илость Отца, Тернбулл - ту безымянную мощь, о которой сказал Лукреций.  Так
спускались они по лестнице жизни, чтобы умереть.
   Наконец они остановились на бурном полумесяце песка и  воткнули  шпаги  в
неверную почву.  Тернбулл  быстро  оглядел  берег,  и  перед  ним  мелькнуло
детство; но сказал он: "Да, здесь никто не бывает". Оба выдернули  шпаги  из
мокрого песка и прошли туда, где песок этот с  трех  сторон  окружали  белые
утесы, а с четвертой окаймляла зеленая стена моря.
   - Я бывал тут в детстве, с тетей,- сказал Тернбулл.- Смешно, если тут я и
умру. Можно, я выкурю трубку?
   - Конечно,- отвечал  Эван  странным,  сдавленным  голосом  и  зашагал  по
мокрому, мерцающему песку.
   Минут через десять он вернулся, бледный от снедающих его чувств; Тернбулл
весело выбил трубку и с обезьяньей ловкостью вскочил на ноги.
   Прежде, чем отсалютовать шпагой, Макиэн, который, как все мистики, был на
дюйм ближе к природе, оглядел арену их героической глупости. Кишащий  жизнью
склон сверкал в лучах солнца, и каждая птица, взлетавшая в  небо,  светилась
белым, как звезда или как голубь Духа Святого. Макиэн чувствовал, что мог бы
написать книгу о каждой из этих птиц. Он знал, что и два столетия  не  устал
бы от общения с кроликом. Дворец, в который он попал,  был  так  преисполнен
жизни, что даже ковры его  и  обои  кишели  живыми  существами.  Наконец  он
очнулся и вспомнил, зачем сюда пришел.  Противники  подняли  шпаги,  салютуя
друг другу, и в этот самый миг Эван увидел, что Тернбулл стоит по  щиколотку
в соленой воде.
   - Что такое? - спросил  отважный  редактор,  научившийся  замечать  любое
движение длинного, странного лица.
   Макиэн снова посмотрел вниз,  на  серебристую  воду,  потом  обернулся  и
увидел пену, взлетающую к небесам.
   - Море отрезало нас от берега,- сказал он.
   - Да, я знаю,- сказал Тернбулл.- Что будем делать? Эван бросил  шпагу  и,
как обычно в таких случаях, обхватил руками голову.
   - Я знаю, _что_ это  значит,-  сказал  он  наконец.-  Это  очень  честно.
Господь не хочет, чтобы убивший остался живым.
   Он помолчал (море шумело все громче) и снова заговорил так  рассудительно
и разумно, что у Тернбулла дрогнуло сердце.
   - Понимаете, мы оба ее спасли... она обоим завещала  драться...  и  будет
несправедливо, если погибнет только один из нас.
   - Вы считаете,- на удивление мягко и кротко сказал Тернбулл,- что  хорошо
сражаться там, где погибнет и победитель?
   - Вот именно! - по-детски радостно вскричал  Эван.-  Как  вы  хорошо  это
поняли! Нет, вы и вправду знаете Бога!
   Тернбулл не ответил и молча поднял шпагу.
   Макиэн в третий раз взглянул на кишащий  жизнью  склон.  Он  жадно  испил
последний глоток дивных Божьих даров - зелени, пурпура, меди,-  как  осушают
до дна бокал с драгоценным вином. Потом, обернувшись, он снова приветствовал
Тернбулла шпагой, и они скрестили клинки, и сражались до тех пор, пока  пена
не дошла им до колен.
   Тогда Макиэн отпрыгнул в сторону.
   - Джеймс! - крикнул  он.-  Не  могу...  вы  меньше  ростом...  это  будет
нечестно.
   - Что вы мелете? - сказал Тернбулл.
   - Я выше вас фута на полтора,- в отчаянии сказал Эван.-  Вас  смоет,  как
водоросль, когда вода не дойдет мне и до пояса. Я не стану сражаться так  ни
за женщину, ни за ангела.
   - Еще посмотрим, кого смоет! - воскликнул Тернбулл.- Сражайтесь, а  то  я
ославлю вас трусом перед всеми этими тварями!
   Первый выпад Макиэн отбил блестяще, второй похуже, третий  совсем  плохо,
но именно в этот момент молот моря ударил с  размаху  побеждающего  атеиста,
сбил его с ног и увлек за собою.
   Макиэн быстро схватил шпагу в зубы и  кинулся  спасать  противника.  Семь
небес, одно за другим, морскими  волнами  упали  на  него,  но  ему  удалось
схватить утопающего за левую ногу.
   Проборовшись  минут  десять  с  волнами,  Эван  вдруг   заметил,   словно
очнувшись, что плывет по высокой, мирной зыби, держа в руках  шпагу,  а  под
мышкой - редактора газеты "Атеист". Что делать дальше, он не знал, и  потому
так и поплыл, естественно-одной рукой.
   Когда  на  него  неожиданно  накатила  снова  высокая  черная  волна,  он
инстинктивно отшатнулся, как вдруг понял, что такой  волны  быть  не  может.
Тогда он увидел, что это - рыбачья лодка,  в  с  трудом  ухватился  за  нее.
Сперва он чуть ее не потопил, потом кое-как в нее взобрался и положил на дно
бездыханного Тернбулла. Опять прошло минут десять, прежде чем он  отдышался,
огляделся и, не обращая внимания на то, что с волос его  и  одежды  струится
вода, бережно вытер шпагу, чтобы не заржавела. Потом он увидел на дне  весла
и стал медленно грести.

                                                * * *

   Серые сумерки над морем сменились холодным светом, когда  лодка,  проплыв
всю ночь неизвестно куда, достигла пустынной, как море,  земли.  Ночью  было
тихо, лишь иногда лодка взмывала вверх, словно на  чье-то  огромное  плечо,-
должно быть, где-то неподалеку проплывал корабль.
   Но холод стоял сильный, а порою небо извергало несильные фонтаны дождя, и
брызги словно бы замерзали на лету.  Макиэн  греб,  сколько  мог,  но  часто
предавался воле ветра. Из всего,  что  было  у  них,  осталась  лишь  фляжка
бренди, и он поил прозябшего спутника так часто, что умеренный житель города
даже удивлялся; но сам  Макиэн  прибыл  из  холодных,  туманных  краев,  где
человек глазом не моргнув может выпить в море  стакан  чистого  виски  и  не
опьянеть.
   Завидев сушу, Макиэн подгреб поближе к берегу  и  помог  своему  спутнику
идти по мелководью. Потом они долго шли какими-то серыми пустошами, пока  не
увидели следов человека. Ботинки у  них  совсем  прохудились,  камни  резали
ступни, и они  опирались  на  шпаги,  как  паломники  -  на  посох.  Макиэну
припомнилась баллада о том,  как  душа  в  чистилище  бредет  по  каменистой
равнине, и спасает ее лишь доброе дело, совершенное ею  на  земле;  Ты  снял
сапог со своей ноги, Несчастному помог. Обуй же эти сапоги,  И  не  поранишь
ног. .
   Тернбулл не думал о столь возвышенных предметах, и ему было еще хуже.
   Наконец они добрели до светло-серой дороги,  окаймленной  жесткой,  почти
бесцветной травой; а еще немного подальше  они  увидели  серое  от  непогоды
распятие, какие стоят при дороге только в католических странах.
   Макиэн поднес к  голове  руки  и  обнаружил,  что  берета  нет.  Тернбулл
посмотрел на распятие с тем  состраданием,  которое  так  верно  выражено  в
любимых некогда стихах: О, если Ты любил людей, Не возвращайся  вновь!  Попы
за деньги продают Поддельную любовь, И в кровь Твою отраву льют,  Чтоб  ядом
стала кровь.
   Оставив молящегося Макиэна,  Тернбулл  зорко  огляделся,  словно  чего-то
искал. Наконец он нашел и, вскрикнув, кинулся  вперед  -  туда,  где  тускло
серела какая-то изгородь. На ней едва держался  клочок  потемневшей  бумаги.
Тернбулл схватил его и увидел, что буквы на нем складываются в слова: "C'est
elle qui"...
   -Ура! - закричал он.- Мы свободны! Нет, мы не в раю, гораздо лучше; мы  в
стране дуэлей.
   - О чем вы говорите? - спросил Макиэн,  мрачно  сдвинув  брови,  ибо  его
наконец утомили трудная ночь и безотрадная заря.
   - Мы  во  Франции!  -  ликовал  Тернбулл.-  Смотрите!  -  И  он  протянул
драгоценный клочок.- Вот оно, знамение! "C'est elle qui", "именно она".  Да,
именно она спасет мир!
   - Франция...- повторил  Макиэн,  и  глаза  его  засветились,  словно  два
фонаря.
   - Франция! - воскликнул Тернбулл, и лицо его загорелось, как его волосы.-
Франция,  сражавшаяся  всегда  за  разум  и  свободу!  Франция,   побивавшая
мракобесов дубинкой Рабле и шпагой Вольтера! Франция, где чтят  по  сю  пору
великого Юлиана Отступника! Франция, сказавшая слова: "Мы погасили  навсегда
небесные огни!"
   - Франция! - воскликнул Макиэн. - Франция, которую учил  Бернард  и  вела
Иоанна! Франция, сокрушавшая ереси молотом Боссюэ и Массильона! Франция, где
в новое время обращаются  мудрец  за  мудрецом  -  Брюнтьер,  Коппе,  Бурже,
Гауптман, Баррес...
   - Франция! - восклицал Тернбулл с не свойственным  ему  пылом,-  Франция,
водомет сомнений от Абеляра до Франса! [фонтан, наверное...]
   - Франция! - восклицал Макиэн.-  Водомет  веры  от  Людовика  Святого  до
Лурдского чуда!
   - Франция! - крикнул наконец Тернбулл задорно, как мальчишка.- Где думают
о Боге и борются за свои идеи! Франция, где  понимают  пыл,  породивший  наш
поединок! Здесь нас не будут гнать за то, что мы рискуем жизнью ради неверия
или веры. Радуйтесь, мой друг, мы-в стране, где царствует честь!
   Не заметив неожиданных слов "мой друг", Макиэн кивнул,  обнажил  шпагу  и
далеко отшвырнул ножны.
   - Да! - вскричал он.- Мы сразимся перед распятием!
   - Он сможет увидеть Свое поражение,- сказал Тернбулл.
   - Нет,- сказал Макиэн,- ибо Он его видел, и победил.
   И сверкающие клинки ударили друг о друга, образуя жуткое подобие креста.
   Однако  почти  сразу  на  земле,  над  распятием,   возникло   еще   одни
кощунственное подобие - человек, распростерший руки. Он  исчез,  но  Макиэн,
стоявший лицом в ту сторону, его заметил, и удивился еще больше, чем если  б
само распятие ожило, ибо то был английский полисмен.
   Отбивая  удары,  Макиэн  гадал,  откуда  может  взяться  во  Франции  это
загадочное создание. Гадать  ему  пришлось  недолго.  Не  успели  противники
обменяться и десятком выпадов, как на холме,  небесам  на  удивление,  снова
появился толстый полисмен. Теперь он махал лишь одной рукой и что-то кричал.
Сразу  же  вслед  за  этим  полицейские  встали  поперек  дороги  за  спиной
Тернбулла.
   Увидев удивление на лице Макиэна, Тернбулл обернулся и попятился назад.
   - Что вы здесь делаете? - сердито  крикнул  он,  словно  застал  в  своей
кладовой воришку.
   - Простите, сэр,- сказал сержант с той неуклюжей почтительностью, с какой
обращаются к заведомо виноватому джентльмену,- а _вы_ что здесь делаете?
   - Это вас не касается,- воскликнул Тернбулл.-  Если  французская  полиция
против, пусть она и спрашивает. А вы тут при чем, синие сардельки?
   - Я не совсем вас понял, сэр,- растерянно промолвил сержант.
   -  Я  говорю,-  повторил  Тернбулл,-  почему   французская   полиция   не
вмешивается?
   - Понимаете, сэр,- отвечал сержант,- скорее всего потому, что  мы  не  во
Франции.
   - Не во Франции? - переспросил Тернбулл.
   -  Вот  именно,  сэр,-  отвечал  сержант,-  хотя   говорят   тут   больше
по-французски. Это остров Сэн-Луп, в Ламанше, сэр. А нас послали из Лондона,
чтобы вас поймать. Так что, кстати скажу, все, что вы сделаете,  может  быть
использовано против вас.
   - Да,- сказал Тернбулл,- спасибо, что мне напомнили.
   И он помчался со всех ног, а Макиэн, очнувшись и оставив полрукава в руке
полицейского, побежал за ним.
   Бегали они хорошо - куда  лучше  тяжеловесных  служителей  закона,  да  и
особенности края использовали умней.  Сперва  они  кинулись  к  берегу,  где
полисмены немедленно оказались по щиколотку в воде. Пока  те  выбирались  на
сушу, они вернулись и помчались прямо через поле. Добежав до другой  дороги,
они перешли на рысь, ибо полицейские уже исчезли из виду.
   Примерно через полмили они увидели у дороги два беленых домика и какую-то
лавку. Только тогда редактор обернулся и сказал:
   - Макиэн, мы неправильно взялись за дело. Как же нам  драться,  если  нас
все знают?
   - К чему вы клоните? - спросил Макиэн.
   - К тому,- отвечал Тернбулл,- что нам с вами надо зайти в эту лавку.


   Глава XI

   СКАНДАЛ В СЕЛЕНИИ

   В селении Арок, на острове Сэн-Луп,  жил  гражданин  Англии,  воплощавший
самуя  суть  Франции.  Он  был  довольно  незаметен,  как   и   многие   его
соотечественники; он не был "истинным французом" - их очень мало  на  свете.
Обычному англичанину он показался бы старомодным и  даже  похожим  на  Джона
Булля. Он был толстоват; он был невзрачен; он носил  бакенбарды.  Звали  его
Пьер     Дюран,     занимался      он      виноторговлей,      придерживался
умеренно-республиканских взглядов, воспитан был в  католичестве,  но  жил  и
думал, как агностик. Дар у него  был  один  (если  слово  это  вообще  здесь
применимо): к любому случаю он находил расхожую истину, вернее - то, что  мы
бы так назвали. Сам он ее расхожей не считал и верил в нее всей душой. В нем
не было и намека на ханжество или пошлость. Просто он придерживался  обычных
взглядов, и если бы ему об этом сказали, он был бы польщен.
   Когда речь заходила о женщинах, он замечал, что им пристали достоинство и
домовитость; но искрение верил в это и  мог  бы  это  доказать.  Когда  речь
заходила о политике, он говорил, что все люди свободны и  равны  -  и  думал
именно так. Когда речь заходила о воспитании, он сообщал, что надо прививать
сызмала трудолюбие и почтение к старшим; но сам являл пример трудолюбия и  -
что еще реже - был тем старшим, к которому испытывают  почтение  собственные
дети.
   Для англичан такой тип мышления  безнадежно  скучен.  Однако  у  нас  эти
трюизмы произносят, как  правило,  дураки,  да  еще  боящиеся  общественного
мнения. Дюран же ни в коей мере  не  был  дураком;  он  много  читал  и  мог
защитить свои взгляды по всем канонам позапрошлого века. А уж трусом  он  не
был никак, чужого мнения не страшился и готов был  умереть  за  каждый  свой
трюизм.  Боюсь,  мне  не  удалось  описать  это  чудище  моим  нетерпимым  и
эксцентричным согражданам. Скажу проще: мсье Дюран был просто человеком.
   Жил он в маленьком  домике,  обставленном  уютной  мебелью  и  украшенном
неуютными медальонами в античном вкусе. Правда,  холодность  этих  украшений
уравновешивалась другой крайностью - у дочери его висели и стояли  в  высшей
степени дешевые и пестрые изображения святых. За  несколько  лет  до  нашего
повествования умерла его жена, которую он очень любил, и теперь он  возлагал
на ее могилу уродливые бело-черные венки. Любил он и  дочь,  хотя  и  мучил,
непрестанно беспокоясь о ее невинности, что было излишне и потому,  что  она
отличалась исключительной набожностью, и потому, что в селении  почти  никто
не жил.
   Мадлен Дюран казалась несколько сонной, и могла  бы  показаться  ленивой,
если б не тот неоспоримый факт, что  хозяйство  она  вела  одна  и  шло  оно
превосходно; Лоб ее, широкий и невысокий,  казался  еще  ниже  из-за  мягкой
челки тепло-золотого оттенка. Лицо ее  было  достаточно  круглым,  чтобы  не
казаться строгим, а яркие большие глаза  освещали  его  и  поднимали  вверх,
словно голубые бабочки. Больше ничего примечательного в ней не  было,  и  от
девушек, подобных владелице машины, она отличалась тем, что никто не замечал
в ее обличье ничего, кроме круглой золотистой головки и простодушного лица.
   Как и отец, она не любила привлекать внимания, особенно - того  внимания,
которое нынешний мир оказывает всему, кроме истины. Оба - и отец, и  дочь  -
были сильны, гораздо сильней, чем казалось; гораздо сильней,  чем  думали  о
себе сами. Отец  верил  в  цивилизацию  -  многоэтажную  башню,  построенную
наперекор природе; другими словами, он верил в человека. Дочь верила в Бога,
и была еще сильнее. Ни он, ни она не верили в себя, то есть не  знали  самой
большой слабости.
   Дочь славилась благочестием. Как все подобные ей  люди,  она  производила
сильное, хотя и не всегда приятное впечатление; передать  его  я  могу  лишь
сравнив ее с водопадом, низвергающимся неизвестно  откуда.  Она  легко  вела
дом, она была приветлива, она ничего не забывала и  никого  не  обижала.  Мы
перечислили то, что было в ней мягкого;  но  осталось  твердое.  Она  твердо
ступала по земле; она вызывающе откидывала голову, глаза  ее  горели  боевым
огнем, хотя она в жизни не сказала недоброго  слова.  Люди  никак  не  могли
понять, на что же уходит эта молчаливая сила. Наверное, они бы не  поверили,
узнав, что уходит она в молитву.
   Обычаи на  острове  были  полуанглийскими,  полуфранцузскими,  и  молодая
девушка  все  же  могла  иметь  поклонников,  что  во  французском   селении
совершенно исключено. Недавно поклонник появился и у  Мадлен  Дюран.  Каждый
день за  ней  ходил  в  церковь  чернобородый  невысокий  человек  с  черным
зонтиком, который придавал ему еще  большую  респектабельность.  Он  казался
пожилым, но глаза его и походка были молодыми.
   Звали его Камилл Берт. На остров он прибыл недели две назад, по  торговым
делам, и почти сразу стал неотступно ходить следом за Мадлен.  Он  буквально
преследовал ее и каждый день бывал вместе с нею в церкви. В таких  маленьких
селениях все здороваются; здоровались и они, но вряд ли сказали  друг  другу
хотя бы слово. Мсье Берт казался честным, но не казался набожным; однако  он
неуклонно посещал церковь. Быть может, потому  Мадлен  его  и  заметила.  Во
всяком случае она дважды улыбнулась ему у входа в храм, и жители  селения  -
все же люди - обратили даже это в сплетню.
   Но только дней через пять сплетня эта набрала силу. Неподалеку от селения
стояла большая пустая гостиница  в  столичном  вкусе.  И  вот,  к  числу  ее
считанных  постояльцев  прибавился  странный  человек,  назвавшийся;  графом
Грегори. Он был  молчалив  и  изысканно  вежлив.  Говорил  он  по-английски,
по-французски, а однажды (с местным кюре) по латыни.  От  прочих  людей  его
отличали высокий рост и неправдоподобно желтые усы. Вообще же он был красив,
белокур, хотя волосы его казались слишком яркими, и  довольно  элегантен.  В
руке он обычно держал тяжелую трость. Однако несмотря  на  титул,  манеры  и
цвет волос, местные жители не удостоили бы его внимания,  если  бы  не  один
странный случай.
   А случилось вот что: как известно, лишь очень благочестивые люди ходят  в
церковь  еще  и  по  вечерам.  Однажды  в   тепло-голубых   сумерках   домой
возвращались только Мадлен, четыре старушки, один рыбак и неутомимый Камилл.
Когда старушки и  рыбак  растворились  в  сине-зеленом  смешении  воздуха  и
листвы, Мадлен вошла одна в темную рощу. Она не боялась одиночества, ибо  не
боялась бесов. Скорее, они ее боялись.
   Но в роще, на поляне, едва освещенной последним лучом, перед ней появился
человек, смахивающий на беса.
   Желтоволосый аристократ протягивал к ней длинные руки, странно растопырив
пальцы.
   - Мы одни! - вскричал он.- Вы были бы в моей власти, не будь я в вашей!
   Потом он опустил руки и довольно  долго  молчал.  Мадлен  же  простодушно
сказала:
   - Кажется, мсье, я вас где-то видела.
   - Я увидел вас,- снова оживился граф,- и жизнь моя изменилась. Знайте,  я
не ведаю жалости. Я - последний  из  подлецов.  Земли  мои  простираются  от
масличных рощ Италии до датских сосновых лесов, и нет в них уголка,  который
я не осквернил  бы.  Я  великий  грешник,  но  до  сих  пор  я  не  совершал
святотатства и не испытывал благоговения. А теперь...
   Он неловко схватил ее за руку; она не  закричала,  только  вырвалась,  но
кто-то услышал и это, ибо из-за  деревьев,  словно  пушечное  ядро,  вылетел
коренастый человек и ударил  графа  по  щеке.  Немного  оправившись,  Мадлен
узнала в нем своего немолодого поклонника с молодыми глазами.
   До  того,  как  мсье  Берт  дал  пощечину,  Мадлен  не  сомневалась,  что
желтоволосый граф просто сошел с ума. Теперь же он удивил ее  здравомыслием,
ибо сперва ударил Берта, словно выполняя  долг,  потом  отступил  на  шаг  и
поклонился.
   - Не здесь, мсье,- сказал он.- Выбирайте место сами.
   - Я рад, что вы меня поняли,- отвечал Камилл Берт.- И еще я рад,  что  вы
не только подлец, но и джентльмен.
   - Мы задерживаем даму,- сказал учтивый  граф  и  поднес  руку  к  голове,
словно хотел приподнять несуществующую шляпу. Затем он исчез - точнее, спина
его еще была видна какое-то время, и выглядела очень достойно, такой он  был
аристократ.
   - Разрешите проводить вас, мадемуазель,- сказал Берт.- Если не  ошибаюсь,
вам недалеко.
   - Да, недалеко,- ответила Мадлен и улыбнулась ему в третий раз,  несмотря
на ус