с поставленной пирамидкой.
     -- Пятнадцать очков форы и пятерку со стола,-- твердо сказал я.
     -- Это грабеж, -- печально произнес бутафор и обиженно замолчал.
     --  Это не грабеж,-- покачал я головой,-- то, что делал Робин Гуд, было
не грабежом. Попытка восстановить социальную справедливость.
     -- Геночка,-- жалобно сказал Александр Васильевич и вытащил из  кармана
грязный платок.-- Вы меня разочаровываете. Вы казались мне молодым человеком
с  благородным  смелым  характером,  а теперь вы  базарно  выторговываете  у
бедного  старика лишних пять  очков.  Хотите, я вам  дам не  три  креста,  а
пятнадцать?  И не надо будет играть.  Давите пенсионеров,  давите, если  вам
совесть позволяет.
     --   Дядя  Саша,--   с  достоинством  произнес   я,--   вы  пользуетесь
запрещенными  приемами.  Даже если мы  сговоримся,  я не  смогу играть, меня
душат слезы.
     Мы посмеялись и согласились на прошлую фору.
     -- В конце концов,--  сказал  я бутафору,--  я буду  рассматривать свой
неизбежный проигрыш как гонорар исцелителю.
     --  Ну вот и прекрасненько, -- пропел Александр Васильевич.-- С  вашего
разрешения я разбиваю.
     На  этот  раз я действительно набрался  терпения  и уже  не  кидался на
сомнительные шары.  Бутафор ходил вокруг стола,  сокрушенно  качал головой и
подолгу обдумывал варианты.
     -- Вы изменились, Геночка.
     -- В какую сторону?
     -- Вы стали мудрее и терпеливее. Какая ирония судьбы! Я подарил вам два
отростка  растения с  острова Борнео и одну луковицу в  горшке, и они делают
вас мудрым и терпеливым, и вы раздеваете бедного старика.
     У бедного  старика к этому моменту было уже  два  партионных  Шара. Мне
было весело и  покойно с  ним.  Господи, да пусть выигрывает у меня  всегда,
лишь бы я продолжал жить в уютном, легком мире,  о котором мечтал всю жизнь.
В  мире,   в  котором  неуместны   злобная  раздражительность  и  постоянная
язвительность.
     Один  из партионных шаров Александра Васильевича стоял у средней  лузы.
Если  бить его, то надо класть наверняка, потому что иначе  дядя Саша добьет
его. Но шар был трудный. У меня почему-то появилась твердая уверенность, что
я забью этот шар. -
     -- Туза налево в середину,-- торжественно сказал я.
     -- Идущий на казнь приветствует  тебя.  Правильно я сказал? Не напутал?
-- наморщил лобик Александр Васильевич. -- Это Цезарю говорили? Да?
     --  Именно,--  сказал  я  и  забил  шар  в  лузу.  На  лице  Александру
Васильевича появилось обиженное выражение:
     -- Это нечестно.
     -- Что нечестно?
     -- Вы прятали  свою настоящую игру. Вы заманивали старика. Вы, Геночка,
злоупотребляете моей доверчивостью.
     -- Вас, пожалуй, заманишь, -- грубо  сказал я.  -- Вы мне лучше вот что
скажите: вот вы .разговариваете с растениями, а как они говорят?
     -- Что значит -- как?
     -- Ну, у них же нет рта...
     -- А я, Геночка, не знаю. И знать не хочу. Я  слышу добрый голосок -- и
хорошо. -- Он вдруг внимательно посмотрел на меня: -- Что, заговорили ваши?
     -- Немножко.
     -- Поздравляю вас. И спасибо вам.
     -- За что?
     -- Что дали  мне возможность  помочь вам. Это, Геночка, очень  приятно.
Сейчас я положу последний шар.
     -- Однако вы самоуверенны, дядя Саша.
     -- А это не я, это мои растения сейчас помогут мне. Налево в угол.
     Шар был трудный, но он положил его.
        "7"
     --  Леночка,-- сказал я ассистентке Сурена  Аршаковича, - я  никогда не
видел  вас  ни  в  чем,  кроме  джинсов.  Поэтому  я считаю  вас  крупнейшим
специалистом по ним.-- Леночка снисходительно опустила ресницы.-- Не помогли
бы  вы ,мне найти  джинсы для дочери? Пожалуй, она примерно такого же роста,
как вы.-- И снова  ресницы утвердительно опустились.  Я даже не  удивился. Я
уже  начал  привыкать  к более благосклонному к себе миру.--  У меня  даже и
деньги с собой есть, -- подобострастно продолжал я. -- Сколько?
     Леночка посмотрела на меня, подумала и взмахнула прекрасными ресницами.
Я хотел было мысленно крякнуть: сто рублей За хлопчатобумажные штаны, что ни
говори, все-таки дороговато, но, к своему удивлению, не крякнул, а торопливо
полез в карман.
     Мне было немножко тревожно и весело. Я все время находился в компании с
человеком, которого  почти  не знал. Поступки его  стали непредсказуемы. Я с
поклоном отдал деньги ассистенту режиссера и поцеловал ее в щеку.
     Леночка  посмотрела на меня взглядом  задумчивым и оценивающим. Сегодня
этот тип покупает  джинсы  дочке  и  легко  расстается, да  еще  авансом,  с
сотней-другой, а  завтра,  может быть, начнет раздаривать  направо  и налево
золотые  цепочки.  А  что,  если  сказать ей:  Леночка, вы прекрасны, у  вас
длинные стройные  ножки, тонкая  талия и серые  огромные глаза, я люблю вас.
Интересно,  промолвит  она  в  ответ  хоть словечко  или  спокойно  взмахнет
накрашенными ресницами?
     И  вдруг Леночка  открыла рот. Я даже  не  сразу  сообразил,  что голос
принадлежит ей.
     -- Вас прямо не узнать,-- сказал незнакомый голос.
     -- В каком смысле?
     Она засмеялась и ушла, должно быть утомленная длинной речью.
     По  пути  домой я  зашел  в  сберкассу  и заполнил расходный  ордер  на
шестьсот рублей.
     --  На   мотоцикл?  --   полюбопытствовала   молоденькая   круглоглазая
операторша,  вставляя  мою  сберегательную книжку в  автоматическую  пишущую
машинку. Вопрос  меня  не  изумил, потому что  я  несколько раз видел ее  на
заднем сиденье "Явы".  Она обнимала громадного  парня  с пышными  пшеничными
усами и горделиво прижималась к его необъятной спине.
     -- Хочу сделать подарки,-- ответил я.-- Двум бывшим женам и матери.
     Операторша тихонько засмеялась. Наверное, мой  ответ показался ей очень
остроумным. Я ее понимал. Мне самому мои поступки казались диковатыми.
     -- Ребята,-- сказал я дома цветам,-- вы, конечно, молодцы, спасибо вам,
но эдак мы скоро будем сидеть без копейки. Знаете, сколько у меня осталось?
     -- Сколько? -- спросил Приоконный брат.
     -- Восемьсот рублей.
     -- А  это много  или  мало? -- спросила  Безымянна.--  Я  совершенно не
разбираюсь в деньгах.
     -- Ах, мои бедные зеленые насаждения, что мне с вами делать?
     -- Любить,-- пискнула Безымянка.
     -- А жить на что?
     -- Ге-ена,-- укоризненно  сказала Безымянка, и мне даже показалось, что
она покачала своими тонкими листиками,-- вы любите, а остальное приложится.
     Я засмеялся.
     -- А вы не смейтесь,--  обиженно пробасил Стенной  брат. -  Она истинно
говорит.
     -- Так это все знают.
     -- А истины все знают.  Они ведь такие простые и их так немного. Только
их не понимают. Странные  вы вообще существа,  люди.  Все  знаете и мало что
понимаете.
     Я  более  или  менее  современный  человек.  Я  набит  миллионами  (или
миллиардами?) битов  информации.  Я  знаю, что воскликнул Архимед, говоря  о
рычагах, и что  такое итальянский неореализм. Я  в общих чертах  представляю
себе, как устроен лазер, и знаю, где находится  страна под названием Лесото.
Я не верю в существование летающих  тарелок (хотя с  удовольствием посмотрел
бы на  них)  и  верю  в  парапсихологические явления. Мне нравится Чехов и я
люблю стихи Мандельштама.
     Я скольжу по этим битам легко и непринужденно, как опытный слаломист по
склону горы.  Я легко сохраняю  равновесие,  ловко перенося центр тяжести то
направо, то налево.  Гора большая, лыжня удобная, смазка  на лыжах подобрана
правильно, скольжение идеальное,  а скорость  велика. И  я  несусь вместе со
всеми в легком снежном тумане, все мелькает, сливается, размазывается в поле
зрения. Я вижу все, но ничего не вижу.
     И  вдруг  какая-то сила  вырывает меня  из нескончаемого бессмысленного
скольжения, отбрасывает в сторону. Все уносятся с веселым  гиканьем  вниз по
нескончаемому склону, а я медленно вытряхиваю снег, забившийся за шиворот, и
осматриваюсь.   Тихо.   Непривычно.  Немножко  страшно.  Солнце.   Изогнутый
морщинистый ствол одинокой сосенки.
     Подняться и поспешить за всеми? По привычной колее? Или слушать тишину?
И чувствовать, как медленно, бесконечно медленно начинаешь понимать, даже не
понимать,  а прикасаться тайнам, которые известны всем и которые почти никто
не понимает.
     Спасибо, мои маленькие друзья.
     С этого дня я стал задумываться над новым сценарием. О,  это еще не был
сценарий,  не было  еще  ничего,  но  тишина, переполнявшая меня, и сосна на
склоне в мудрых древних морщинах искали выхода.
     Если бы только можно было переписать теперь заново все свои сценарии! И
жизнь. Сколько мусора выгреб бы я из них!
     Я стал больше улыбаться и с удивлением обнаружил, что большинство людей
словно только и ждали моей улыбки, чтобы улыбнуться в ответ.
     Я  поднимался  в лифте  со старушкой,  которая  всегда тащила авоську с
апельсинами, даже когда  их  не было  у  нас  в "Овощах", и которая  потому,
наверное, глядела на всех с настороженным недоверием. На этот раз из сумки у
нее торчали толстенные пальцы бананов.
     -- Здравствуйте, -- сказал я  старушке  и  улыбнулся. --  Я рад, что вы
везете домой бананы. Они снизят вам давление и наладят работу почек.
     Старушка  вздрогнула,  инстинктивно прижала к себе авоську,  но тут  же
несмело улыбнулась в ответ.
     -- Вы так думаете? -- спросила она.
     -- Абсолютно уверен.
     -- Спасибо,-- прошептала старушка и робко перекрестила меня.
     Не знаю почему, но в тот вечер мои растения были особенно разговорчивы,
и мне впервые пришла в голову мысль, что, может быть, они любят меня.
        "8"
     Позвонил наш  оператор Сережа  Бухвостов и пригласил  на день рождения.
Сережа родом  из-под Новгорода,  но смуглая  матовость лица  и  роскошная  с
проседью борода делают его похожим на арабского шейха. Правда, запасов нефти
у  него нет и он вечно занимает до получки, но тем не менее за глаза все его
зовут  шейхом.  К  тому  же  он  чудовищно, извращенно  жесток,  к  счастью,
теоретически. Если  осветители не вовремя поставят свет, он обещает  сначала
четвертовать их, а потом уже по  частям сварить из них студень. Чуть быстрее
повезут его  ассистенты  тележку  с  камерой, как  Сережа тонким  задушенным
голосом закричит: "Ногти  бы вам повытаскивал пассатижами!" Почему ногти  --
известно  только  Сереже.  Очевидно,  в его  подсознании движение  тележки с
камерой как-то связано с ногтями.
     При этом наш оператор-постановщик довольно бездарен, кроток и панически
боится  жены  и  Сурена  Аршаковича. Я часто  думал,  почему Сурен упорно не
расстается с  Бухвостовым. Дело, разумеется, не  в  лояльности. Если бы  ему
нужно было, он спокойно отправил бы полгруппы на галеры. Погребите,  дорогие
мои, это вовсе не так страшно. Почти как круиз, только питание однообразнее.
Скорее всего, его устраивали рабская покорность оператора и всеобщее мнение,
что режиссер просто мученик, работая с таким человеком.  Не раз я со вздохом
приходил  к  убеждений,  что  и  наш  союз  стоит,  по-видимому,  на том  же
фундаменте.
     Я поехал к  Шейху. Я никогда не бывал у него, ошибся, вылез из автобуса
на остановку раньше и шел теперь, поглядывая на номера домов. Сейчас я найду
его квартиру, позвоню и  окажусь в гареме. Шейх лежит  на шелковых подушках,
держит в  руке  длиннющий  кальян,  а две невольницы  с обнаженными  торсами
медленно  покачивают  над ним  опахалами.  Из соседней  комнаты  раздаетется
пронзительный крик. "А, не  обращайте внимания,  Геннадий Степанович.  Это я
приказал содрать живьем кожу с Зульфии. Пересолила, негодяйка, щи".
     Гарем оказался двухкомнатной квартирой, а сам Шейх был не в халате, а в
свитере, и брюки его были обвязаны кухонным полотенцем.
     -- Заходите, заходите, Геннадий Степанович.  Это я дамам своим помогаю.
Сюда,  налево. Ну  зачем вы  принесли  цветы?  -  голос его звучал до  такой
степени фальшиво, что он сам почувствовал это и уполз  на кухню. Вместо него
оттуда появилась  самая высокая  и могучая  девушка, которую я  когда-нибудь
видел  вблизи. Сейчас  она  возьмет в правую руку ядро, прижмет кокетливо  к
подбородку, повернется несколько раз  на месте и толкнет снаряд. И установит
мировой рекорд.
     --   Здравствуйте,--   низким,   чуть   хрипловатым   голосом   сказала
толкательница, -- это вы Геннадий Степанович?
     -- Это я, -- ответил я смиренно.
     Она скептически осмотрела меня, и  тут я только заметил, что у нее было
изумительное лицо. Я  даже  не успел  мысленно сформулировать, чем оно  было
изумительно,  как  сердце мое  заколотилось.  Наверное,  ему  не  нужны были
формулировки.
     --  Я Нина. Сестра Вари. Жены  Сергея. Сюда. Налево. Я вас познакомлю с
гостями.
     Я   пожимал  кому-то  руки,   кивал,  пока   вдруг  не  сообразил,  что
представился Сурену Аршаковичу.
     --  И  вы  тоже?  --  спросил  он,  довольно  кивнул  несколько  раз  и
усмехнулся.
     -- Что тоже?
     -- В нокдауне.
     -- В нокдауне?
     --  Сама ваша чрезмерная тупость, Геночка, уже служит ответом. Я говорю
о штангистке.
     Плотоядная улыбка  старого ловеласа  была отвратительной.  Какое  право
имеет  этот  негодяй говорить в таком неуважительном тоне о богине спорта  и
красоты?
     --  Она   не   штангистка,  --  твердо  сказал-  я  режиссеру.  --  Она
толкательница ядра.
     -- Тш,-- зашипел он,-- что вы кричите, вы в своем уме?
     Тем временем появились хозяева с чем-то заливным.
     Нина  сидела  напротив меня.  Глаза  у  нее  были огромные, фиолетовые,
бездонные, насмешливые, и смотрела она сквозь меня, туда, где живут такие же
гиганты  и красавицы, где с коротким выдохом  посылают в  небо копья и ядра,
где  мужчины  играют  чудовищными  бицепсами  и   рассказывают  о  последних
соревнованиях на Галапагосских островах.
     Я поймал  себя на том, что  непроизвольно  выпячивал  грудь  и втягивал
живот.  Мне стало  вдруг  смешно.  Я увидел  себя со  стороны:  сорокалетний
человек с  глубокими залысинами, выглядящий, по словам моей героини Шурочки,
на  все пятьдесят, пыжится и распускает ощипанный хвост, уязвленный красотой
юной метательницы или толкательницы.
     Тем временем Сурен Аршакович сказал что-то о глубоком уважении, которое
советская  кинематография  испытывает к  Сергею Бухвостову,  о новом шедевре
"Любовь по протоколу", который он, Сергей Бухвостов, и Сурен Абрамян создают
в едином творческом союзе.
     Нина продолжала улыбаться  своей прозрачной отсутствующей улыбкой, а  я
постепенно  разрешал  плечам  и  животу  принять  более  привычное  для  них
положение.
     Вдруг  кровь бросилась  мне  в  лицо.  Нина  вернулась  со  стадиона  и
спрашивала меня своим низким, хрипловатым голосом:
     -- А что значит "Любовь по протоколу"?
     Сейчас я отвечу  ловко  и  остроумно.  Она  увидит, что под  невзрачной
внешностью  сценариста  прячется  живой,  острый ум  и  бушует вулканический
темперамент.
     --  А... э...  --  мучительно застонал я.-- Видите ли...  это... э-э...
фигурально...
     -  Спасибо,  Геннадий Степанович,--  прозрачно улыбнулась  она,  --  вы
изумительно объяснили...
     Жизнь, собственно говоря, была  уже  прожита. Если бы у меня  была воля
самурая,  я  бы  повернулся  к Сурену и сказал  холодным,  стальным голосом:
"Сурен, выберите мне нож  поострее и помогите мне сделать сеппуку. Я не хочу
жить, опозоренный в глазах толкательницы Нины". Но надо знать этого сального
негодяя.  "Во-первых,--  скажет  он,--  не  сеппу