як, я - мистик. Но
_он-то_ здоров! Слава Богу, его вам обвинить не в чем. Никто из его  предков
не умирал за Стюартов.  Я  готов  поклясться,  что  у  его  матери  не  было
реликвий. Выпустите моего друга, а что до меня...
   Врач, все это  время  близоруко  вглядывавшийся  в  полки,  вынул  другой
ящичек, и другой из наших героев увидел слова:
   "Тернбулл Джеймс". Дальше было написано примерно следующее:
   "Редкий случай элевтеромании.  Как  обычно  при  этой  болезни,  родители
совершенно здоровы. Первые признаки помешательства выразились в  интересе  к
учению социалистов. Позже наблюдались приступы полной анархии..."
   Тернбулл  оттолкнул  ящичек,  едва  не  сбросив  его  на  пол,  и  горько
засмеялся.
   - Пошли, Макиэн,- сказал он.- Чем нам плохо в саду?  Только  бы  уйти  из
этой комнаты.
   Выйдя в прохладный, зеленый сад он прибавил:
   - Теперь я понял самое главное.
   - Что же именно? - спросил Эван.
   - Выйти отсюда нельзя,- сказал редактор,- но мы  легко  вошли.  Никто  не
охранял то место, где мы перелезли  через  стену.  Это  была  ловушка.  Двух
знаменитых безумцев загнали в сумасшедший дом. Обратно нас не выпустят.
   Эван серьезно поглядел на ограду больницы и молча кивнул.


   Глава XV

   СОН МАКИЭНА

   Слежка в сумасшедшем доме была так идеально налажена,  что  больные  жили
как бы и без надзора. Они могли подойти к стене, которую никто не охранял, и
думать о том, как легко им уйти. Ошибку свою они  обнаруживали  лишь  тогда,
когда и впрямь решались бежать.
   На этой оскорбительной свободе, в этом мнимом уединении Эван Макиэн часто
гулял по саду, когда смеркалось, и особенно часто - в  лунные  вечера.  Луна
манила его. Конечно, Аполлон так же прекрасен, как Диана, но дело было не  в
красоте, а в нетленном воспоминании детства. Солнце поистине невидимо -  его
нельзя увидеть телесным оком. Луна много доступней, и потому,  должно  быть,
много понятней детям.  Она  висит  в  небесах  неведомо  зачем,  серебряная,
крепкая,  плотная,  словно  вечный  снежок.  Именно  эти  воспоминания  (или
фантазии) влекли плененного Эвана в залитый луною сад.
   Однажды, когда он бродил в обесцвеченном саду, где самыми яркими  были  в
тот час мягкая тьма небес и бледная желтизна луны,- тогда он  бродил,  глядя
вверх с тем странным видом, который оправдывал отчасти ошибку  его  стражей,
он увидел, что к нему летит что-то маленькое  и  блестящее,  словно  осколок
луны. Сперва он подумал, что это - обман зрения, поморгал  и  протер  глаза.
Потом он решил, что это - падающая звезда, не  она  не  падала.  Она  летела
плавно, как не летают метеоры, но летают творения рук человеческих. Тут  она
оказалась на фоне луны и стала не серебряной на синем, а черной на  серебре.
И Макиэн понял, что это - аэроплан.
   Описав красивую дугу, небесный корабль спустился вниз и  остановился  над
газоном,  сверкая,  словно  доспехи  сэра  Галахада.  Сравнение  это  вполне
уместно, ибо тот, кто сидел в нем, был весь в белом, и голову его венчали не
то ослепительно-седые, не то очень светлые волосы. Сидел  он  неподвижно,  и
Макиэн принял бы его за изваяние, если бы он не заговорил.
   - Эван Макиэн,- сказал он властно, как отец,  давно  не  видевший  сына,-
твой меч нужен не здесь.
   - Кому и чему он нужен? - спросил Эван, почему-то не удивляясь.
   - Тому, что  тебе  дорого,-  отвечал  незнакомец.-  Престолу,  порядку  и
преданию.
   Эван снова взглянул на луну, но лик ее был бессмысленным, как его  лицо,-
природа не поможет против сверхъестественного. И он взглянул на незнакомца.
   - Кто вы? - спросил он, и сразу же испугался, что на вопрос его  ответят.
Но незнакомец долго молчал, потом промолвил:
   - Я не могу сказать, _кто я_, пока стоит мир. Но я скажу, _что_  я:  Я  -
закон.
   Он поднял голову, и луна осветила его лицо. То было лицо греческого бога,
безупречно-правильное, если бы не слишком  длинный  раздвоенный  подбородок.
Широко открытые глаза сверкали, но были бесцветны.
   Макиэн был из тех, для кого порядок и ритуал естественнее  своеволья.  Он
поклонился и спросил тише, чем прежде:
   - Вы принесли мне весть?
   - Да,- отвечал незнакомец.- Король вернулся.
   - Я готов,- сказал Макиэн.- Вы возьмете меня с собой?
   Серебряная статуя кивнула. Тогда Макиэн сел в  серебряную  ладью,  и  они
полетели к звездам.
   Это не метафора, ибо небеса очистились и стали  такими  прозрачными,  что
были ясно видны и звезды, и луна.
   Когда облеченный в белые одежды поднял  ввысь  свою  небесную  ладью,  он
спокойно сказал Эвану:
   - Вот тебе ответ на глупые толки о равенстве. Одни светила больше, другие
- меньше. Планеты вращаются вокруг звезд. Все они подчинены  закону,  но  не
равны.
   - Все они прекрасны,- медленно сказал Эван.
   - Они потому  и  прекрасны,  что  знают  свое  место,-  отвечал  небесный
кормчий.- Теперь и  Англия  станет  прекрасной  по  той  же  причине.  Земля
уподобится небу, ибо вернулся король.
   - Стюарт...- серьезно начал Эван.
   - Тот, кто вернулся,- прервал его  собеседник,-  старше  Стюартов.  Он  и
Тюдор, и Плантагенет, и Пендрагон.  Вернулось  старое  время;  вернулся  век
Сатурна; вернулось все, утраченное по воле неповиновения  и  мятежа  -  твой
предок, погибший в битве, и Карл, отказавшийся отвечать  мятежному  суду,  и
Мария, обратившая волшебное лицо к неверным  пэрам.  Это  Ричард,  последний
Плантагенет, отдающий корону Болингброку, как отдают кошелек разбойнику. Это
Артур, окруженный язычниками и умирающий во мгле, не зная, вернется ли он на
этот остров.
   - А теперь...- тихо промолвил Эван.
   - Теперь он вернулся,-  сказал  сверкающий.-  Там,  за  морем,  еще  надо
победить  последних  врагов,  но  в  Англии  правит  он.  Люди  снова  стали
счастливыми   рыцарями,   счастливыми   сквайрами,   счастливыми    слугами,
счастливыми крестьянами. Они свободны от пустого и тяжкого бремени,  которое
зовется гражданством.
   - Неужели все это так? - спросил Эван.
   - Можешь убедиться сам,- отвечал его собеседник.- Мне кажется,  ты  бывал
тут.
   Там, куда они летели, небеса были темны, но на черном  сверкали  серебром
купол и крест. Наверное, их посеребрили заново, ибо они поистине  обратились
в белое пламя. Однако Эван сразу узнал эти места и подумал о  том,  вставили
новое стекло в пустой редакции или нет.
   Когда летающая ладья оказалась над  собором,  Макиэн  различил  и  другие
перемены. По всему куполу, на галерее, серебряными изваяниями стояли  рыцари
в латах, держа вверх  остриями  обнаженные  мечи.  Рыцари  были  живые,  они
охраняли крест;  и  Эван  задохнулся,  как  задыхаются  дети,  когда  увидят
что-нибудь слишком красивое. Ничто на свете не могло бы так полно  воплотить
его мечты, как этот белый купол, вознесшийся  над  Лондоном  тройной  тиарой
мечей.
   Вглядевшись в улицы, Эван убедился, что его собеседник прав:  все  дышало
порядком. Исчезли невесть куда суета и шум. Скромно и  нарядно  одетые  люди
степенно шли туда и сюда, и не по одному, а живописными  группами,  если  не
рядами; порядок же охраняли конные рыцари, застывшие на перекрестках, и латы
их сверкали скорее алмазным, чем стальным блеском. Лишь на одном перекрестке
- на углу Бувери-стрит - какой-то  старик  замешкался,  переходя  дорогу,  и
рыцарь не очень сильно ударил его по спине.
   - Так нельзя,- сказал Макиэн.- Старик не может идти быстро.
   - Порядок на улицах очень важен,- сказал одетый в белое.
   - Справедливость важнее порядка,- сказал Макиэн.
   Спутник его молчал. Лишь когда  они  летели  над  Сэнт-Джеймс-парком,  он
промолвил:
   - Их надо научить послушанию. И я не уверен,- он вгляделся в тьму,- я  не
уверен, что ты прав. Порядок в обществе гораздо важнее, чем справедливость к
человеку.
   Эван, глядевший вниз, обернулся к нему.
   -  Порядок  в  обществе...-  отрывисто  повторил   он,-   важнее...   чем
справедливость к человеку?
   Потом он помолчал и спросил:
   - Кто ты такой?
   - Я ангел,- отвечал, не глядя на него, одетый в белые одежды.
   - Ты не католик,- сказал Макиэн.
   Одетый в белое не ответил, но сказал так:
   - Наше воинство стоит на том, что младшие боятся старших.
   - Говори еще! - вскричал Макиэн.- Говори!
   - Кроме  того,-  продолжал  его  собеседник,-  нам,  избранным,  пристали
гордость и суровость.
   - Говори! - восклицал Эван, и глаза его горели.
   - Грех оскорбляет Господа,- продолжал неизвестный,- но и  безобразие  Его
оскорбляет. Те, кто прекрасен и велик, обязаны проявлять нетерпимость к тем,
кто убог, жалок и...
   - Дурак! - крикнул Макиэн, вставая во  весь  рост.-  Неужели  ты  не  мог
сказать иначе? Я знаю, что бывают плохие рыцари; я знаю, что хорошие  рыцари
- лишь слабые люди. Я знаю, что у Церкви есть дурные слуги и злые князья.  Я
всегда это знал. Ты мог бы сказать: "Да, зря он это сделал!" - и  я  бы  все
забыл. Но я увидел твое лицо и понял: что-то  нечисто  с  тобой  и  с  твоим
законом; Что-то... нет, все. Ты не ангел. Ты  -  не  от  Церкви.  И  король,
который вернулся, не вправе править людьми.
   - Жаль, что  ты  это  говоришь,-  промолвил  его  собеседник  спокойно  и
жестко,- ибо ты скоро предстанешь перед королем.
   - Нет,- отвечал Макиэн.- Я спрыгну вниз.
   - Ты жаждешь смерти? - спросил неизвестный.
   - Нет,- отвечал Эван.- Я жажду чуда.
   - Кого же ты молишь о нем? - спросил тот, кто правил ладьей.- К  кому  ты
взываешь, предавший монарха, отринувший крест, оскорбивший ангела?
   - Я взываю к Богу,- отвечал Эван. Существо у  руля  медленно  обернулось,
посмотрело на  него  сверкающими,  как  солнце,  глазами  и  слишком  поздно
поднесло ладонь ко рту, чтобы скрыть страшную усмешку.
   - Откуда ты знаешь,- спросило оно,- что я не Бог?
   Макиэн закричал.
   - Теперь я понял,- промолвил он,- ты не Бог. Ты не Божий ангел. Но ты был
им когда-то.
   Созданье в белом отняло ладонь от искривленных в  усмешке  губ,  и  тогда
Макиэн спрыгнул вниз.


   Глава XVI

   СОН ТЕРНБУЛЛА

   Тернбулл мерил шагами сад и жевал сигарету, в  том  самом  настроении,  в
котором так хочется плюнуть на землю. Настроениям  он  поддавался  редко,  и
душевные бури Макиэна вызывали в нем сострадание, но не  были  ему  понятны,
словно перед ним играли романтическую пьесу из жизни горных шотландцев.  Сам
он принадлежал к тем, у кого  жадно  и  споро  работает  разум,  чувства  же
развиты слабо. Он был благороден и добр, но не думал об этом - его  занимало
не сердце, а голова. И утром, и вечером  он  не  мечтал,  не  страдал  и  не
надеялся - он решал проблемы, .поверял догадки, делал обобщения. Однако даже
такой счастливый нрав  не  выдержит  сумасшедшего  дома,  не  говоря  уж  об
неотвязном образе благочестивой белокурой девицы. Словом, в  этот  непогожий
день Джеймс Тернбулл был сам не свой.
   Быть может, небо  и  земля  действовали  на  его  душу  сильнее,  чем  он
предполагал; а погода в тот вечер сердилась не меньше его.  Вихри  и  полосы
рыжих,  как  он,  облаков  неслись  куда-то  клочьями   мятежного   знамени.
Неумолимый ветер кружил над садом алые цветы и медные листья, вторившие меди
и багрянцу облаков. Глядя на такую смуту, мятежник, и гневался, и радовался.
Деревья ломались и гнулись, рвались облака, и клочки их неслись дальше. Один
из этих клочков летел быстрее других и  сверкал  сильнее,  но  почему-то  не
менял формы.
   Глядя на небо, Тернбулл  пережил  тот  странный  миг,  когда  невероятное
становится несомненным. Медное  облачко  неслось  к  земле  огромным  листом
осеннего бука. И в этот миг оказалось, во-первых,  что  это  не  облачко,  а
во-вторых, что оно не медное, а только  отражает  медь  сверкающих  облаков.
Когда странный предмет подлетел поближе, стало ясно,  что  это  -  небольшой
самолет. Когда он был футах в ста, Тернбулл разглядел и пилота,  черного  на
бронзовом фоне, а пилот этот минуты через две приземлился у большой яблони.
   Едва не перевернув маленький самолет, летчик выпрыгнул из него ловко, как
обезьяна, и с исключительной прытью вскочил на стену, где и уселся как можно
удобней, болтая ногами и ухмыляясь Тернбуллу. Ветер дико  сотрясал  деревья,
багровые клочья заката исчезали  за  горизонтом,  словно  багровых  драконов
затягивала пучина, а на стене  преспокойно  сидел  высокий  человек,  болтая
ногами в такт буре. Над ним метался, поднявшись вверх, самолет,  привязанный
длинной веревкой к дереву.
   Неподвижно постояв  целую  минуту,  Тернбулл  обернулся  и  посмотрел  на
прямоугольник сада и длинный прямоугольник здания. Все как будто вымерло,  и
редактору показалось, что кроме него никого и не было на свете.
   Собрав все сильное, но  безрадостное  мужество  атеиста,  он  приблизился
немного к ограде и, увидев незнакомца под другим углом, в другом  освещении,
хорошо разглядел его лицо и фигуру. Он походил  на  пирата  из  мальчишеских
книжек, во-первых, тем, что его  худое  коричневое  тело  было  обнажено  до
пояса, во-вторых, тем, что из каких-то неведомых соображений голова его была
туго, хотя и  не  очень  аккуратно,  повязана  ярко-красной  тряпкой  из-под
которой выбивались ярко-белые волосы.  Лицо  молодое,  несмотря  на  седину,
поражало силой и красотой,  которую,  может  быть,  немного  портил  длинный
раздвоенный подбородок (его можно было бы назвать двойным, если бы сочетание
это употреблялось в другом смысле).
   Незнакомец улыбнулся.  Собственно,  именно  те  черты,  которые  нарушали
правильность его лица, подчеркивали насмешливую гордыню, с которой он глядел
на камни, цветы и особенно на одинокого человека, стоявшего перед ним.
   - Что вам нужно? - крикнул Тернбулл.
   - Мне нужен ты,  Джимми,-  отвечал  эксцентричный  незнакомец,  спрыгивая
прямо на газон. Приземлившись, он подпрыгнул, как резиновый мячик; и  застыл
на месте, расставив ноги. Теперь Тернбулл разглядел еще три вещи: на поясе у
пришельца висел страшноватый нож, коричневые ноги были  босыми,  глаза  ярко
сверкали, но были бесцветными.
   - Прости, я не во  фраке,-  сказал  незнакомец,-  сам  понимаешь,  мотор,
то-се, перепачкаешься...
   -Знаете что,- сказал  Тернбулл,  сжимая  в  карманах  кулаки,-  я  привык
разговаривать с сумасшедшими тут,  в  саду,  но  из-за  стены  им  лезть  не
советую, а уж тем более - падать с неба.
   - Ай-яй-яй! - сказал незнакомец.- Ты же  сам  перелез  через  эту  стену,
Джим.
   - Что вам нужно? - снова спросил Тернбулл.
   - Нам обоим нужно одно и то же,- серьезно  сказал  пришелец.-  Нам  нужен
мятеж.
   Тернбулл посмотрел на пламенное небо и мечущиеся  деревья,  повторяя  про
себя слово, так хорошо выражавшее и то, что творилось в его душе, и то,  что
творилось в природе. Повторяя его, он неизвестно почему очутился  на  стене,
рядом с пришельцем.  Когда  же  тот  молча  подтянул  за  веревку  маленький
самолет, он сказал:
   - Я не могу оставить тут Эвана.
   - Мы свергнем папу и королей,- сказал незнакомец,- стоит ли брать его  на
такое дело?
   Сам не заметив _как_, Тернбулл оказался в самолете, и они взлетели вверх.
   - Мятежники так слабо замахивались,- говорил человек в  красном  платке,-
просто школьники из младших классов, лезущие на старшеклассников!.. Да,  вот
истинная цена этим цареубийствам и французским революциям. Кто посмел до сих
пор замахнуться на учителя?
   - Кого вы называете учителем? - спросил Тернбулл с удивлением.
   - Сам знаешь,- отвечал странный пришелец, взглянув в гневное небо.
   Небо это становилось все ярче и ярче, словно то был не закат, а  рассвет;
но земля становилась все темнее. Больница и сад казались отсюда  смешными  и
какими-то детскими; но краски их быстро выцветали. Багрянец роз и  георгинов
стал лиловатой синевою, золото  дорожек  -  темной  бронзой.  Когда  самолет
поднялся настолько, что  исчезло  все,  кроме  крохотных  светящихся  точек,
рубиновый свет небес неистовствовал кругом, словно море  Дионисова  напитка.
Внизу тускло  светились  упавшие  звезды  гаснущего  разума,  вверху  бились
знамена свободы и мятежа.
   По-видимому, незнакомец умел читать мысли, ибо он сказал именно то, о чем
подумал было Тернбулл.
   - Правда, как будто все перевернулось? То-то и хорошо здесь, в небе,- все
вверх дном! Летишь, летишь вверх к утренней звезде - и вдруг поймешь, что ты
на нее падаешь. Ныряешь поглубже в небо - и поймешь, что  ты  вознесся.  Мир
только тем и хорош, что в нем нет ни верха, ни низа.
   Тернбулл молчал, и он продолжал свою речь:
   - В небе и узнаешь мятеж, настоящий мятеж. Все высокое тонет  внизу,  все
большое становится маленьким. На свете есть только одна небесная  радость  -
_сомнение_.
   Тернбулл по-прежнему молчал, и незнакомец спросил его:
   - Значит, твой Макиэн тебя обратил?
   - Обратил?! - вскричал Тернбулл.- Да почему? Мы с ним знакомы один месяц,
и я ничем...
   -  Христианство  -  странная  штука,-  задумчиво  сказал   незнакомец   с
раздвоенным подбородком, легко облокачиваясь на руль.- Ты и не заметишь, как
размякнешь... собственно, ты и не заметил.
   - Я атеист,-  сдавленным  голосом  проговорил  Тернбулл.-  Я  всегда  был
атеистом. Да побойтесь вы Бога!
   - Я не боюсь Его,- сказал незнакомец.
   Тернбулл сплюнул в окошко; незнакомец продолжал:
   - А жаль, мы очень на тебя рассчитывали... Умны они, гады, особенно такие
дураки, как твой Макиэн.
   - Да ничего я от него не набрался! - заорал Тернбулл.- Если я  так  плох,
куда вы меня везете?
   - Я везу тебя,- отвечал незнакомец,- чтобы показать последний мятеж.  Тот
самый, о котором ты мечтал,  разгуливая  вон  там  и  размахивая  от  ярости
руками.
   Самолет стал спускаться - резко, словно  человек,  нырнувший  в  воду,  и
Тернбулл увидел внизу слишком хорошо знакомые места. Гнев заката утих,  небо
потемнело, слабые уличные огни освещали  собор  св.  Павла.  Да,  собор  еще
стоял, но крест лежал рядом, на земле.
   - Прибыли в самое время,- сказал пилот.- Сбили  уже,  молодцы!  Мятежники
все больше люди простые, и для них это - добрый знак.
   - Конечно,- сказал Тернбулл без особого пыла.
   - Я думал,- сказал незнакомец,- тебе приятно  видеть,  что  молитва  твоя
исполнилась. Прости, конечно, за такое слово.
   - Ладно, чего уж там! - отвечал Тернбулл.  Самолет  поднимался  снова,  и
теперь внизу что-то ярко сверкало.  Ладгэйт-хилл  изменился  мало,  если  не
считать креста, но другие районы кишели людьми. Когда же Тернбулл с птичьего
полета увидел почти весь Лондон, опьяняющий дух мятежа ударил ему в голову.
   - Неужели восстал весь народ? -  спросил  он,  едва  дыша.-  Неужели  все
бедные за нас?
   Незнакомец пожал плечами.
   - Сознательные, конечно,- сказал он.-  Были  кой-какие  предместья...  да
вот, над одним мы пролетаем.
   Тернбулл. посмотрел туда и увидел яркий свет. Тихие  кварталы  предместья
пылали, словно прерия, охваченные пожаром.
   - Что с ними поделаешь, трущобы...- сказал  незнакомец.-  Понимаешь,  эти
людишки слишком измотаны и слабы для мятежа. Мешали нам.
   - И вы их сжигаете? - проговорил Тернбулл.
   - Просто как, а? - усмехнулся незнакомец.- Только подумать, сколько  было
хлопот и разговоров, как помочь этим... бедным. А на что они сдались? На что
они будущему? Вместо них придут новые, счастливые поколения.
   - Разрешите мне сказать,- не сразу выговорил Тернбулл,- что  это  мне  не
нравится.
   - Разреши и мне,- усмехнулся незнакомец,- сказать, что  мне  не  нравится
мистер Эван Макиэн.
   Тонкий душою  скептик  почему-то  не  обиделся,  даже  не  ответил  -  он
мучительно думал о чем-то, пока не произнес:
   - Нет. Мне кажется, не  друг  мой  заразил  меня  такими  взглядами.  Мне
кажется, я и раньше сказал бы то же самое. У этих людей есть свои права.
   - Права! - неописуемым голосом повторил незнакомец.- Ах, права!  А  может
быть, и души?
   - У них есть жизнь,- серьезно отвечал Тернбулл,- с меня и  этого  хватит.
Мне казалось, вы признаете жизнь священной.
   - Еще бы! - в  каком-то  восторге  воскликнул  его  собес