Это? --  фальшиво переспросил он.-- А это  чековая книжка.  Вот вам
чек, получите по нему пятьсот рублей в сберкассе.
     По чекам надо платить, дорогой бывший кролик. Или орангутан.
     Я  лежал  в печальной темноте  и  слушал  перестук  колес  проходившего
поезда. Я боялся  заснуть. Ночи  и  сны  стали  часами  работы  банка, когда
приходится платить по чекам.
     Я вдруг понял, что во всем необъятном  мире со  всеми  его  миллиардами
людей нет ни одной  живой  души, к кому  бы  я мог прийти со своей  вздорной
печалью.  И  даже из  потустороннего мира мне некого было  вызвать. По чекам
надо платить, ничего не поделаешь. За  себялюбие, за равнодушие.  За  низкий
коэффициент полезного действия души, за душевную и профессиональную халтуру,
выражаясь современно. Так-то, товарищ бывший кролик.
     Я встал; зажег свет и взял сценарий.
     --  Шурочка, --  сказал  я,-- простите, что бужу вас в  такое  время, я
понимаю, вам утром на работу, но я должен поговорить с вами. <
     Почтальонная командирша крепко зажмурила  глаза, вылезая  из  сценария,
открыла их, потрясла  головой, зябко поежилась со  сна,  запахнула выцветший
голубой халатик и подозрительно посмотрела на меня.
     -- Ну? -- как-то грубо, с вызовом сказала она, и мне стало обидно. Мое,
черт возьми, все-таки создание,  а  смотрит на меня, будто я пришел к ней на
почту просить подписку на  журнал "За рулем". Но мне не хотелось ссориться с
ней.
     --  Понимаете,  Шурочка, я  хотел вас  спросить...-- начал  было  я, но
начальница узла связи нетерпеливо перебила:
     -- Ну?
     -- Вот я, сорокалетний мужик...
     -- Я б вам меньше пятидесяти не дала, --  безжалостно заметила  главная
героиня сценария.
     -- Образ жизни  нездоровый, --  зачем-то стал  оправдываться  я.  --  А
залысины  у меня в отца. Но бог с ними,  с залысинами. Я  бы с удовольствием
согласился  быть  лысым,  как  бильярдный шар,  лишь бы не плыть  всю  жизнь
одному...
     Бильярдный  шар  зацепил Александра  Васильевича.  Больше  смотреть  на
бутафора сверху вниз  я не мог.  Он  беседует  с цветочками, я -- с героиней
своего  сценария. Но в нем хоть светится покой умиротворения, а я выклевываю
печень. Не трески, а свою собственную.
     Шурочка смотрела на меня без жалости и сострадания.
     -- Что лысый, что нелысый,-- рассудительно сказала она, все равно  один
как перст.
     -- А ведь  вы,  дорогая  моя, в моей власти,  так что  поразборчивее  в
выражениях.  Между  прочим, я  могу  выдать  вас  в  конце фильма  замуж  за
начальника  автоколонны, а  могу и  не  выдать. Мало ли  одиноких  женщин на
свете...
     -- Ерунду вы порете, Геннадий Степанович,-- решительно покачала головой
Шурочка.--  Во-первых,  сценарий-то  утвержден  И  потом,--  она  улыбнулась
насмешливо и победно,-- я ж вижу, что нравлюсь ему. И вообще, чего вы ко мне
прицепились? Это ж я ваши слова говорю. Это вы себя не любите и не уважаете.
     Я невесело рассмеялся. Поистине неисчерпаемы способы самоедства.
     -- Наверное, вы правы. Простите, что разбудил  вас.  Ложитесь-ка спать,
товарищ героиня.
     Шурочка пожала плечами, зевнула и полезла в сценарий.
     Этой ночью  мне приснилось, что  я смотрю на  маленькие  сердцеобразные
листья  сциндапсуса, а они  на  моих глазах  съеживаются,  отворачиваются от
меня, желтеют, сохнут. Я чувствую, как из меня изливается какой-то невидимый
яд, злобно впивается в зелень. "Я не хо-очу!" -- кричу я и бросаюсь к горшку
с безымянные  цветком.  Длинные его тонкие листья  словно пятятся  от  меня,
судорожно  стараются спрятаться, но  и  их  я обдаю  своим  ядом.  Безымянка
вздрагивает, луковица ее вздувается и лопается.
     Я лежу  с колотящимся сердцем  на  своем ложе пыток и  смотрю  на  едва
сереющий  прямоугольник окна.  Я с трудом встаю, зажигаю свет и с замиранием
сердца  смотрю  на  листочки  двух  отростков  сциндапсуса.  Они  маленькие,
упругие, сочные,  зеленые. И  сразу становится легче  дышать.  Я улыбаюсь, а
глаза почему-то влажнеют. Со сна, наверное. А Безымянка? И она здорова.
     -- Маленькие  мои  бедные зеленые друзья, -- бормочу я. Спасибо, что вы
живы и здоровы. Я постараюсь заботиться о вас. Я не хочу обижать вас.
     Я заснул с улыбкой, и больше в ту ночь мне ничего не снилось.
        "5"
     Я понимаю, что для скептического ума это покажется неубедительным, но с
того самого дня, как в  моей квартирке поселились два отростка сциндапсуса и
безымянный цветок, мои страхи и безотчетная тоска  пошли  на убыль. Я больше
не поднимался на свой четырнадцатый этаж, как  на Голгофу, тахта не казалась
ложем пыток.
     И  даже  пейзаж  за окном разительно изменился.  На заправочной станции
шоферы стали меньше ругаться из-за того, что кто-то  пытался заправиться без
очереди,  и   машины  подъезжали  деловито,   почти  весело.  Поезда  бежали
энергичнее,  и направлялись  они в  более  интересные места,  чем раньше.  И
кладбище  казалось  уже не  столько  последним  заброшенным приютом, сколько
приятным тихим зеленым уголком.
     И улица моя каким-то таинственным образом приблизилась к центру города.
На счетчиках  такси это  почему-то  не отражалось,  но  я  явственно  ощущал
движение  своей  улицы,  особенно  по  ночам.  Мысль  эта  меня  не  пугала.
Передвигают же дома, почему улицы не могут странствовать  в  зависимости  от
настроения их обитателей.
     Я  никого  не собирался  ни  в  чем  убеждать.  Я  не  собирался писать
диссертацию о  влиянии  комнатных растений на нервную систему сценаристов. Я
просто был преисполнен благодарности этим стебелькам и листочкам.
     --  Вы  молодцы,  ребята,--  говорил я  им.--  жаль, что  мы так поздно
познакомились. Были бы  вы со мной раньше, я  бы  и с Катей  не расстался. И
было бы у нас полно ребятишек, и все бы вас холили и поливали.
     Я решил пригласить к себе Александра Васильевича. Он охотно согласился.
     -- Забрались вы, однако, Геночка, -- покачал он головой, когда я открыл
ему дверь.
     -- Что вы, я тут как раз вместе с улицей перебираюсь ближе к центру.
     Александр  Васильевич  не засмеялся.  Был он рассеян, и чувствовалось в
нем  какое-то  напряжение. Он снял  потертое пальто,  долго  сматывал  с шеи
длинный тонкий шарфик и наконец сказал мне почти сурово:
     -- Ну, показывайте.
     -- Что? -- не понял я.
     -- Как что? Растения.
     Он  долго  и  придирчиво  рассматривал  заметно  вытянувшиеся  отростки
сциндапсуса, нежно пропустил между пальцев длинные листья Безымянки.
     --  Ну,  слава  богу,--  вдруг  просиял  .он.  И  глаза  у  него  сразу
залучились, и лысинка порозовела.
     -- В каком смысле?
     -- Вы не представляете, Геночка, как я волновался и за них,-- он кивнул
в сторону растений,-- и за вас.
     -- А почему? Вы боялись, я не буду поливать их?
     -- Э, милый, это не так просто. Бывает, человек ухаживает за цветком по
всем правилам науки, а цветок чахнет. И  не потому, что этот человек злой --
хотя  растения  прекрасно  это  чувствуют,--  а потому  что  как-то  они  не
показались друг другу. Это как любовь. А вы  понравились друг другу, и  я за
вас  рад, Геночка.  Смотрите,  вот и вот  еще --  это  новые  отростки.  Еще
немножко -- и вам придется помочь сциндапсусам. Они ведь отчаянные акробаты.
Дайте им опору -- и они под самым вашим потолком пойдут. И умницы, заметьте.
Вот увидите, начнут  они выпускать  воздушные корни. Дома, у себя на Борнео,
эти корни  тянутся к земле, укрепляются  в ней. А здесь он выпустит корешок,
посмотрит-посмотрит  сверху, вместо джунглей -- московская квартирка, вместо
земли -- паркет. И что вы думаете? Дальше корешок не растет. Настроение-то у
вас как?
     -- Спасибо, поровнее, поспокойнее.
     -- Ну  и слава богу. Это вы им спасибо скажите. Это они действуют. Тут,
надо думать,  большую роль  сциндапсус  на  себя берет. Очень спокойный  он,
веселый,     домовитый.     Я     вот     сколько    раз     замечал:     он
разговаривает-разговаривает со мной, а потом и не поймешь, то ли он говорит,
то ли поет. Вы еще не разговаривали? -- деловито спросил он меня.
     -- Нет.
     --  Ну,  все-таки  это дикари  маленькие,  не  забывайте.  Они  вначале
дичатся. Осторожны донельзя. Зато потом... Трещат,  как сороки. Я так думаю,
это неудивительно. У себя в джунглях они и между собой переговариваются, и с
насекомыми  могут  поболтать,  с птицами,  с животными.  А  здесь с кем?  Со
шкафом?
     Странное  дело,   на   этот  раз  бутафор  уже  не  казался  мне  таким
сумасшедшим, каким  представлялся  раньше.  Конечно, я понимал, что он несет
чепуху, но чепуха эта не вызывала  активного протеста,  над ней не  хотелось
смеяться. Мною  владело благодушие  человека,  только  что узнавшего, что он
сдал трудный экзамен.
     -- Но они  заговорят,-- убежденно  кивнул  мне Александр  Васильевич,--
обязательно  заговорят.  Вы только чаще  с  ними  беседуйте.  Похвалите  их,
пошутите.
     -- Да я иногда что-то говорю им...
     -- -Я знаю, -- кивнул Александр Васильевич.
     -- Откуда же вы знаете?
     -- Как откуда? --  изумленно посмотрел он  на  меня.-- Они мне сказали.
Безымянке вот особенно нравится ваше обращение "маленькие мои бедные зеленые
друзья". Говорите вы так?
     Я молча кивнул. Голова начала плавно вращаться, набирая обороты. Откуда
старик мог знать про "маленьких бедных зеленых друзей"? Но с другой стороны,
это же чушь собачья! Мы сели за стол.
     -- О, вы, я гляжу, прямо кулинар заправский! -- почти  пропел Александр
Васильевич.-- Это что, бефстроганов?
     -- По книжке,-- кивнул я.
     -- Все равно вкусно,-- он зажмурил глаза от восторга.
     Я улыбнулся:
     -- Для вас постарался. Себе я почти не готовлю.
     --  Спасибо, Геночка. Я  сразу  понял, что вы  добрая душа, а теперь  и
цветочки это подтверждают. Я неопределенно хмыкнул.
     --  Да,  да,  подтверждают.   Вы   не  представляете   себе,   как  они
проницательны, эти зеленые ребятишки.
     -- А вы что сейчас делаете? -- спросил Александр  Васильевич.-- Съемки,
похоже, идут нормально, Сурен Аршакович доволен.
     -- Да вот все думаю о новом сценарии.
     -- А о чем, Геночка?
     -- Да нет пока никаких идей,-- пожал я плечами.
     --  А вы вот  про  растения  напишите, про  то, как  они разговаривают,
помогают людям.-
     -- А  что,--  улыбнулся я,-- это  идея.  И  обязательно  предусмотрим в
сценарии  роль   мудрого  бутафора-бильярдиста,   знатока   человеческих   и
растительных душ.
     -- И пусть будет недоверчивый сценарист.
     -- Прекрасно. Представляете,  в какой восторг придет мой  редактор? "А,
Гена,  это  что  у  вас,  заявка?"  --  спросит он.  "Да  вот  набросал  тут
кое-что".--  "Это о чем же? Село? Город?"-- "Да не совсем. Это, понимаете, о
том, как растения и человек находят общий язык".--  "Труженики села? Я ж вас
спросил.  Повышение  урожайности?"  --  "Да нет,  это  в городской  квартире
сциндапсус беседует с.немолодым бильярдистом..." Вы представляете, как он на
меня  посмотрит? "Отлично, Геннадий  Степанович,  очень и  очень  актуальная
тема. Страна буквально задыхается без фильма о флирте цветов".
     У Александра Васильевича даже выступили слезы от смеха. Он  вытащил  из
кармана несвежий платок, стыдливо скомкал его и промокнул краешком глаза.
     Он ушел от  меня поздно, оставив  мне подробную инструкцию по  уходу за
растениями и по устройству опор для акробата сциндапсуса.
     Я засыпал  в этот вечер с улыбкой,  и непривычное ощущение  этой улыбки
заставляло меня то погружаться  в теплый сон, то выскакивать,  как поплавок,
на  поверхность бодрствования.  Но тут  откуда-то  мне  улыбнулся  Александр
Васильевич, и я благодарно заснул.
        "6"
     Несколько лет назад Сурен Аршакович сделал как-то  круглые таинственные
глаза, прижал меня к стенке в коридоре и прошептал:
     -- Геночка, скажите мне спасибо.
     -- Спасибо, но за что?
     , -- Мы едем с вами на открытие  утиной охоты. В одно охотхозяйство. Вы
даже не представляете, чего мне это стоило.
     Я готов  был держать пари, что режиссер мой за меня не хлопотал. Просто
кто-то дал  ему  два  пропуска,  и Сурен  решил взять  меня. Наверное, чтобы
выглядеть  по  сравнению  со  мной  великим утиным  снайпером. А  может,  он
рассчитывал  использовать меня в качестве собаки. Пудель его, по-видимому, к
охоте относился отрицательно.
     -- Спасибо, но у меня даже ружья нет.
     -- Все, все есть, -- успокоил меня режиссер и азартно припечатал меня к
списку народного контроля. -- Я вам отличное  ружьецо дам. Вам и не  снилось
стрелять из такого.
     -- Не снилось,-- охотно согласился я.
     -- Телогрейка, резиновые сапоги -- это уж ваша забота.
     Три   дня  я  обзванивал   подряд   всех  знакомых,   пока  наконец  не
экипировался. Приехали мы в охотхозяйство поздно вечером, легли спать, но не
успели  заснуть, как  нас  растолкали и начали  развозить по  номерам.  Было
совсем еще темно, холодно, я втянул плечи насколько мог в чужую телогрейку и
тихо дрожал. Мотор оглушительно гремел, нос  лодки  разрезал черную  воду на
две  белесые  косы,  которые  со  сварливым шипением проносились мимо. Егерь
каким-то  шестым  или  седьмым  чувством ориентировался  в  ночи и все время
бормотал какие-то заклятия в адрес золотника. От него уютно пахло бензином и
выкуренной натощак папиросой.
     Меня высадили  на крошечную  платформочку, не более квадратного  метра,
замаскированную кустами. Я  уселся на деревянный чурбачок, оперся на ружье и
попытался заснуть, но городское  мое избалованное тело никак  не соглашалось
на  неудобную позу.  Я тихо клацал зубами и проклинал свою слабость, которая
не позволила мне решительно отказаться от истребления последних уток.
     Светало томительно медленно. Света еще  не  было,  но  темнота  неба не
казалась  уже  безнадежно  плотной,  она истончалась. Внезапно где-то совсем
рядом  оглушительно хлопнул выстрел, еще один. Уток я не видел. "Может быть,
это  охотники  кончают самоубийством",-- с надеждой подумал я, но тут что-то
чуть  более темное, чем небо, пролетело надо мной,  и я понял,  что то  была
утка.
     Канонада  тем временем  усилилась. Я схватил  ружье и  начал дергать за
спусковые крючки. Выстрелов  не было. Собственно говоря, выстрелить  ружье и
не могло, поскольку я  забыл  зарядить его. Я понял, что это рука судьбы,  и
опустил свой двенадцатый калибр.
     Что  бы там ни говорили  охотники, а было что-то глубоко непристойное в
столь неравном состязании.  Над  озером  метались маленькие  утки, и  по ним
палили из сотен стволов.
     Небо тем временем совсем посерело, стало  скучным.  Стрельба  поутихла.
Ветерок  донес  возглас:  "Иван  Иванович, как  у вас..."  "Наверное,  будет
дождик",-- подумал я. И не успел я представить себе мокрую телогрейку, как с
небом  начали  происходить чудеса.  Оно на глазах стало  наливаться розовым,
теплеть,  светлеть и вдруг вспыхнуло на горизонте солнечным атомным взрывом.
Взрыв высветил голубизну неба, и мне уже не было скучно и холодно.
     Вскоре подъехал на казанке егерь.
     -- Сейчас, -- сказал он. -- Ваши вроде где-то здесь упали. Я промолчал.
Я,  конечно, слышал,  что  надо говорить правду,  но не все  наделены  таким
талантом. ,
     Егерь подгреб к кустам, потыкал веслом:
     -- А, вот  один селезнек... Смотри, и второй рядышком. Дуплетом  вы их,
что ли?
     Я  промолчал  и  оттого, что не  сказал "да, обязательно", почувствовал
себя человеком честным и принципиальным.
     Сурен Аршакович подозрительно посмотрел на две  тушки, лежавшие  у моих
ног с неудобно перекрученными  шеями, и ничего не сказал. Он засунул в сетку
одну утку и нахохлился.
     Егерь снял с номеров еще двух охотников,  одетых  в какие-то немыслимые
комбинезоны .с множеством  карманчиков, ремешков, пряжек,  защелок. Оба были
хмуры и смотрели на моих селезней с ненавистью. Добычи у них не было. Сейчас
один из них укажет на меня  пальцем и воскликнет:  "А  это, товарищ, не ваши
утки. Это, товарищ, мои утки". Но они промолчали. Должно быть, от ненависти.
Тем более острой, что унизил их, людей в  фирменных охотничьих комбинезонах,
какой-то тюфяк в телогрейке.
     Когда  мы  вылезали из  лодки, егерь  встретился  со  мной  взглядом  и
подмигнул. Хороший человек. Видел, наверное, что я не стрелял, и наградил за
скромность. Дай бог этому егерю всегда исправных золотников.
     Я вспомнил  эту  свою первую  и последнюю  охоту, потому что жизнь  моя
теперь  напоминала то  утро на озере. Холодная, серо-враждебная квартирка на
четырнадцатом этаже волшебно  изменилась.  Два  сциндапсуса  и  Безымянка  с
распущенными  волосами  наполнили  ее   покоем,  неким  душевным  комфортом.
Сравнивая свое жилище с  тем  озерным небом, я говорил  себе,  что  растения
словно  принесли солнышко  и голубизну. Я понимал, что  еще  совсем  недавно
сравнение это вызвало бы у меня яростный приступ самоиронии, но  теперь я не
стеснялся ни солнышка, ни голубого неба.
     На меня  снизошел мир. По утрам моя физиономия  с  глубокими залысинами
уже  не  казалась  мне  такой  несимпатичной.  Все-таки  была  в  ней  некая
благообразность,  в  глазах  читался...  ну,  ум, чего ж  стесняться. Я даже
поймал себя на том, что как-то хитро подмигнул своему отображению. Как тогда
егерь на озере. Отображение мое страшно удивилось, но делать было  нечего, и
ему пришлось ответить мне тем же.
     Мало  того, я стал делать зарядку. Я выудил из-под тахты заросшие пылью
гантели, которые показались мне пудовыми.
     -- Ребята,-- сказал я своим растениям,-- даю вам слово, что каждое утро
буду махать этими штуками не менее десяти минут.
     Я не  раз,  не  два  и  не три  начинал  делать зарядку,  но  вскорости
наступало  утро, когда  я опаздывал на студию,  когда  у  меня бывало плохое
настроение, когда мне просто было лень преодолевать свою лень.
     Теперь все было по-другому. Едва я открывал глаза, я орал:
     -- Доброе утро, ребята, как дела? Как спали?
     Они  не  отвечали.  Старичок-бутафор  был, конечно, слегка  помешанным.
Говорить моей Безымянке и обоим сциндапсусам  было нечем, если бы даже они и
захотели  побеседовать со мной. Но они прямо излучали дружелюбие, веселость,
даже смешливость.
     -- Ну чего, думаете, я сегодня пропущу зарядку? -- горделиво говорил я,
выкатывал босой ногой холодные черные тушки гантелей  и поднимал их.-- То-то
же, растения. .
     --  Слушайте,  Гена, что  с вами произошло? -- тревожно спрашивал Сурен
Аршакович.
     -- А что? -- невинным голосом спрашивал я.
     -- У вас с  лица  исчезла повышенная  кислотность. Вы даже  улыбаетесь,
хотя это вам  совершенно не идет. Вы почти  не спорите со мной. Признайтесь,
вы женились?  А я ведь написал, своему брату. Просил его прислать фотографию
племянницы за ковровым станком.
     -- Нет, дорогой Сурен Аршакович, я не женился. И пусть ваш  брат вышлет
какой-нибудь  образчик работы дочери. Меня устроит два  на три метра.  Можно
чуть побольше.
     Сурен Аршакович делал задумчивое лицо:
     -- Вы циник, Гена, и я очень боюсь за ваш следующий сценарий...
     У меня резко  возросли  расходы. Я  так торопился со  студии домой, что
брал    иногда   такси.   Водители   мучительно   морщили   лбы,   вспоминая
месторасположение моей далекой  улицы,  потом смотрели на  меня  с невольной
жалостью: они-то  представляли,  во что обходится такое  путешествие. Они не
знали, что моя улица медленно дрейфует к центру.
     И вот вчера это произошло. Я ел яичницу и читал в "Футболе -- хоккее" о
том, как  следует  организовать  учебный  процесс  и  тренировки  в  детских
спортивных школах, и вдруг услышал, как кто-то  произнес мое  имя. Я .поднял
голову.  В  квартире  никого  не  было  и  быть  не  могло.   "Померещилось,
наверное",-- подумал я. И снова:
     -- Гена, Геночка...
     Удивительно, однако, устроен наш мозг. Никак не  хочет  он воспринимать
очевидное объяснение, если это объяснение