на  битву.  Тернбулл  еще  дрался  с  третьим  пьяницей,
четвертый в обществе  не  нуждался  и  радостно  пихал  багажник,  о  чем-то
рассуждая.
   Противник Тернбулла был сильнее и храбрее прочих, и честь  обязывает  нас
признать, что он мог бы победить, если б не поскользнулся на  мокрой  траве.
Пока он поднимался, Тернбулл кинулся выручать Макиэна, с  которым  сражались
теперь два врага, правда - руками против шпаги, но один висел на нем  сзади.
Подкрепление пришло в самую пору, как Блюхер при Ватерлоо; оба врага убежали
рысцой. Радостного, брыкающегося джентльмена Макиэн взял за  шкирку,  словно
бродячего кота, и посадил на  обочину  дороги.  Потом  он  обошел  машину  и
смущенно снял шляпу.
   Несколько долгих мгновений Макиэн и незнакомка просто  смотрели  друг  на
друга, и ему казалось (а это не очень  приятно),  что  они  внутри  какой-то
картины, висящей на стене, ибо  полная  неподвижность  сочеталась  в  них  с
необычной значительностью. На дорогу Макиэн не глядел, не видел  ее,  и  ему
казалось, что она покрыта снегом. Не глядел он и на машину, но ему казалось,
что это - карета, на которую напали разбойники. Ему -  якобиту,  воскресшему
из мертвых, ему, так  любившему  поединки  и  старинное  вежество,  казалось
наконец, что он попал именно в ту картину, из которой когда-то выпал.
   Пока длилось молчание, он разглядел свою даму. До сих пор он  никогда  не
разглядывал человека. Сперва он увидел ее лицо и  волосы,  потом  -  длинные
перчатки; потом - маленькую меховую шапочку. Почему молчала дама,  объяснить
труднее; быть может, она еще не пришла в себя. Во всяком случае  именно  она
первая вспомнила о шофере и виновато воскликнула:
   - О, что же с ним?
   Оба резко обернулись и увидели, что Тернбулл тащит шофера в  машину.  Тот
уже очнулся и слабо поводил левой рукой.
   Дама в меховой шапочке и длинных  перчатках  кинулась  было  к  нему,  но
Тернбулл успокоил ее (в отличие от  многих  своих  единомышленников,  он  не
только верил в науку, но кое-что знал).
   - Он жив и здоров,- сказал отважный редактор.- А вот машину он не  сможет
вести еще не меньше часа.
   - Вести могу я, - сказала дама, проявляя неколебимую практичность.
   - Ну,  тогда...-  начал  Макиэн,  не  смог  договорить  фразы,  и  в  том
невыносимом смущении, без которого нет романтики, двинулся прочь, словно  он
теперь за даму спокоен. Но  более  разумный  -  то  есть  более  равнодушный
Тернбулл угрюмо произнес:
   - Вам не надо бы ехать одной, мадам. Можете встретить других  нахалов,  а
от шофера сейчас мало проку. Если вы не возражаете, мы проводим вас до дома.
   Молодая женщина смутилась, как смущаются те, кому это не свойственно.
   - Спасибо вам большое,- и резковато, и беспомощно сказала она.- И за  все
спасибо. Места здесь много, садитесь.
   Незаинтересованный Тернбулл легко вскочил в машину, но  Макиэн  не  сразу
сдвинулся с места, словно врос в него корнями. Наконец он  неловко  влез  на
сиденье; ему мешали длинные ноги, но -  что  много  важнее  -  он  испытывал
чувство, знакомое многим людям, которых пригласили  остаться  к  чаю  или  к
ужину: ему казалось, что он ныряет в  небо.  Воскресающего  шофера  посадили
сзади, Тернбулл уселся с ним, Макиэн - впереди. Машина дернулась и побежала,
а за нею побежал, что-то крича, вставший с дороги джентльмен. Если слова его
представляли какую-то ценность, печально признать, что никто на свете их  не
услышал.
   Машина бежала по залитым светом равнинам; но сидящие в ней - по  той,  по
иной ли причине - никак не могли заговорить. Чувства дамы выражались в  том,
что она  мчала  все  быстрее;  потом,  неизвестно  почему,  снова  уменьшила
скорость. Тернбулл - самый спокойный из всех - сказал было что-то  о  лунном
свете, но сразу замолчал. Макиэн просто не помнил себя, словно попал на луну
в какой-нибудь сказке. То, что происходило, отличалось от обычной жизни, как
сон от яви, но сном была жизнь, а сейчас он не только проснулся - он очнулся
в новом, неведомом мире.
   Можно сказать, что он обрел новую жизнь, где другое добро, другое зло,  и
сама радость так сильна, что разбивает  сердце.  Небеса  не  только  послали
знамение - небеса разверзлись и, пусть на час,  наделили  его  своей  силой.
Никогда он не был так преисполнен жизни, но сидел неподвижно, как в  трансе.
Если бы его спросили, почему он так счастлив, он бы ответил, что счастье его
держится на четырех-пяти фактах, как держится занавесь на пяти  гвоздях:  на
том, что  воротник  его  дамы  оторочен  мехом;  на  том,  что  лунный  свет
подчеркивает нежную худобу ее щеки; на том, что маленькие руки  в  перчатках
крепко держат руль; на том, что дорога сверкает колдовским белым светом;  на
том, что ветер колышет не только каштановые волосы, но и темный мех шапочки.
Факты эти были для него непостижимы и непреложны, как таинства.
   Примерно в полумиле от места драки на дорогу упала большая тень. Тот, кто
отбрасывал ее, оглядел машину искоса, но ничего не сделал.  В  лунном  свете
тускло сверкнули свинцовым блеском галуны  его  синей  формы.  Через  триста
ярдов показался еще один полисмен и чуть не остановил их, но засомневался  и
отступил. Девушка без сомнения была из богатых, и  внимание  полиции,  столь
привычное для бедных, так удивило ее, что она заговорила.
   - Что им нужно? - сказала она,- Я не превышаю скорости.
   - Да,- сказал Тернбулл,- вы хорошо ведете машину.
   - Вы благородно ее ведете,- сказал  Макиэн,  и  эти  бессмысленные  слова
удивили его самого.
   Машина проехала еще  милю,  и  снова  миновала  полицейского.  Он  что-то
кому-то крикнул, но  больше  ничего  не  случилось.  Через  восемьсот  ярдов
Тернбулл привстал и воскликнул, впервые проявляя волнение.
   - Скорость тут ни при чем! Это из-за нас!
   Макиэн не сразу обратил к нему белое, как луна, лицо.
   - Если вы правы, - проговорил он,- мы должны об этом сказать.
   - Пожалуйста, я скажу,- добродушно предложил Тернбулл.
   - Вы? -- вскричал Макиэн в искреннем удивление.- Почему же вы?  Это  я...
конечно, я обязан...
   И он сказал своей даме:
   - Кажется, мы навлекли на вас беду.- Слова эти  показались  ему  нелепыми
(как все, что он говорил  девушке  в  длинных  перчатках),  и  он  в  полном
отчаянии продолжал: - Понимаете, нас преследуют.-  И  отчаялся  вконец,  ибо
головка, увенчанная мехом, не шевельнулась.
   - Нас преследует полиция,- отважно повторил он, и прибавил для ясности: -
Видите ли, я верю в Бога.
   Прядь темных волос отнесло ветром, линия щеки изменилась  (что,  конечно,
потребовало создания новой эстетики) , но девушка не сказала ничего.
   - Понимаете,- продолжал Макиэн,- мистер Тернбулл написал в своей  газете,
что Дева Мария - просто женщина, дурная женщина. И я вызвал его на поединок.
Мы как раз начали драться... но это было еще до вас.
   Теперь девушка глядела на  него,  и  лицо  ее  не  было  ни  кротким,  ни
терпеливым. Потом она отвернулась.  Когда  Макиэн  увидел  гордый  и  тонкий
профиль на фоне светлого неба, он понял, что все потеряно. Он просил,  чтобы
ангелы показали ему,  прав  он  или  не  прав,  но  не  ждал,  что  они  так
презрительно его осудят.
   Наконец девушка сказала:
   - Я думала, я надеялась, что в наше время люди уважают чужую веру.
   - И даже неверие? - еле выговорил Макиэн, и услышал в ответ:
   - Надо быть терпимей.
   Он никому не спустил бы таких слов, но сейчас принял их как  высший  суд,
словно понял, что его фантазию победила детская простота. Все, что делала  и
говорила эта девушка, было для него преисполнено добра и духовной  тонкости.
Как многие люди, которых сразило это простое чувство, он  погрузился  в  мир
этических понятий. Если бы кто-нибудь заговорил об ее  "доблестной  блузке",
"благородных перчатках" или "милостивых туфлях", он бы прекрасно это понял.
   Но девушке он не ответил, и, быть может огорченная этим, она сказала чуть
мягче:
   - Так правды не найдешь. Это все зря. Вы знаете, сколько  всяких  вер,  и
каждый считает, что прав. Мой дядя - последователь Сведенборга.
   Макиэн сидел опустив голову и жадно слушал ее голос, не вникая в  слова,-
но великая драма его жизни становилась все меньше и меньше,  пока  не  стала
маленькой, словно детский кукольный театр.
   - Время теперь не то,- говорила девушка,- ничего вы  не  докажете,  и  не
найдете... да и нечего искать...- И она устало вздохнула, ибо, как у  многих
девушек ее класса, разум  ее  был  стар  и  разочарован,  хотя  чувства  еще
оставались молодыми.
   Когда они проехали еще с полмили, она сказала, как бы ставя точку:
   - В общем, это полная чепуха!
   И вздохнула снова.
   - Вы не совсем понимаете...- начал Тернбулл, но вдруг закричал: - Эй, что
это?
   Машина  резко  затормозила,  так  как  поперек  дороги  стояло  несколько
полисменов.  Сержант  вышел  вперед  и  прикоснулся  к  каске,  обращаясь  к
настоящей леди:
   -Прошу  прощения,  мисс,-  он  немного  смутился,  понимая,  что  она  из
богатых.- Мы, понимаете ли, подозреваем, что эти люди, которых вы  везете...
э-э...- И он не кончил фразы.
   - Да, я Эван Макиэн,- сказал человек, носящий это имя, не  без  печальной
торжественности, свойственной школьникам.
   -  Сейчас  мы  выйдем,  сержант,-  сказал  Тернбулл  попроще.-  Я  Джеймс
Тернбулл. Мы не хотим доставлять неприятности даме.
   - За что вы их преследуете? - спросила дама, глядя на дорогу.
   - За нарушение порядка,- отвечал полисмен.
   - А что им будет? - так же холодно спросила она.
   - Пошлют на излечение.
   - Надолго?
   - Пока не вылечатся,- отвечал служитель закона.
   - Что ж,- сказала девушка,- не буду вам мешать. Но  эти  господа  оказали
мне большую услугу. Если разрешите, я с ними попрощаюсь. Не отойдут ли  ваши
люди немного в сторонку? Как-то неудобно при них...
   Сержант  был  рад  хоть  немного  загладить  перед  истинной  леди   свою
вынужденную неловкость.  Полицейские  отошли.  Тернбулл  взял  обе  шпаги  -
единственный,  теперь  ненужный  багаж.  Макиэн,  боясь  думать  о  разлуке,
распахнул дверцу.
   Однако выйти ему не довелось - хотя бы потому,  что  опасно  выходить  из
мчащейся машины. Не  оборачиваясь,  не  говоря  ни  слова,  девушка  дернула
какую-то ручку, машина рванула вперед, как буйвол, и понеслась, как  гончая.
Полисмены побежали вдогонку, и тут же  бросили  это  нелепое  и  бесполезное
занятие.
   Дверца хлопала, машина неслась, Макиэн стоял,  согнувшись,  и  ничего  не
понимал. Черная точка вдали  стала  густым  лесом,  который  поглотил  их  и
выплюнул. Железнодорожный мост вырос,  навис  над  ними  -  и  тоже  остался
позади. Пролетели какие-то селения, залитые лунным светом, и жители,  должно
быть, просыпались на  минуту,  словно  мимо  них  пронеслось  землетрясение.
Иногда на дороге попадался крестьянин  и  глядел  на  них,  как  на  летучий
призрак.
   А Макиэн все стоял, дверца все хлопала, словно знамя на  ветру.  Тернбулл
уже пришел в себя и громко смеялся. Девушка сидела неподвижно.
   Наконец Тернбулл перегнулся вперед и закрыл  дверцу.  Эван  опустился  на
сиденье и обхватил голову руками. Машина мчалась, девушка не двигалась. Луна
уже скрылась,  приближалась  заря,  оживали  звери  и  птицы.  Наступили  те
таинственные минуты, когда утренний свет словно создается впервые  и  меняет
весь мир. Люди в  машине  взглянули  на  небо  и  увидели  мрак;  потом  они
различили черное дерево и поняли, что мрак этот - серый. Куда они  едут,  ни
Тернбулл, ни Макиэн не знали; но догадывались, что путь их лежит  на  юг.  А
немного позже Тернбулл, проводивший когда-то лето на море, узнал  приморские
деревни, которые не спутаешь ни с чем, хотя описать их невозможно. Потом меж
черных сосен сверкнуло белое пламя, и заря - как многое на  свете,  а  не  в
книгах - возникла  гораздо  быстрее,  чем  можно  было  думать.  Серое  небо
свернулось, как свиток, открывая блаженное сияние, когда  машина  перевалила
через холм; а на сияющем фоне появилось одно из тех  искривленных  деревьев,
которые первыми сообщают о том, что рядом - _море_.


   Глава Х

   ПОЕДИНОК ПРОДОЛЖАЕТСЯ

   Когда они перевалили через холм, весь Божий мир открылся им и  сверху,  и
снизу,  словно  увеличившись  в  несколько  раз.  Почти  под  ногами  лежало
бескрайнее море, такое же светлое и пустое, как небо. Солнце поднималось над
ними, бесшумно сверкая, словно ночь без единого звука разлетелась на  куски.
Победные солнечные лучи окружало сияние переходящих друг в  друга  цветов  -
лилово-коричневого, голубого, зеленого, желтого,  розового,-  словно  золото
гнало перед собой побежденные краски мира.
   Самый пейзаж был  строг,  прост,  но  неровен,  и  казалось,  что  машину
затягивает в  огромный  и  тихий  водоворот.  Во  всяком  случае,  Тернбуллу
показалось так, ибо он впервые за много часов высказал свежую мысль.
   - Если мы будем так мчаться,- промолвил он,- мы слетим с обрыва в море.
   - Как хорошо! - сказал Макиэн.
   Однако, спустившись на берег,  машина  мягко  свернула,  проехала  сквозь
редкие деревья и тихо остановилась. Хотя светило солнце, в маленьком  домике
(вероятно, там жил привратник) почему-то  горел  свет.  Девушка  обратила  к
сверкающему небу прекрасное лицо.
   Эван сидел, потрясенный тишиной, словно издавна привык к шуму и скорости.
Потом он встал, покачнувшись на длинных ногах, попытался  овладеть  собой  и
все же задрожал. Тернбулл уже открыл заднюю дверцу и выскочил из машины.
   Как только он вышел, загадочная дама,  неизвестно  почему,  проехала  еще
несколько ярдов, затормозила, вышла сама и  с  почти  жестоким  безразличием
стала стягивать длинные перчатки.
   - Спасибо, до свиданья,- сказала она так беспечно,  словно  они  случайно
встретились минут пять назад.- Здесь живет наш привратник.  Зайдите  к  нам,
если хотите, но кажется, вы оба заняты.
   Эван глядел на ее лицо и видел, что оно прекрасно; он  слишком  поглупел,
чтобы увидеть, как оно измождено, и догадаться, что за строгостью скрывается
смертельная усталость. Он поглупел настолько, что продолжал беседу.
   - Почему вы нас спасли? - несмело спросил он, не отрывая  взгляда  от  ее
лица.
   Девушка рванула перчатку, словно оторвала руку, и горестно отвечала:
   - Не знаю. Сама не пойму.
   Эван молчал, не ведая, что ничего более умного он сделать не мог.
   По-видимому, молчание и утреннее солнце оказали целительное действие, ибо
загадочная дама заговорила наконец мягко и почти виновато.
   - Спасибо вам большое,- сказала она.- Я вам очень благодарна.
   - Нет, почему _вы_ нас спасли? - повторил ободренный и упорный Макиэн.
   Большие темные глаза осветились странным светом - не то  великой  печали,
не то внезапной и непривычной откровенности.
   - Бог его знает! - вскричала девушка.- Бог знает, что, если Он  есть,  Он
от всего отвернулся. Бог знает, что я никогда не радовалась, хотя красива  и
молода, и у отца куча денег. Мне говорят, _что_ надо делать, я делаю - и все
это чушь. Мне говорят, работай  с  бедными,  то  есть  читай  им  Рескина  и
чувствуй себя хорошей. Мне говорят, служи тому и сему,  то  есть  -  выгоняй
людей из лачуг, где они жили, в новые дома, где они умирают. Я должна давать
неимущим, а у меня есть только горький смех, пустая голова, пустое сердце. Я
должна учить неученых, а я не верю в то, чему меня учили. Я  должна  спасать
людей, а я не знаю, зачем им жить. Конечно,  я  спасла  бы  утопающего,  как
спасла и вас, или погубила, или сама не знаю что...
   - Почему же вы спасли нас? - тихо спросил Эван, не отрывая взгляда.
   - Мне не понять, голова не вмещает,- отвечала девушка.
   Она долго молчала, глядя на то, как меняется синева сверкающего  моря,  и
наконец промолвила:
   - Описать это нельзя, но я попробую. Мне кажется, не только я несчастна -
никто не счастлив в мире. Отец несчастлив, хотя он член  парламента...-  Она
слабо улыбнулась.- Тетя Мэйбл несчастна,  хотя  какой-то  индус  поведал  ей
высшие тайны. Но я могу и ошибаться... я могу не знать,  что  есть  выход...
Недолго, совсем недолго я чувствовала, что вы его нашли  и  потому  вас  все
преследуют. Понимаете,  если  выход  есть,  он  непременно  покажется  очень
странным.
   Эван приложил ладонь ко лбу и неловко начал:
   - По-вашему, мы кажемся...
   - Ну конечно, вид у  вас  самый  дикий!  -  перебила  она  с  неожиданной
простотой.-- Вам бы помыться и почиститься!
   - Вы забыли, что мы очень заняты,- сказал Макиэн, и голос его дрогнул.
   - Я бы на вашем  месте  не  погибала  в  таком  виде,-  с  нечеловеческой
честностью сказала она.
   Эван снова застыл в молчании, а удивительная девушка еще  раз  изменилась
на глазах: она беспомощно раскинула руки и сказала тихим голосом, который он
потом слышал и днем и ночью:
   - Разве я могу вас останавливать?  То,  что  вы  делаете,  по-моему,  так
глупо, что это должно быть правильно,- она вздохнула.
   Тернбулл глядел на море, но слышал,  и  медленно  отвернулся.  А  девушка
тронула руку Макиэна и исчезла в темной аллее.
   Эван стоял неподвижно, как древнее изваяние. Тернбулл окликнул  его  раза
два, хлопнул по плечу, но он пошатнулся в таком гневе,  словно  их  разделил
Божий меч. Нет, он не возненавидел Тернбулла - быть может, он только  сейчас
полюбил его. Но неверующий редактор был теперь  хуже,  чем  враг,-  он  стал
обреченной жертвой или будущим палачом.
   - Что с вами? - спросил Тернбулл, не опуская руки, хотя понял больше, чем
думал.
   - Джеймс,- сказал Эван, морщась от сильной боли.-  Я  просил  знамения  у
Бога, и я его получил. Господь знает, как я  слаб.  Он  знает,  что  я  могу
забыть лицо Его Матери, даже оскверненное вашей пощечиной И вот.  Он  связал
меня словом, и мы должны драться.
   - Я понимаю вас,- сказал Тернбулл,- хотя вы говорите все  задом  наперед.
Мы должны что-то сделать для нее, когда она столько сделала для нас.
   - Я никогда не любил вас так сильно,- сказал  Макиэн.-  Да,  она  рискует
покоем и честью, добрым  именем,  достоинством,  привычной  жизнью,  надеясь
услышать о том,. что мы пробили дыру в небе.
   Пока он говорил это, три важных лакея  вышли  из  ворот  парка  и  повели
шофера в дом. Самый их вид так не подходил к этой беседе, что оба шотландца,
сами того не заметив, кинулись прочь и оказались на самом краю Англии.  Эван
сказал: "Разрешат ли мне там, на небе, видеть ее хотя бы раз в тысячу лет?",
обращаясь к атеисту, словно тот мог ему дать достоверный ответ. Но  Тернбулл
не отвечал, и они помолчали. Когда же редактор заговорил, речь  его  была  о
другом.
   -Я знаю эти места,- сказал  он.-  Я  знаю,  где  нам  драться.  Там,  под
обрывом, полоса песка, на которой никто нас не увидит.
   Макиэн кивнул и тоже подошел  к  краю  обрыва.  Рассвет,  занявшийся  над
берегом и морем, был из тех редких и  прекрасных  рассветов,  когда  нет  ни
мглы, ни тумана, и все на свете становится  и  яснее  и  четче.  Прозрачными
стали цвета, словно  предвещая  совершенный  мир,  в  котором  все  будет  и
безгрешным, и понятным, а сами тела наши уподобятся сверкающему стеклу. Море
перед ними казалось мощенным изумрудами, небо ослепляло белизною, а у самого
горизонта сверкала кайма облаков, такого глубокого и сияющего цвета,  словно
их отлили из небесного металла, который здесь, на земле,  пытаются  заменить
жалкой подделкой, именуемой золотом.
   Тернбулл уже спускался  вниз  и  крикнул  Макиэну,  что  на  обрыве  есть
ступенчатая тропинка, а в самом низу - настоящая лестница. Пока  наши  герои
спускались (обрыв был высокий),  под  ними  жила  и  шелестела  листва,  все
сильнее разгораясь в утренних лучах багрянцем, медью и зеленью. Жизнь кипела
со всех сторон, птицы шелестели и пели в клетках ветвей или взлетали  вверх,
словно  цветы,  осыпающиеся  не  вниз,  а  в  небо.  Зверьки,  неведомые  ни
горожанину, ни уроженцу гор, шныряли под  ногами.  Оба  шотландца  -  каждый
по-своему - слышали сто третий псалом:  Макиэн  ощущал  всей  душой  силу  и
м