для  порядка;
остается ли в силе ваш вызов?
   - Остается,- сказал Макиэн.- Пока мы едем, я смотрю на улицы, на дома, на
храмы. Сперва я удивлялся, почему всюду так пусто. Потом я понял: из-за нас.
Мы - самые важные люди во всей стране, может быть - во всей Европе. Нынешняя
цивилизация - сон. Мы с вами реальны.
   - Я не очень люблю притчи в этом духе,- сказал в отверстие Тернбулл,-  но
в вашей есть смысл. Мы должны решить этот спор, ибо мы  знаем,  что  оба  мы
реальны. Мы должны убить друг друга - или обратить. Я думал, что христиане -
ханжи и, честно говоря, терпел их. Я лижу, что вы  искренни  -  и  душа  моя
возмутилась. Вы тоже,  смею  предположить,  думали,  что  атеисты  -  просто
циники, и терпели их, но меня вы терпеть не можете, как и я -  вас.  Да,  на
плохих людей не рассердишься. Но когда хороший человек ошибается,  вытерпеть
это невозможно. Об этом стоит подумать.
   - Только не врежьтесь во что-нибудь,- сказал Эван.
   - Подумаю и об этом,- ответил Тернбулл.
   Освещенные улицы стрелами пролетали  мимо.  В  Тернбулле,  без  сомнения,
таились до поры неведомые ему таланты. Кэб ушел от  погони,  когда  она  еще
только-только раскачивалась; а главное, кэбмен выбирал не тот путь,  который
выбрал бы каждый. Он  ехал  не  пустынными  переулками,  где  каждый  экипаж
заметен, как шествие, но шумными улицами, где полным-полно и машин, и кэбов.
На одной из улиц  потише  Макиэн  улыбнулся.  У  Олбэни-стрит  кэбмен  снова
заглянул вниз, к седоку.
   -Мистер Макиэн,- сказал он, и голос его, как ни странно, немного дрожал,-
я хочу предложить вам... да вы, наверное, сами о том же думаете. Пока мы  не
можем драться, мы,  практически,  если  не  товарищи,  то  хотя  бы  деловые
партнеры. Мне кажется, нам не стоит ссориться. Вежливость друг  к  другу  не
только хороша сама по себе, но и полезна в такой ситуации.
   - Вы правы,- отвечал Макиэн,- я об этом думал. Все, кто  дерется,  должны
быть учтивы друг с другом, а мы... мы не просто враги, мы  и  впрямь  скорее
товарищи...
   - Мистер Макиэн,- сказал Тернбулл,- ни слова больше,-  и  закрыл  дверцу.
Открыл он ее только на Финиглирод.
   - Мистер Макиэн,- спросил он,- не хотите  ли  закурить?  У  меня  хорошие
сигареты.
   - Спасибо,- отвечал Макиэн,- вы очень добры. И он закурил в темноте кэба.


   Часть вторая

   Глава IV

   РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ

   Казалось бы, наши герои ускользнули от главных  сил  века  сего  -  и  от
судьи, и от лавочника, и от полиции.
   Теперь корабль их плыл по безбрежному морю, другими словами - кэб их стал
одним из бесчисленных кэбов. Но они забыли немаловажную силу  -  газетчиков.
Они забыли, что в наши дни (быть может, впервые за всю  историю)  существуют
люди, занятые не тем, что какое-то событие нравственно  или  безнравственно,
не тем, что оно прекрасно или уродливо, не тем, что оно полезно или  вредно,
а просто тем, что оно произошло.
   Событие, происшедшее неподалеку от собора св. Павла, само  по  себе  дало
этим людям работу; события же,  происшедшие  в  суде  и  сразу  после  суда,
вызвали истинный прилив творческих сил. Запестрели заголовки:  "Дуализм  или
дуэль", "Поединок из-за Девы" и многие другие,  еще  остроумнее.  Журналисты
почуяли кровь и разошлись вовсю. Когда же один из них, задыхаясь, сообщил  о
происшествии в садике, сами издатели пришли в экстаз.
   Наутро все большие газеты поместили большие статьи. К  концу  все  статьи
становились одинаковыми, начинались же они по-разному. Одни взывали поначалу
к гражданским чувствам, другие  -  к  разуму,  третьи  -  к  истинной  вере,
четвертые ссылались на особенности кельтов; но все негодовали и все осуждали
обоих дуэлянтов. Еще через сутки газеты почти ни о  чем  другом  не  писали.
Кто-то спрашивал, как парламент может это допустить; кто-то предлагал начать
сбор денег в пользу несчастного лавочника;  а  главное  -  за  дело  взялись
карикатуристы. Макиэн мгновенно стал их любимым  героем,  причем  изображали
его с багровым носом, рыжими усами и в полном шотландском костюме. В том  же
самом обличье предстал он на сцене мюзик-холла, как  раз  на  третьи  сутки,
когда подоспели письма от негодующих читателей. Словом, газеты  стали  очень
интересными, и Тернбулл говорил о них с Макиэном на рассвете четвертого дня,
в поле, над холмами Хэмстеда.
   Темное небо прорезала широкая серая полоса, серебряный меч расщепил ее, и
утро стало медленно подниматься над Лондоном. Холм, на котором лежало  поле,
возвышался над всеми холмами, и наши герои различали, как возникает город во
все светлеющем свете.
   Наконец на небе появилось ярко-белое солнце, и город стал виден  целиком.
Он лежал у ног во всей своей чудовищной красе. Параллелограммы  кварталов  и
квадраты  площадей  складывались  в  детскую  головоломку  или  в   огромный
иероглиф, который непременно надо прочитать.  Тернбулл,  истинный  демократ,
часто бранил демократию за тупость, суетность, снобизм -  и  был  прав,  ибо
демократия наша плоха лишь тем,  что  не  терпит  равенства.  Он  много  лет
обвинял обычных людей в глупости и холуйстве; и только  сейчас,  со  склонов
Хэмстеда, увидел, что они - боги. Творение их  было  тем  божественней,  чем
больше ты сомневался в его разумности.  Поистине,  нужна  не  только  глупая
практичность, чтобы совершить, такую дикую ошибку, как Лондон. К чему же это
идет? Кем станут, какими будут когда-нибудь немыслимые созданья  -  рабочий,
толкающийся в трамвае, или клерк, чинно сидящий в омнибусе? Подумав об этом,
Тернбулл вздрогнул - быть может, от утреннего холода.
   Смотрел на город и Макиэн, но лицо его и взгляд свидетельствовали о  том,
что на самом деле глаза его слепы, точнее  -  обращены  в  его  душу.  Когда
Тернбулл заговорил с ним о Лондоне, жизнь вернулась  в  них,  словно  хозяин
дома вышел на чей-то зов.
   - Да,- сказал Макиэн,- это очень большой город. Когда я приехал,  я  даже
испугался. Там, у нас, много больших вещей -  горы  уходят  в  бесконечность
Божью, море - к краю света. Но у них нет четкости, нет формы, и  не  человек
их создал. Когда же ты видишь такие большие дома, или  улицы,  или  площади,
кажется, что бес дал тебе лупу, или что перед тобою -  миска,  высокая,  как
дом, или мышеловка для слона.
   - Словно Бробдингнег,- сказал Тернбулл.
   - А где это? - спросил Макиэн.
   Тернбулл печально ответил: "В книге", и молчание разделило их.
   Все, что наши герои  захватили  с  собой,  лежало  рядом  с  ними.  Шпаги
валялись на траве, как тросточки; плитки шоколада,  бутылки  вина,  консервы
напоминали о мирном пикнике; а в  довершение  беспорядка  повсюду  виднелись
изделия глашатаев нашего безвластия - газеты. Тогда-то редактор "Атеиста"  и
взял одну из них.
   - Про нас много пишут,- сказал он.- Вам не помешает, если я закурю?
   - Чем же это может помешать мне? - спросил Макиэн.
   С интересом взглянув на человека, совершенно незнакомого с  условностями,
Тернбулл закурил и выпустил клубы дыма.
   - Да,- сказал он наконец,- мы с вами - хорошая тема. Я сам журналист, мне
ли не знать! Впервые за несколько поколений британцев волнуют английские,  а
не заморские злодеи.
   - Мы не злодеи,- сказал Макиэн.
   Тернбулл засмеялся.
   - Если бы я не подозревал, что вы гений,- сказал он,- я бы решил, что  вы
дурак. Вы совершенно не понимаете обычной речи. Ну что ж,  давайте  собирать
пожитки, пора нам идти.
   Он вскочил и принялся рассовывать припасы по карманам. Пытаясь засунуть в
полный карман еще и банку консервов, он заметил: .
   - Так вот, если судить по газетам, мы с вами - самые  знаменитые  люди  в
Англии.
   - Да,- отвечал Макиэн,- я прочитал то, что  про  нас  пишут.  Но  они  не
поняли главного.- И он вонзил шпагу в землю, как человек, сажающий дерево.
   Тернбулл привязал к пуговице последнюю пачку печенья и заговорил,  словно
нырнул в море:
   - Мистер Макиэн,  послушайтесь  меня.  Нет,  слушайтесь  меня  не  только
потому, что я тут бывал, а вы нет - вы можете посмотреть карту,-  а  потому,
что я знаю здешний народ. Каждое из этих  окон  -  око,  следящее  за  нами.
Каждая труба - палец, указующий на нас.  Шесть  месяцев,  не  меньше,  будут
заниматься только нами, как в свое время занимались Дрейфусом. Не думайте по
простодушию, что нам стоит перевалить за эти холмы, как переваливает за горы
беглец на вашей земле. Узнать нас могут  повсюду,  словно  мы  -  Наполеоны,
бежавшие с Эльбы. Нам придется спать под открытым небом, как в  Африке.  Нам
придется обходить даже маленькие селения. А главное - мы не сможем  заняться
тем, что вы назвали главным, пока  не  убедимся,  что  мы  совершенно  одни.
Поверьте, если нас поймают, мы до самой смерти  не  выйдем  из  сумасшедшего
дома. Словом, слушайтесь меня, иначе мы не отойдем от Лондона  и  на  десять
миль. Под моим началом мы пройдем все шестьдесят. У меня - галеты,  консервы
и сгущенное молоко. Вы берете шоколад и бутылку.
   - Хорошо,- отвечал Макиэн послушно, как солдат.
   - Ну и прекрасно. Пошли! Вон туда, за третий куст - и вниз, в долину.
   Тернбулл быстро пошел  по  указанному  пути;  но  вскоре  остановился  на
извилистой тропинке, почуяв, что Макиэн за ним не идет.
   - Что с вами? - спросил он.- Вам плохо?
   - Да,- ответил Макиэн.
   - Хлебните немного,- сказал Тернбулл.- Бутылка у вас.
   - Я не болен,- произнес Макиэн странным и  скучным  голосом.-  Точнее,  у
меня болит душа. Меня мучает соблазн.
   - Что вы такое говорите? - спросил Тернбулл.
   - Сразимся сейчас! - неожиданно и звонко крикнул Макиэн.- Здесь, на  этой
блаженной траве!
   - Да что с вами, дурак вы...- начал Тернбулл, но Макиэн кричал, ничего не
слыша:
   - Вот он, час воли Божьей! Скорее, будет поздно! Скорее, сказано вам.
   Он вырвал шпагу из ножен с невиданной  яростью,  и  солнце  сверкнуло  на
клинке.
   - Дурак вы, честное слово,- закончил Тернбулл.- Спрячьте шпагу. На первый
шум выйдут люди, хотя бы из того дома
   - Один из нас уже умрет,- не сдался Макиэн.- Ибо пробил час Божьей воли.
   - Меня мало трогает  Его  воля,-  отвечал  редактор  "Атеиста".-  Скажите
лучше, чего хотите вы.
   - Дело в том...- начал Макиэн и замолчал.
   - Ну, ну! - подбодрил его Тернбулл.
   - Дело в том,- сказал Макиэн,- что я могу полюбить вас.
   Лицо Тернбулла вспыхнуло на мгновение, но он насмешливо сказал:
   - Любовь ваша выражается несколько странно.
   - Не говорите вы в этом стиле! - гневно закричал  Макиэн.-  Не  насилуйте
себя! Вы знаете, что я чувствую. Вы сами чувствуете так же.
   Тернбулл снова вспыхнул и снова сказал:
   - Мы, шотландцы с  равнины,  думаем  медленней,  чем  вы,  уроженцы  гор.
Дорогой мой мистер Макиэн, о чем вы говорите?
   - Вы это знаете,- отвечал Макиэн.- Сражайтесь, или я...
   Тернбулл глядел на него спокойно и серьезно.
   - ...или я не смогу сражаться с вами,- неожиданно сказал Макиэн.
   - Можно мне сначала задать вам вопрос? - спросил Тернбулл.
   Макиэн кивнул.
   - Что станет,- спросил Тернбулл,- если мы не будем драться?
   -  Я  буду  знать,-  отвечал   Макиэн,-   что   слабость   моя   помешала
справедливости.
   - Слабость, справедливость...-  повторил  Тернбулл.-  Но  это  же  просто
слова.
   - Ах, номинализм...- сказал Макиэн и устало махнул рукой.- Мы разобрались
в нем семь столетий тому назад,
   - Разберемся же и сейчас,- сказал Тернбулл.- Вы  действительно  считаете,
что любить меня грешно? - И он неловко улыбнулся.
   - Нет,- медленно отвечал Макиэн,- я не это хотел сказать. Быть  может,  в
том, что вы  исповедуете,  не  все  от  лукавого.  Быть  может,  вам  явлены
неведомые мне истины Божьи. Но мне надо сделать дело, а добрые чувства к вам
этому мешают.
   - Мне кажется, вы сами чувствуете,- мягко сказал атеист,- что от Бога,  а
что - нет. Почему же вы верите догме, а не себе?
   Макиэн потерял терпение, как теряет его  человек,  когда  ему  приходится
объяснять каждое свое слово.
   - Церковь - не клуб! - закричал он.- Если из клуба все уйдут, его  просто
не будет. Но Церковь есть,  даже  когда  мы  не  все  в  ней  понимаем.  Она
останется, даже если в  ней  не  будет  ни  кардиналов,  ни  папы,  ибо  они
принадлежат ей, а не она -  им;  Если  все  христиане  внезапно  умрут,  она
останется у Бога. Неужели вам не ясно, что я больше верю Церкви,  чем  себе?
Нет, что я больше верю в Церковь, чем в себя самого? Да что мне  до  чувств,
когда их перевернет приступ печени или бутылка бренди? Я больше верю в...
   - Постойте,- перебил его Тернбулл,-  вы  говорите  "я  верю".  Почему  вы
доверяете своей вере и не доверяете своей... скажем, любви?
   - Я могу доверять тому, что во мне от Бога,- серьезно отвечал Макиэн.- Но
во мне есть и низшее, животное начало, ему доверять нельзя.
   - Значит, ваши чувства ко мне - низкие и животные? - спросил Тернбулл.
   Макиэн впервые за эту беседу посмотрел на него не гневно, а растерянно.
   - Что бы ни свело нас,- сказал он,- лжи между нами быть  не  может.  Нет,
мои чувства к вам не низки. Я ненавижу вас потому, что вы ненавидите Бога. Я
могу полюбить вас... потому что вы хороший человек.
   - Ну что ж,- сказал Тернбулл (лицо его не выдало никаких чувств),- что ж,
будем драться.
   - Да,- отвечал Макиэн.
   И клинки их скрестились, и на первый же звук стали из ближнего дома вышел
человек. Тернбулл опустил шпагу. Макиэн удивленно оглянулся. Почти  рядом  с
ним стоял крупный, холеный мужчина в светлых одеждах и широкополой шляпе.


   Глава V

   МИРОТВОРЕЦ

   Когда дуэлянты увидели, что они не одни, оба  сделали  очень  короткое  и
одинаковое движение. Каждый из них заметил это и за собою, и  за  другим,  и
понял, что это значит. Они выпрямились, словно и не думали  драться,  но  не
сердито, а скорее с каким-то облегчением. Что-то -  не  то  вне  их,  не  то
внутри - неуклонно  размывало  камень  клятвы.  Они  вспоминали  зарю  своей
вражды, как вспоминают зарю любви несчастные супруги.
   Сердца  их  становились  все  мягче.  Когда  шпаги  скрестились  там,   в
лондонском садике, и Тернбулл, и Макиэн  готовы  были  убить  того,  кто  им
помешает. Они были готовы убить его и убить друг друга. Сейчас им  помешали,
и они ощутили облегчение. Что-то росло в их душах  и  казалось  им  особенно
немилосердным, ибо могло обернуться милосердием. Каждый из них  думал  -  не
подвластна ли дружба року, как подвластна ему любовь?
   - Конечно, вы простите меня,- и бодро  и  укоризненно  сказал  человек  в
панаме,- но я должен с вами поговорить.
   Голос его был слишком слащав,  чтобы  называться  вежливым,  и  никак  не
вязался с довольно дикой ситуацией,- увидев, что  люди  дерутся  на  шпагах,
любой удивился бы.
   Не вязался он (то есть голос) и  с  внешностью  незнакомца.  Все  в  этом
человеке дышало здоровьем, словно в хорошем звере, борода сверкала, сверкали
и глаза. Лишь со второго взгляда можно было  заметить,  что  борода  слишком
кудрява, а нос торчит вперед так, словно все время принюхивается; и только с
сотого - что в  глазах  ярко  светится  не  столько  ум,  сколько  глупость.
Незнакомец  казался  еще  шире  из-за  своих  светлых   и   широких   одежд,
приличествующих тропикам.  Однако  с  того  же  сотого  взгляда  можно  было
заметить, что и в тропиках так не одеваются, ибо одежды эти были  сотканы  и
сшиты по особым медицинским предписаниям,  нарушение  которых,  по-видимому,
грозило неминуемой смертью.  Широкополая  шляпа  тоже  отвечала  требованиям
медицины. Голос же, как мы говорили, был слишком слащав для такого здорового
существа.
   - Насколько я понимаю,- сказал незнакомец,- вы хотите решить некий  спор.
Несомненно, мы уладим его без драки. Надеюсь, вы на меня не в обиде?
   Приняв молчание за знак стыда, он бодро продолжал:
   - Я читал про вас  в  газетах.  Да,  молодость  -  пора  романтическая!..
Знаете, что я всегда говорю молодым?
   - Поскольку мне перевалило за сорок,- мрачно сказал Тернбулл,- я  слишком
рано явился в мир, чтобы это узнать.
   - Бесподобно! - обрадовался незнакомец.- Как говорится, шотландский юмор.
Сухой шотландский юмор! Итак, если я не  ошибаюсь,  вы  хотите  решить  спор
поединком. А знаете ли вы, что поединки устарели?
   Не дождавшись ответа, он снова заговорил:
   - Итак, если  верить  журналистам,  вы  хотите  сразиться  из-за  чего-то
католического. Знаете, что я говорю католикам?
   - Нет,- сказал Тернбулл.- А они знают?
   Забыв  о  своих  спорах  с   римско-католической   Церковью,   незнакомец
благодушно рассмеялся, и продолжал так:
   - А знаете ли вы, что дуэль - не шутка? Если мы обратимся к нашей  высшей
природе... скажем, к духовному началу... Надо заметить, что у каждого из нас
есть и низшее начало, и высшее. Итак, отбросим романтические бредни -  честь
и все такое прочее,- и нам станет ясно, что кровопролитие - страшный грех.
   - Нет,- впервые за все это время сказал Макиэн.
   - Ну, ну, ну! - сказал миротворен.
   - Убийство - грех, - сказал неумолимый шотландец.- А греха  кровопролития
нет..
   - Не будем спорить о словах,- сказал незнакомец.
   - Почему? - спросил Макиэн.- О чем же тогда  спорить?  На  что  нам  даны
слова, если спорить о них нельзя? Из-за  чего  мы  предпочитаем  одно  слово
другому? Если поэт назовет свою даму не  ангелом,  а  обезьяной,  может  она
придраться к слову? Да чем вы и спорить станете, если не словами? Движениями
ушей? Церковь всегда боролась из-за слов,  ибо  только  из-за  них  и  стоит
бороться. Я сказал, что убийство -  грех,  а  кровопролитие  -  не  грех,  и
разница между этими словами не меньше, чем между "да" и  "нет",-  куда  там,
она больше, ведь "да" и "нет" одной породы.  Убийство  -  понятие  духовное,
кровопролитие - материально. Хирург, например, проливает чужую кровь.
   - Ах, вы казуист? - покачал головой незнакомец.-  Знаете,  что  я  говорю
казуистам?
   Макиэн махнул рукой, Тернбулл засмеялся. Не обижаясь на  них,  миротворец
оживленно продолжал:
   - Итак, вернемся к сути дела. Я не признаю насилия и, как  могу,  пытаюсь
предотвратить нелепейшее насилие, которое задумали вы. Однако  и  полиция  -
насилие, так что я ее  не  вызову.  Это  противно  моим  принципам.  Толстой
доказал, что  насилие  лишь  порождает  насилие,  тогда  как  любовь...  она
порождает любовь. Мои принципы вам известны. Я действую только любовью.
   Слово это он произносил с неописуемой многозначительностью.
   - Да,- сказал Тернбулл,- нам ясны ваши принципы. Ясны  они  вам,  Макиэн?
Полицию никто не позовет.
   И Макиэн, вслед за ним, вырвал из земли свою шпагу.
   - Я просто обязан предотвратить это преступление!  -  крикнул,  багровея,
человек с блестящими глазами,- Оно противно самой  любви.  Как  же  это  вы,
христианин...
   Бледный Макиэн прямо посмотрел на него.
   - Сэр, вы говорите о  любви,  -  сказал  он,-  хотя  вы  холоднее  камня.
Предположим, однако, что вы когда-нибудь любили кошку, собаку  или  ребенка.
Когда вы сами были ребенком, вы любили свою мать. Что ж, вы можете  говорить
о  любви.  Но  прошу  вас,  не  говорите  о  христианстве!  Оно  для  вас  -
непостижимая тайна. Люди умирали за него,  люди  из-за  него  убивали.  Люди
творили зло ради него - но вам не понять даже их зла. Вас бы затошнило, если
бы вы хоть раз о нем подумали. Я не стану вам его  объяснять.  Возненавидьте
его, ради Бога, как ненавидит Тернбулл! Христианство - чудище  и,  повторяю,
люди за него умирали. Если вы простоите тут еще минут десять, вы сможете это
увидеть.
   Но увидеть это  было  трудно,  ибо  Тернбулл  что-то  поправлял  в  своей
рукояти, пока незнакомец не произнес:
   - А что, если я позвоню в полицию?
   - Вы отвергнете свою священную догму,- ответил Макиэн.
   - Догму! - воскликнул незнакомец.- Мы - не догматики.
   Затягивая что-то, Тернбулл крикнул, налившись краской:
   - Да уходите вы, не мешайте!
   - Нет,- покачал головой  мыслитель.-  Я  должен  все  это  обдумать.  Мне
кажется, в столь  исключительных  случаях...-  И  он,  неожида