сто
местные понятия: традиции клана, фамильная распря, вера в деревенских  духов
и прочее в этом роде? Не окрасили ли эти понятия - особенно чувства к  вождю
- ваше богословие?
   Макиэн глядел на темную дорогу, по которой с трудом пробирался  последний
посетитель кабака.
   - То, что вы  сказали,  довольно  верно,-  отвечал  он,-  но  не  совсем.
Конечно, мы знали разницу между нами и вождем  клана,  но  она  была  совсем
другой, чем разница между человеком и Богом или между  зверем  и  человеком.
Скорее она походила на разницу между двумя видами зверей. Однако...
   - Что вы замолчали? - спросил Тернбулл.- Говорите! Кого вы ждете?
   - Того, кто нас рассудит,- отвечал Макиэн.
   - А, Господа Бога! - устало сказал Тернбулл.
   - Нет,- покачал головою Макиэн,- вот его.
   И он показал пальцем на последнего посетителя, которого заносило то туда,
то сюда.
   - Его? - переспросил Тернбулл.
   - Именно его,- сказал Макиэн.- Того, кто встает на заре  и  пашет  землю.
Того, кто, вернувшись с работы, пьет эль и поет  песню.  Все  философские  и
политические системы намного моложе, чем он. Все храмы, даже  наша  Церковь,
пришли на землю позже, чем он. Ему и подобает судить нас.
   Тернбулл усмехнулся.
   - Этот пьяный неуч...- начал он.
   - Да! - яростно заорал Макиэн.- Оба мы знаем много длинных слов. Для меня
человек - образ Божий, для вас - гражданин, имеющий всякие  права.  Так  вот
он. Божий образ; вот  он,  свободный  гражданин.  Первый  встречный  и  есть
человек. Спросим же его.
   И он гигантскими шагами двинулся в гущу сумерек, а  Тернбулл,  добродушно
бранясь, пошел за ним.
   Поймать образец человека было не так легко, ибо, как мы уже говорили, его
заносило  туда  и  сюда.  Отметим  кстати,  что  он  пел  о  короле  Уильяме
(неизвестно, каком именно), который жил в самом Лондоне,  хотя  в  остальном
текст был полон чисто местных географических названий. Когда  оба  шотландца
пересекли его извилистый путь, они увидели, что он скорее стар,  чем  молод,
что волосы у него пегие, нос красный, глаза - синие, а лицо,  как  у  многих
крестьян, словно бы составлено из каких-то очень заметных, но  не  связанных
между собой предметов. Скажем, нос его торчал, как локоть, а глаза сверкали,
как лампы.
   Приветствовав их с пьяной учтивостью, он остановился, а Макиэн, сгоравший
от нетерпения, сразу начал беседу; он старался употреблять только понятные и
конкретные слова, но слушатель его, по-видимому,  больше  тяготел  к  словам
книжным, ибо схватился за первое же из них.
   - Атеисты! -  повторил  он,  и  голос  его  был  преисполнен  презрения,-
Атеисты! Знаем мы их! Да. Вы мне про них не говорите! Еще чего, атеисты!..
   Причины его презрения были не совсем  ясны;  однако  Макиэн  торжествующе
воскликнул:
   - Ну вот! Вы тоже считаете, что человек должен верить в  Бога,  ходить  в
церковь...
   При этом слове образец указал на колокольню.
   - Вот она! - не без труда выговорил он.-  При  старом  помещике  ее  было
снесли, а потом опять...
   - Я имею в виду религию,- сказал Макиэн,- священников...
   - Вы мне про них не говорите! - оживился крестьянин.- Знаем  мы  их!  Да.
Чего им тут надо, э? Чего, а?
   - Им нужны вы,- сказал Макиэн.
   - Именно,- сказал Тернбулл,- и вы, и я. Но мы им не  достанемся!  Макиэн,
признайте свое поражение. Разрешите мне попытаться:. Вам,  мой  друг,  нужны
права. Не церкви, не священники; а право  голоса,  свобода  слова,  то  есть
право говорить то, что вы хотите, и...
   - А я что ж, не говорю, что хочу? - возразил с непонятной  злобой  пьяный
крестьянин.- Нет уж! Я что хочу, то и скажу! Я - человек, ясно? Не нужны мне
ваши, эти, голоса и священники. Человек, он человек есть. А кто  ж  он  еще?
Человек! Как увижу, так и скажу: вот он, человек-то!
   - Да,- поддержал его Тернбулл,- свободный гражданин.
   - Сказано, человек! - повторил крестьянин, грозно стуча палкой по земле.-
Не гра... ик... ну, это... а че-ло-век!
   - Правильно,- сказал Макиэн,- вы знаете то, чего не знает теперь никто  в
мире. Доброй вам ночи!
   Крестьянин снова запел и растворился во мраке.
   - Странный тип,-  заметил  Тернбулл.-  Ничего  не  понял.  Заладил  свое:
человек, человек.
   - А кто сказал больше? - спросил Макиэн.- Кто знает больше этого?
   - Уж не становитесь ли вы агностиком? - спросил Тернбулл.
   - Да поймите вы! - крикнул Макиэн.- Все христиане агностики. Мы только  и
знаем, что человек - это человек. А ваши Золя и ваши  Бернарды  Шоу  даже  в
этом ему отказывают.


   Глава VIII

   ПЕРЕРЫВ

   Холодное серебро зари осветило серую равнину,  и  почти  в  ту  же  самую
минуту оба шотландца появились из невысокой рощи. Они шли всю ночь.
   Они шли всю ночь и почти всю ночь говорили, и если бы предмет  их  беседы
можно было исчерпать, они исчерпали  бы  его.  Сменялись  доводы,  сменялись
ландшафты. Об эволюции спорили на холме, таком высоком, что, казалось,  даже
в эту холодную ночь его обжигают звезды; о Варфоломеевской ночи -  в  уютной
долине, где золотой стеной стояла рожь; о Кэнсите - в сумрачном бору,  среди
одинаковых,  скучных  сосен.  Когда  они  вышли  на  равнину,  Макиэн  пылко
отстаивал христианское Предание.
   Он много узнал и о многом думал с тех пор,  как  покинул  скрытые  тучами
горы. Он повстречал много нынешних людей в почти символических ситуациях; он
изучил современность, беседуя со своим  спутником,  ибо  дух  времени  легко
усвоить из слов и даже из самого присутствия живого и  умного  человека.  Он
даже начал понимать, почему теперь так  единодушно  отвергают  его  веру,  и
яростно ее защищал.
   - Я понял одну или две  ваши  догмы,-  как  раз  говорил  он,  когда  они
пробирались сквозь рощу на склоне холма,- и я отрицаю их. Возьмем любую.
   Вы полагаете, что ваши скептики и вольнодумцы помогали миру идти  вперед.
Это неверно. Каждый из них создавал  свое  собственное  мироздание,  которое
следующий еретик разбивал в куски. Попробуйте, поищите,  с  кем  из  них  вы
договорились бы. Почитайте Годвина или Шелли, или  деистов  XVIII  столетия,
или гуманистов Возрождения, и вы увидите, что вы отличаетесь от них  больше,
чем от Папы Римского. Вы - скептик прошлого века, и потому вы толкуете мне о
том, что природа безжалостна.
   Будь вы скептиком века позапрошлого, вы бы укоряли меня за то, что  я  не
вижу ее чистоты и милосердия. Вы - атеист, и вы хвалите  деистов.  Почитайте
их, чем хвалить, и вы увидите, что их мир  не  устоит  без  божества.  Вы  -
материалист, и вы считаете Бруно мучеником науки. Посмотрите, что он  писал,
и вы увидите в нем безумного мистика. Нет, великие вольнодумцы не  разрушили
Церкви. Каждый из них  разрушил  лишь  вольнодумца,  предшествовавшего  ему.
Вольнодумство заманчиво, соблазнительно, у него  немало  достоинств,  одного
только нет и быть не может - прогрессивности. Оно не может двигаться вперед,
ибо ничего не берет из прошлого, всякий раз начинает сызнова, и  каждый  раз
ведет в другую сторону. Все ваши философы шли по разным  дорогам,  потому  и
нельзя сказать, кто дальше ушел. Нет, только  две  вещи  на  свете  движутся
вперед, и обе они собирают сказанное раньше. Быть может,  они  ведут  вверх,
быть может - вниз, но они ведут куда-то. Одна из них -  естественные  науки.
Другая - христианская Церковь.
   - Однако! - сказал Тернбулл.- И конечно, наука весьма обязана Церкви.
   - Если уж зашла об этом речь,- отвечал Макиэн,- то я скажу: да,  обязана.
Когда вы думаете о Церкви, преследующей науку, вам смутно мерещится Галилей.
Но перечитайте научные открытия после падения Рима и вы увидите, что  многие
из них сделаны монахами. Однако это не важно. Я хотел привести пример  того,
что воистину может  развиваться,  как  развивается  наука.  Церковь  в  мире
духовном - то же, что наука в своем мире.
   - С той разницей,- сказал Тернбулл,- что плоды науки видны, ощутимы.  Кто
бы ни открыл электричество, мы им пользуемся. Но я нигде не  вижу  духовных,
или просто нравственных плодов, которыми мы обязаны Церкви.
   - Они невидимы, потому что они нормальны,- отвечал Макиэн.-  Христианство
всегда немодно, ибо оно всегда здраво, а любая мода в лучшем случае - легкая
форма безумия. Когда Италия  помешалась  на  пуританстве.  Церковь  казалась
слишком преданной искусствам. Сейчас мы связаны для вас  с  монархией,  хотя
при Генрихе VIII именно мы не признали  божественных  прав  кесаря.  Церковь
всегда как бы отстает от времени, тогда как на самом деле она - вне времени.
Она ждет, пока последняя мода мира увидит свой последний час, и хранит ключи
добродетели.
   - Ох, слышал я все это! - отмахнулся Тернбулл. - Это такая чушь, что даже
не рассердишься. Ну, хорошо, христианство хранит нравственность. Но сами  же
вы не пользуетесь этой лакмусовой бумажкой! Koгдa вы  зовете  врача,  вы  не
спрашиваете, христианин он или нет. Вам важно, хорошо ли он лечит, честен ли
он - словом, многое, только не его вера. Если вера так важна, почему  вы  не
поверяете ею всех людей?
   - Когда-то мы поверяли,- отвечал  Макиэн,-  и  вы  нас  за  это  бранили.
Ничего, я заметил, что чаще всего именно так и спорят с христианством.
   - Ответ неплох для  ученого  спора,-  добродушно  признал  Тернбулл,-  но
вопрос остается. Поставлю его иначе:  почему  вы  не  доверяете  одним  лишь
христианам, если только они - хорошие люди?
   - Что за ерунда?! - воскликнул Макиэн.- Почему  только  они?  Неужели  вы
думаете,  что  Церковь  когда-нибудь  так  считала?  Средневековые  католики
говорили о добродетели язычников столько, что  это  всем  надоело.  Нет,  мы
имеем в виду совсем другое. Надеюсь,  даже  вы  согласитесь,  что  завтра  в
Ирландии  или  в  Италии  может  появиться  такой  человек,   как   Франциск
Ассизский,- не такой же хороший, а просто такой  же  самый.  Возьмем  теперь
другие человеческие типы. Некоторые из них  поистине  прекрасны.  Английский
джентльмен-елизаветинец был предан чести  и  благороден.  Но  можете  ли  вы
здесь, сейчас стать елизаветинцем? Республиканец XVIII века, с  его  суровым
свободолюбием и высоким бескорыстием, был по-своему  неплох.  Но  видели  вы
его? Видели вы сурового республиканца? Прешло немногим  больше  столетия,  и
огнедышащая гора чести и мужества холодна, как лунный кратер.  То  же  самое
произойдет и с нынешними нравственными  идеями.  Чем  можно  тронуть  теперь
клерка или рабочего? Наверное, тем, что он - гражданин  Британской  империи,
или тем, что он член профсоюза, или тем, что он сознательный пролетарий, или
тем, наконец, что он -  джентльмен,  а  это  уже  неправда.  Все  эти  имена
достойны, но долго ли  они  продержатся?  Империи  падают,  производственные
отношения меняются. Что же остается? Я скажу вам. Остается святой.
   - А если он мне не нравится? - сказал Тернбулл.
   - Вернее было бы спросить, нравитесь ли вы ему. Но слова ваши разумны. Вы
вправе, как любой обычный человек, подумать о том, нравятся ли  вам  святые.
Но именно обычному человеку они очень нравятся. Осуждаете же вы  их  не  как
человек, а как, простите, заумный интеллектуал с Флит-стрит. То-то и смешно!
Люди всегда восхищались христианскими добродетелями, и  больше  всего  теми,
которые особенно пылко осуждают теперь. Вы сердитесь на нас за  то,  что  мы
дали миру идеал целомудрия - но не мы первые! Идеал этот чтили и  в  Афинах,
городе девственницы, и в Риме, где горел  огонь  весталок.  Разница  лишь  в
одном: христиане осуществили этот идеал, он уже -  не  поэтическая  выдумка.
Когда вы и ваши единомышленники на него  нападаете,  вы  встаете  не  против
христиан, а против Парфенона, и против Рима, и против европейской  традиции,
против льва, который щадит девственниц, и единорога, который чтит их, против
Шекспира, написавшего "Мера за меру",- словом, против Англии и против  всего
человечества. Не кажется ли вам, что, может быть, вы ошибаетесь, а не оно?
   - Нет,- отвечал Тернбулл,- не  кажется.  Мы  правы,  даже  если  не  прав
Парфенон. Мир движется, психология меняется, рождаются новые,  более  тонкие
идеалы. Конечно, в половой сфере необходима чистота.  Вы  посмеетесь,  но  я
скажу: мы понимаем, что можно быть страстным, как сэр  Ланселот,  и  чистым,
как сэр Галахад. Да в конце концов, сейчас есть много новых, лучших идеалов.
Например, мы научились восхищаться детьми.
   - Да,- ответил Макиэн.- Это очень  хорошо  выразил  один  из  современных
авторов: "...если не будете, как дети, не войдете в  Царство  Небесное".  Но
вообще-то вы правы, перед детством теперь преклоняются. Перед чем же именно,
спрошу я? Что это, как не  преклонение  перед  девством?  Разве  незрелое  и
маленькое непременно лучше зрелого и  большого?  Да,  вы  пытались  уйти  от
старого идеала, но к нему и пришли. Почему  же  я  не  прав,  когда  называю
вечными такие ценности?
   С этими словами они и вышли из  рощи.  Джеймс  Тернбулл  помолчал,  потом
сказал довольно резко: "Нет, я просто не могу во все это  поверить".  Макиэн
не ответил, быть может, ответа на такие слова и нет. И больше  в  этот  день
они не говорили.


   Часть третья

   Глава IX

   ЗАГАДОЧНАЯ ДАМА

   Большая, почти полная луна осветила  равнины  и  обратила  их  в  голубое
светящееся озеро. Два шотландца шли молча не меньше получаса. Наконец Макиэн
остановился и вонзил шпагу в землю, словно то  был  шест  палатки,  где  они
устроятся на ночь. Потом он обхватил большими  руками  темноволосую  голову,
как делал всегда, когда хотел ускорить течение мыслей.
   - Трудно сказать, чего хочет от нас с вами Бог,- проговорил  он  в  конце
концов, опуская руки.- Но чего-то Он хочет. Всякий раз, когда мы  скрещиваем
шпаги, нам что-нибудь мешает. Нам не везет, и мы не можем стать ни друзьями,
ни противниками.
   Тернбулл серьезно кивнул и медленно оглядел пустынный  луг,  перерезанный
большой дорогой.
   - Здесь нам не могут помешать,- сказал он.
   - Об этом  я  и  думал,-  сказал  Макиэн,  пристально  глядя  на  рукоять
вонзенной в землю шпаги, которая  покачивалась  на  ветру,  словно  огромный
шип.- Об этом я и думал, мы одни.  Много  миль  мы  прошли,  не  услышав  ни
голоса, ни цокота копыт, ни паровозного гудка. Значит, можно остановиться  и
попросить о чуде.
   - О чуде? - переспросил атеист, упиваясь удивлением.
   - Простите меня,- кротко сказал Макиэн,-- я забыл о ваших предрассудках.-
Он печально и задумчиво смотрел на колеблемую ветром шпагу  и  продолжал:  -
Понимаете, сейчас мы можем узнать, надо нам  сражаться,  или  не  надо.  Как
пророк Илья, предлагаю вам обратиться в судилище небес.  Скрестим  шпаги  на
пустынной равнине, залитой лунным светом.  И  если  здесь,  в  этой  светлой
пустоте, нам что-нибудь помешает - молния ударит в клинок, заяц кинется  под
ноги,- сочтем это знамением  и  станем  друзьями  навеки.  Сердитая  усмешка
мелькнула под рыжими усами редактора, и он сказал:
   - Прежде, чем ждать знамения Господня, надо было  бы  дождаться  знаменья
науки о том, что Бог существует. Однако все-таки ни один  ученый  не  вправе
отказаться от эксперимента.
   - Прекрасно,- отвечал Макиэн.- Тогда начнем.- И выдернул из земли шпагу.
   Тернбулл глядел на него с полминуты, потом сделал быстрое движенье,  и  в
лунном свете сверкнула сталь.
   Как опытные шахматисты начинают партию традиционными ходами,  так  и  они
начали поединок: один сделал  безобидный  выпад,  другой  легко  отбил  его.
Исполнив этот ритуал, Макиэн яростно кинулся на противника, а Тернбулл, сжав
зубы, дождался третьего, самого отчаянного выпада, и  мастерски  его  отбил,
когда неподалеку раздался крик, похожий на крик раненого животного.
   Должно быть, неверующий редактор был суеверней, чем думал:  вместо  того,
чтобы перейти в атаку,  он  застыл  на  месте.  Макиэн  знал,  что  верит  в
знамения, и не размышляя отбросил шпагу. Крик раздался  снова.  Теперь  было
ясно, что кричит молодая женщина.
   - Это глас Божий,- сказал Макиэн, широко открыв  большие  светлые  глаза,
так мало сочетавшиеся с черными волосами.- Да, глас Божий,- повторил он.
   - Однако тонкий у Бога голос,- сказал редактор, не упускавший случая  для
самого дешевого кощунства.- Нет, Макиэн, кричит не ваш  Бог,  а  куда  более
важная личность - человек... нет, еще важнее - женщина в беде. Бежим  ей  на
помощь!
   Макиэн молча схватил отброшенную было шпагу, и они побежали туда,  откуда
слышался крик.
   Чтобы сократить путь, они мчались полем, наперерез, сквозь высокие травы,
перескакивая через глубокие кроличьи норки. Тернбулл два раза чуть не  упал;
Макиэн, хотя и  был  тяжелее,  научился  бегать  у  себя  в  горах.  Но  оба
облегченно вздохнули, вынырнув на дорогу.
   Там, на белой дороге, лунный свет был ярче и светлее, чем в  серо-зеленом
поле, и сразу можно было понять, что же происходит.
   У левой обочины стоял маленький, очень  изящный  автомобиль,  а  большой,
зеленоватый,  наполовину  увяз  еще  левее.  Из  него  уже  вылезли   четыре
франтоватых человека.
   Трое обращались к луне с  малоприличными  сетованиями,  четвертый  грозил
тростью шоферу  маленькой  машины.  Шофер  как  раз  поднимался,  чтобы  ему
ответить. Рядом, тоже впереди, сидела молодая женщина.
   Сидела она очень прямо и теперь не кричала. На  ней  был  темный  костюм;
густые каштановые волосы обрамляли ее лицо, словно два крыла или две  волны,
профиль ее был четок и строг,  как  у  сокола,  только  что  выпущенного  из
гнезда.
   Тернбулл  обладал  здравым  смыслом  и  хорошо  знал  жизнь,  о  чем   не
подозревали его друзья, ибо он был очень рассеян. Когда, размышляя о небытии
Божьем, он стоял у дверей своей редакции, жизнь, мелькавшая  перед  глазами,
западала в его душу. Он с одного взгляда понимал и человека, и ситуацию. То,
что он понял сейчас, прибавило ему прыти.
   Он понял, что люди эти богаты, что они пьяны, что они - а это хуже  всего
-  очень  испуганы.  Опыт  подсказал  ему,  что  ни  один  неотесанный  вор,
нападающий  на  женщин  в  книгах,  не  сравнится  в  грубости  и  злобе   с
перепуганным  джентльменом.  Причина  проста:  вор  привык  к   полицейскому
участку, джентльмен  -  не  привык.  Когда  герои  наши  подбежали  ближе  и
услышали, что кто-то кричит, ожидания Тернбулла полностью оправдались.  Тот,
что стоял посередине, орал, что шофер налетел на их машину нарочно и  должен
теперь везти их туда, куда им надо. Шофер  отвечал,  что  везет  домой  свою
хозяйку. "Ничего, мы ее не обидим!" - сказал самый краснолицый, и  засмеялся
дребезжащим старческим смешком.
   Когда герои наши добрались до места, дела шли еще хуже. Тот,  кто  кричал
на шофера, занес над ним палку,  но  шофер  ее  перехватил,  а  пьяный  упал
навзничь, увлекая за собой противника. Собутыльник  его  кинулся  на  шофера
сзади и пнул его  ногой.  Первый  джентльмен  поднялся  на  ноги,  шофер  не
поднялся.
   Тот, кто ударил шофера, перепугался  еще  сильнее  и  тупо  уставился  на
бездыханное тело, что-то бормоча  в  свое  оправдание.  Трое  других,  издав
победный крик, окружили с трех сторон маленькую машину. Именно в этот момент
Тернбулл обрушился на них, словно  с  неба.  Одного  схватил  за  шиворот  и
отшвырнул в лужу (тот упал ничком); второй, уже ничего не понимавший спьяну,
бестолково бил ногой в багажник; третий бросился на незваного мстителя.  Тут
вылезла из лужи первая жертва, навалилась на врага сзади, но в этот  миг  до
места схватки добежал Макиэн.
   Тернбулл дрался руками, а не шпагой, если того не требовал этикет, но для
Макиэна шпага была естественней, и он орудовал  ею  как  палкой.  Пьяница  с
тростью лишился своих преимуществ; когда же трость вылетела у него из рук, а
приятель его схватил ее и кинулся на Макиэна, призывая друзей на помощь,  он
пробормотал: "У меня трости нет...", и выбыл на время из драки.
   Макиэн тем временем выбил трость и у второго врага и швырнул ее подальше,
как вдруг услышал за своей спиной легкий шорох.  Молодая  женщина,  привстав
немного,  смотрела